II
Прошло двенадцать дней.
Было утро. Следователь Николай Ермолаич сидел у себя за
зеленым столом и перелистывал «кляузовское» дело; Дюковский беспокойно, как
волк в клетке, шагал из угла в угол.
— Вы убеждены в виновности Николашки и Псекова, —
говорил он, нервно теребя свою молодую бородку. — Отчего же вы не хотите
убедиться в виновности Марьи Ивановны? Вам мало улик, что ли?
— Я не говорю, что я не убежден. Я убежден, но не верится
как-то… Улик настоящих нет, а всё какая-то философия… Фанатизм, то да се…
— А вам непременно подавай топор, окровавленные
простыни!.. Юристы! Так я же вам докажу! Вы перестанете у меня так халатно
относиться к психической стороне дела! Быть вашей Марье Ивановне в Сибири! Я
докажу! Мало вам философии, так у меня есть нечто вещественное… Оно покажет
вам, как права моя философия! Дайте мне только поездить.
— О чем это вы?
— Про шведскую спичку-с… Забыли? А я не забыл! Я узнаю,
кто зажигал ее в комнате убитого! Зажигал не Николашка, не Псеков, у которых
при обыске спичек не оказалось, а третий, то есть Марья Ивановна. И я докажу!..
Дайте только поездить по уезду, поразузнать…
— Ну, ладно, садитесь… Давайте допрос делать.
Дюковский сел за столик и уткнул свой длинный нос в бумаги.
— Ввести Николая Тетехова! — крикнул следователь.
Ввели Николашку. Николашка был бледен и худ как щепка. Он
дрожал.
— Тетехов! — начал Чубиков. — В 1879 г. вы
судились у судьи 1-го участка за кражу и были приговорены к тюремному заключению.
В 1882 г. вы вторично судились за кражу и вторично попали в тюрьму… Нам всё
известно…
На лице у Николашки выразилось удивление. Всеведение
следователя изумило его. Но скоро удивление сменилось выражением крайней
скорби. Он зарыдал и попросил позволения пойти умыться и успокоиться. Его
увели.
— Ввести Псекова! — приказал следователь.
Ввели Псекова. Молодой человек за последние дни сильно
изменился в лице. Он похудел, побледнел и осунулся. В глазах читалась апатия.
— Садитесь, Псеков, — сказал Чубиков. —
Надеюсь, что сегодняшний раз вы будете благоразумны и не станете лгать, как те
разы. Во все те дни вы отрицали свое участие в убийстве Кляузова, несмотря на
всю массу улик, говорящих против вас. Это неразумно. Сознание облегчает вину.
Сегодня я беседую с вами в последний раз. Если сегодня не сознаетесь, то завтра
будет уже поздно. Ну, рассказывайте нам…
— Ничего я не знаю… И улик ваших не знаю, —
прошептал Псеков.
— Напрасно-с! Ну, так позвольте же мне рассказать вам,
как было дело. В субботу вечером вы сидели в спальне Кляузова и пили с ним
водку и пиво (Дюковский вонзил свой взгляд в лицо Псекова и не отрывал его в
продолжение всего монолога). Вам прислуживал Николай. В первом часу Марк
Иванович заявил вам о своем желании ложиться спать. В первом часу он всегда
ложился. Когда он снимал сапоги и отдавал вам приказания по хозяйству, вы и
Николай, по данному знаку, схватили опьяневшего хозяина и опрокинули его на
постель. Один из вас сел ему на ноги, другой на голову. В это время из сеней
вошла известная вам женщина в черном платье, которая ранее условилась с вами
относительно своего участия в этом преступном деле. Она схватила подушку и
стала душить его ею. Во время борьбы потухла свеча. Женщина вынула из кармана
коробку со шведскими спичками и зажгла свечу. Не так ли? Я по лицу вашему вижу,
что говорю правду, Но далее… Задушив его и убедившись, что он не дышит, вы и
Николай вытащили его через окно и положили около репейника. Боясь, чтобы он не
ожил, вы ударили его чем-то острым. Затем вы понесли и положили его на
некоторое время под сиреневый куст. Отдохнув и подумав, вы понесли его…
Перенесли через плетень… Потом пошли по дороге… Далее следует плотина. Около
плотины испугал вас какой-то мужик. Но что с вами?
