Трифон
«И не жаль мне прошлого ничуть».
Лермонтов.
У Григория Семеновича Щеглова заломило в пояснице. Он проснулся
и заворочался в постели.
— Настюша! — зашептал он, — возьми-ка, мать,
спиртику и натри-ка мне спинозу!
Ответа не последовало. Щеглов зашарил около себя руками и не
нашел никого. Постель, если не считать самого Щеглова, была пуста.
«Где же она?» — подумал он. — Настя! Настенька!
И на этот раз не последовало ответа. Послышалось только
стучанье сторожа в колотушку да треск тухнувшей лампадки. Щеглов, предчувствуя
недоброе, вытер на лбу холодный пот и вскочил с постели. Было три часа ночи —
время, в которое Настя спала обыкновенно крепким сном ребенка. Не спать могли
заставить ее только особенные причины. Щеглов быстро оделся и вышел на двор.
Луна, полная и солидная, как генеральская экономка, плыла по
небу и заливала своим хорошим светом небо, двор с бесконечными постройками,
сад, темневший по обе стороны дома. Свет мягкий, ровный, ласкающий… На земле и
на деревьях не было ни одного зеленого листка, сад глядел черно и сурово, но во
всем чувствовался конец марта, начало весны. Щеглов окинул глазами двор. На большом
пространстве не было видно никого, кроме теленка, который, запутавши одну ногу
в веревку, неистово прыгал. Щеглов пошел в сад. Там было тихо, светло. От
темных кустов веяло сырьем, как из погреба.
«А вдруг она в деревню ушла! — думал Григорий Семеныч,
дрожа от беспокойства и холода. — Ежели ее в беседке нет, то придется в
деревню посылать».
Щеглов знал за Настей две слабости: она часто с тоски
уходила от него к родным в деревню и имела также привычку уходить ночью в
беседку, где сидела в темноте и пела грустные песни.
«Я старый, дряхлый… — думал Григорий Семеныч. — Ей не
сахар со мной…»
Подойдя к беседке, он услышал женский голос. Но этот голос
не пел, а говорил… Говорил он что-то быстро, не останавливаясь, без запинки,
словно жаловался…
— Брось ты этого старого чёрта! — перебил женскую
речь грубый мужской голос. — Сделай милость! В шелку только ходишь да с
тарелки хрустальной ешь, а оно, того, дура, не понимаешь, грех ведь выходит…
Эххх… Шалишь, Настюха! Бить бы тебя, да некому!
— Беспонятный ты, Триша! Коли б одна голова, ушла бы я
от него за сто верст, а то ведь… тятька, вон, избу строить хочет… да брат на
службе. Табаку послать или что…
Послышались всхлипыванья, затем поцелуи. По спине Щеглова от
затылка до пяток пробежал мороз. В мужчине узнал он своего объездчика Трифона.
«Которую я из грязи вытащил, к себе приблизил и, можно
сказать, облагодетельствовал, — ужаснулся он, — заместо как бы жены,
и вдруг — с Тришкой, с хамом! А? В шелку водил, с собой за один стол, как
барыню, а она… с Тришкой!»
У старика от гнева и с горя подогнулись колени. Он послушал
еще немного и, больной, ошеломленный, поплелся к себе в дом.
«А мне наплевать! — думал он, ложась в постель. —
Она воображает, может быть, что я без нее жить не могу! Ну, нет… Завтра же ее
выгоню. Пусть себе там со своими мужиками мякину жует. А Тришку-подлеца… чтоб и
духу не было! Утром же расчет…»
Он укрылся одеялом и стал думать. Думы были мучительные,
скверные, а когда воротилась из сада Настя и, как ни в чем не бывало, улеглась
спать, его от мыслей бросило в лихорадку.
