Увеличить |
В Москве на Трубной
площади
Небольшая площадь близ Рождественского монастыря, которую
называют Трубной, или просто Трубой; по воскресеньям на ней бывает торг.
Копошатся, как раки в решете, сотни тулупов, бекеш, меховых картузов,
цилиндров. Слышно разноголосое пение птиц, напоминающее весну. Если светит
солнце и на небе нет облаков, то пение и запах сена чувствуются сильнее, и это
воспоминание о весне возбуждает мысль и уносит ее далеко-далеко. По одному краю
площадки тянется ряд возов. На возах не сено, не капуста, не бобы, а щеглы,
чижи, красавки, жаворонки, черные и серые дрозды, синицы, снегири. Всё это
прыгает в плохих, самоделковых клетках, поглядывает с завистью на свободных
воробьев и щебечет. Щеглы по пятаку, чижи подороже, остальная же птица имеет
самую неопределенную ценность.
— Почем жаворонок?
Продавец и сам не знает, какая цена его жаворонку. Он чешет
затылок и запрашивает сколько бог на душу положит — или рубль, или три копейки,
смотря по покупателю. Есть и дорогие птицы. На запачканной жердочке сидит
полинялый старик-дрозд с ощипанным хвостом. Он солиден, важен и неподвижен, как
отставной генерал. На свою неволю он давно уже махнул лапкой и на голубое небо
давно уже глядит равнодушно. Должно быть, за это свое равнодушие он и
почитается рассудительной птицей. Его нельзя продать дешевле как за сорок
копеек. Около птиц толкутся, шлепая по грязи, гимназисты, мастеровые, молодые
люди в модных пальто, любители в донельзя поношенных шапках, в подсученных, истрепанных,
точно мышами изъеденных брюках. Юнцам и мастеровым продают самок за самцов,
молодых за старых… Они мало смыслят в птицах. Зато любителя не обманешь.
Любитель издали видит и понимает птицу.
— Положительности нет в этой птице, — говорит
любитель, засматривая чижу в рот и считая перья в его хвосте. — Он теперь
поет, это верно, но что ж из эстого? И я в компании запою. Нет, ты, брат, мне
без компании, брат, запой; запой в одиночку, ежели можешь… Ты подай мне того
вон, что сидит и молчит! Тихоню подай! Этот молчит, стало быть, себе на уме…
Между возами с птицей попадаются возы и с другого рода
живностью. Тут вы видите зайцев, кроликов, ежей, морских свинок, хорьков. Сидит
заяц и с горя солому жует. Морские свинки дрожат от холода, а ежи с любопытством
посматривают из-под своих колючек на публику.
— Я где-то читал, — говорит чиновник почтового
ведомства, в полинялом пальто, ни к кому не обращаясь и любовно поглядывая на
зайца, — я читал, что у какого-то ученого кошка, мышь, кобчик и воробей из
одной чашки ели.
— Очень это возможно, господин. Потому кошка битая, и у
кобчика, небось, весь хвост повыдерган. Никакой учености тут нет, сударь. У
моего кума была кошка, которая, извините, огурцы ела. Недели две полосовал
кнутищем, покудова выучил. Заяц, ежели его бить, спички может зажигать. Чему вы
удивляетесь? Очень просто! Возьмет в рот спичку и — чирк! Животное то же, что и
человек. Человек от битья умней бывает, так и тварь.
В толпе снуют чуйки с петухами и утками под мышкой. Птица
всё тощая, голодная. Из клеток высовывают свои некрасивые, облезлые головы
цыплята и клюют что-то в грязи. Мальчишки с голубями засматривают вам в лицо и
тщатся узнать в вас голубиного любителя.
— Да-с! Говорить вам нечего! — кричит кто-то
сердито. — Вы посмотрите, а потом и говорите! Нешто это голубь? Это орел,
а не голубь!
Высокий, тонкий человек с бачками и бритыми усами, по
наружности лакей, больной и пьяный, продает белую, как снег, болонку.
Старуха-болонка плачет.