Псеков, бледный, как полотно, поднялся и зашатался.
— Мне душно! — сказал он. — Хорошо… пусть…
Только я выйду… пожалуйста.
Псекова вывели.
— Наконец-таки сознался! — сладко потянулся
Чубиков. — Выдал себя! Как я его ловко, однако! Так и засыпал…
— И женщину в черном не отрицает! — засмеялся
Дюковский. — Но, однако, меня ужасно мучит шведская спичка! Не могу долее
терпеть! Прощайте! Еду.
Дюковский надел фуражку и уехал. Чубиков начал допрашивать
Акульку. Акулька заявила, что она знать ничего не знает…
— Жила я только с вами, а больше ни с кем! — сказала
она.
В шестом часу вечера воротился Дюковский. Он был взволнован,
как никогда. Руки его дрожали до такой степени, что он был не в состоянии
расстегнуть пальто. Щеки его горели. Видно было, что он воротился не без
новости.
— Veni, vidi, vici![71] —
сказал он, влетая в комнату Чубикова и падая в кресло. — Клянусь вам
честью, я начинаю веровать в свою гениальность. Слушайте, чёрт вас возьми
совсем! Слушайте и удивляйтесь, старина! Смешно и грустно! В ваших руках уже
есть трое… не так ли? Я нашел четвертого или, вернее — четвертую, ибо и эта
есть женщина! И какая женщина! За одно прикосновение к ее плечам я отдал бы
десять лет жизни! Но… слушайте… Поехал я в Кляузовку и давай вокруг нее
описывать спираль. Посетил я на пути все лавочки, кабачки, погребки, спрашивая
всюду шведские спички. Всюду мне говорили «нет». Колесил я до сей поры.
Двадцать раз я терял надежду и столько же раз получал ее обратно. Валандался
целый день и только час тому назад набрел на искомое. За три версты отсюда.
Подают мне пачку из десяти коробочек. Одной коробки нет как нет… Сейчас: «Кто
купил эту коробку?» Такая-то… «Пондравилось ей… пшикают». Голубчик мой! Николай
Ермолаич! Что может иногда сделать человек, изгнанный из семинарии и
начитавшийся Габорио[72],
так уму непостижимо! С сегодняшнего дня начинаю уважать себя!.. Уффф… Ну, едем!
— Куда это?
— К ней, к четвертой… Поспешить нужно, иначе… иначе я
сгорю от нетерпения! Знаете, кто она? Не угадаете! Молоденькая жена нашего
станового, старца Евграфа Кузьмича, Ольга Петровна — вот кто! Она купила ту
коробку спичек!
— Вы… ты… вы… с ума сошел?
— Очень понятно! Во-первых, она курит. Во-вторых, она
по уши была влюблена в Кляузова. Он отверг ее любовь для какой-нибудь Акульки.
Месть. Теперь я вспоминаю, как однажды застал их в кухне за ширмой. Она клялась
ему, а он курил ее папиросу и пускал ей дым в лицо. Но, однако, поедемте…
Скорее, а то уже темнеет… Поедемте!
— Я еще не сошел с ума настолько, чтобы из-за
какого-нибудь мальчишки беспокоить ночью благородную, честную женщину!
— Благородная, честная… Тряпка вы после этого, а не
следователь! Никогда не осмеливался бранить вас, а теперь вы меня вынуждаете!
Тряпка! Халат! Ну, голубчик, Николай Ермолаич! Прошу вас!
Следователь махнул рукой и плюнул.
— Прошу вас! Прошу не для себя, а в интересах правосудия!
Умоляю, наконец! Сделайте мне одолжение хоть раз в жизни!
Дюковский стал на колени.
— Николай Ермолаич! Ну, будьте так добры! Назовите меня
подлецом, негодяем, если я заблуждаюсь относительно этой женщины! Дело ведь
какое! Дело-то! Роман, а не дело! На всю Россию слава пойдет! Следователем по
особо важным делам вас сделают! Поймите вы, неразумный старик!
Следователь нахмурился и нерешительно протянул руку к шляпе.
— Ну, чёрт с тобой! — сказал он. — Едем.
Было уже темно, когда шарабан следователя подкатил к крыльцу
станового.