«Завтра же его прогоню… Впрочем, нет… не прогоню… Его
прогонишь, а он на другое место — и ничего себе, словно и не виноват… Его бы
наказать, чтоб всю жизнь помнил… Выпороть бы, как прежде… Разложить бы в
конюшне и этак… в десять рук, семо и овамо… Ты его порешь, а он просит и молит,
а ты стоишь около и только руки потираешь: „Так его! шибче! шибче!“ Ее около
поставить и смотреть, как у ней на лице: — Ну, что, матушка? Ааа… то-то!»
Утром Настя, по обыкновению, разливала чай. Он сидел и наблюдал
за ней. Лицо ее было покойно, глаза глядели ясно, бесхитростно.
«Я ей ничего не скажу, — думал он. — Пусть сама
поймет… Я ее нравственно…. нравственно страдать заставлю! Не буду с ней
разговаривать, сердиться на нее буду, а она и поймет… Ну, а что, ежели она
послушает подлеца Тришку и в самом деле уйдет?»
Была минута, когда последняя мысль до того испугала его, что
он побледнел и сказал:
— Настенька, что ж ты, душенька, кренделечка не
кушаешь? Для тебя ведь куплено!
В девятом часу приходил с докладом объездчик Трифон. Щеглову
показалось, что мужик глядит на него с ненавистью, презрением, с каким-то
победным нахальством.
«Мало прогнать… — подумал он, измеряя его взглядом. —
Выпороть бы». — Ничего я тут не пойму! — начал он придираться,
пробегая квитанции, поданные Трифоном. — Это какая цифра? 75 или 15?
Дубина ты этакая! Закорючку не можешь даже, как следует, над семью поставить!
Семь похоже на кочергу, а один — на кнутик с коротким хвостиком. Этого не
знаешь? Ду-би-на… За это самое вашего брата прежде на конюшне драли!
— Мало ли чего прежде не было… — проворчал Трифон,
глядя в потолок.
Щеглов искоса поглядел на Трифона. Мужик, показалось ему,
ехидно улыбался и глядел еще с большим нахальством…
— Пошел вон!! — взвизгнул Щеглов, не вынося
трифоновской физиономии.
До вечера Щеглов ходил по двору и придумывал план наказания
и мести. Многие планы перебывали в его голове, но что он ни придумывал, всё
подходило под ту или другую статью уложения о наказаниях. После долгого,
мучительного размышления оказалось, что он ничего не смел…
В третьем часу ночи, стоя возле беседки, он услышал разговор
хуже вчерашнего. Трифон со смехом передавал Насте беседу свою с барином:
— Взять бы его, знаешь, за ворот, потрясти маленько
этак — и душа вон.
Щеглов не вынес.
— Кого это, прохвост? — взвизгнул он. — Чья
душа вон?
В беседке вдруг умолкли. Трифон конфузливо крякнул. Через
минуту он нерешительно вышел из беседки и уперся плечом в косяк.
— Кто здесь кричит? Кто таков? А, это вы!.. —
сказал он, увидев барина. — Вот кто!
Минута прошла в молчании…
— За это прежде нашего брата на конюшне пороли, а
теперь не знаю, что будет… — сказал Трифон, усмехаясь и глядя на луну. —
Чай, расчет дадут… Боязно!
Засмеялся и пошел по аллее к дому. Щеглов засеменил рядом с
ним.
— Трифон! — забормотал он, хватая его за рукав,
когда оба они подошли к садовой калитке. — Триша! Я тебе одно только слово
скажу… Постой! Я ведь ничего… Слово одно только… Послушай! Прошу и умоляю тебя,
подлеца, на старости лет! Голубчик!
— Ну?
— Видишь ли… Я тебе четвертную дам и даже, ежели
желаешь, жалованья прибавлю… Тридцать рублей дам, а ты… дай я тебя выпорю!
Разик! Разик выпорю и больше ничего!
Трифон подумал немного, взглянул на луну и махнул рукой.
— Не согласен! — сказал он и поплелся в людскую…
|