— Велела вот продать эту пакость, — говорит лакей,
презрительно усмехаясь. — Обанкрутилась на старости лет, есть нечего и
теперь вот собак да кошек продает. Плачет, целует их в поганые морды, а сама
продает от нужды. Ей-богу, факт! Купите, господа! На кофий деньги надобны.
Но никто не смеется. Мальчишка стоит возле и, прищурив один
глаз, смотрит на него серьезно, с состраданием.
Интереснее всего рыбный отдел. Душ десять мужиков сидят в
ряд. Перед каждым из них ведро, в ведрах же маленький кромешный ад. Там в
зеленоватой, мутной воде копошатся карасики, вьюнки, малявки, улитки,
лягушки-жерлянки, тритоны. Большие речные жуки с поломанными ногами шныряют по
маленькой поверхности, карабкаясь на карасей и перескакивая через лягушек.
Лягушки лезут на жуков, тритоны на лягушек. Живуча тварь! Темно-зеленые лини,
как более дорогая рыба, пользуются льготой: их держат в особой баночке, где
плавать нельзя, но всё же не так тесно…
— Важная рыба карась! Держаный карась, ваше
высокоблагородие, чтоб он издох! Его хоть год держи в ведре, а он всё жив!
Неделя уж, как поймал я этих самых рыбов. Наловил я их, милостивый государь, в
Перерве и оттуда пешком. Караси по две копейки, вьюны по три, а малявки
гривенник за десяток, чтоб они издохли! Извольте малявок за пятак. Червячков не
прикажете ли?
Продавец лезет в ведро и достает оттуда своими грубыми,
жесткими пальцами нежную малявку или карасика, величиной с ноготь. Около ведер
разложены лески, крючки, жерлицы, и отливают на солнце пунцовым огнем прудовые
червяки.
Около возов с птицей и около ведер с рыбой ходит
старец-любитель в меховом картузе, железных очках и калошах, похожих на два
броненосца. Это, как его называют здесь, «тип». За душой у него ни копейки, но,
несмотря на это, он торгуется, волнуется, пристает к покупателям с советами. За
какой-нибудь час он успевает осмотреть всех зайцев, голубей и рыб, осмотреть до
тонкостей, определить всем, каждой из этих тварей породу, возраст и цену. Его,
как ребенка, интересуют щеглята, карасики и малявки. Заговорите с ним,
например, о дроздах, и чудак расскажет вам такое, чего вы не найдете ни в одной
книге. Расскажет вам с восхищением, страстно и вдобавок еще и в невежестве
упрекнет. Про щеглят и снегирей он готов говорить без конца, выпучив глаза и
сильно размахивая руками. Здесь на Трубе его можно встретить только в холодное
время, летом же он где-то за Москвой перепелов на дудочку ловит и рыбку удит.
А вот и другой «тип», — очень высокий, очень худой
господин в темных очках, бритый, в фуражке с кокардой, похожий на подьячего
старого времени. Это любитель; он имеет немалый чин, служит учителем в гимназии,
и это известно завсегдатаям Трубы, и они относятся к нему с уважением,
встречают его поклонами и даже придумали для него особенный титул: «ваше
местоимение». Под Сухаревой он роется в книгах, а на Трубе ищет хороших
голубей.
— Пожалуйте! — кричат его голубятники. —
Господин учитель, ваше местоимение, обратите ваше внимание на турманов! Ваше
местоимение!
— Ваше местоимение! — кричат ему с разных сторон.
— Ваше местоимение! — повторяет где-то на бульваре
мальчишка.
А «его местоимение», очевидно, давно уже привыкший к этому
своему титулу, серьезный, строгий, берет в обе руки голубя и, подняв его выше
головы, начинает рассматривать и при этом хмурится и становится еще более
серьезным, как заговорщик.
И Труба, этот небольшой кусочек Москвы, где животных любят
так нежно и где их так мучают, живет своей маленькой жизнью, шумит и волнуется,
и тем деловым и богомольным людям, которые проходят мимо по бульвару,
непонятно, зачем собралась эта толпа людей, эта пестрая смесь шапок, картузов и
цилиндров, о чем тут говорят, чем торгуют.
|