— Какие мы свиньи! — сказал Чубиков, берясь за
звонок. — Беспокоим людей.
— Ничего, ничего… Не робейте… Скажем, что у нас рессора
лопнула.
Чубикова и Дюковского встретила на пороге высокая полная
женщина, лет двадцати трех, с черными, как смоль, бровями и жирными, красными
губами. Это была сама Ольга Петровна.
— Ах… очень приятно! — сказала она, улыбаясь во
всё лицо. — Как раз к ужину поспели. Моего Евграфа Кузьмича нет дома… У
попа засиделся… Но мы и без него обойдемся… Садитесь! Вы это со следствия?..
— Да-с… У нас, знаете ли, рессора лопнула, — начал
Чубиков, войдя в гостиную и усаживаясь в кресло.
— Вы сразу… ошеломите! — шепнул ему
Дюковский. — Ошеломите!
— Рессора… Мм… да… Взяли и заехали.
— Ошеломите, вам говорят! Догадается, коли канителить
будете!
— Ну, так делай, как сам знаешь, а меня избавь! —
пробормотал Чубиков, вставая и отходя к окну. — Не могу! Ты заварил кашу,
ты и расхлебывай!
— Да, рессора… — начал Дюковский, подходя к становихе и
морща свой длинный нос. — Мы заехали не для того, чтобы… эээ… ужинать и не
к Евграфу Кузьмичу. Мы приехали затем, чтобы спросить вас, милостивая
государыня: где находится Марк Иванович, которого вы убили?
— Что? Какой Марк Иваныч? — залепетала становиха,
и ее большое лицо вдруг, в один миг, залилось алой краской. — Я… не
понимаю.
— Спрашиваю вас именем закона! Где Кляузов? Нам всё
известно!
— Через кого? — спросила тихо становиха, не вынося
взгляда Дюковского.
— Извольте указать нам — где он!?
— Но откуда вы узнали? Кто вам рассказал?
— Нам всё известно-с! Я требую именем закона!
Следователь, ободренный замешательством становихи, подошел к
ней и сказал:
— Укажите нам, и мы уйдем. Иначе же мы…
— На что он вам?
— К чему эти вопросы, сударыня? Мы вас просим указать!
Вы дрожите, смущены… Да, он убит и, если хотите, убит вами! Сообщники выдали
вас!
Становиха побледнела.
— Пойдемте, — сказала она тихо, ломая руки. —
Он у меня в бане спрятан. Только, ради бога, не говорите мужу! Умоляю вас! Он
не вынесет.
Становиха сняла со стены большой ключ и повела своих гостей
через кухню и сени во двор. На дворе было темно. Накрапывал мелкий дождь.
Становиха пошла вперед. Чубиков и Дюковский зашагали за ней по высокой траве,
вдыхая в себя запахи дикой конопли и помоев, всхлипывавших под ногами. Двор был
большой. Скоро кончились помои, и ноги почувствовали вспаханную землю. В
темноте показались силуэты деревьев, а между деревьями — маленький домик с
покривившеюся трубой.
— Это баня, — сказала становиха. — Но умоляю
вас, не говорите никому!
Подойдя к бане, Чубиков и Дюковский увидели на дверях
огромнейший висячий замок.
— Приготовьте огарок и спички! — шепнул
следователь своему помощнику.
Становиха отперла замок и впустила гостей в баню. Дюковский
чиркнул спичкой и осветил предбанник. Среди предбанника стоял стол. На столе
рядом с маленьким толстеньким самоваром стоял супник с остывшими щами и блюдо с
остатками какого-то соуса.
— Дальше!
Вошли в следующую комнату, в баню. Там тоже стоял стол. На
столе большое блюдо с окороком, бутыль с водкой, тарелки, ножи, вилки.
— Но где же… этот? Где убитый? — спросил
следователь.
— Он на верхней полочке! — прошептала становиха,
всё еще бледная и дрожащая.
Дюковский взял в руки огарок и полез на верхнюю полку. Там
он увидел длинное человеческое тело, лежавшее неподвижно на большой пуховой
перине. Тело издавало легкий храп…
— Нас морочат, чёрт возьми! — закричал
Дюковский. — Это не он! Здесь лежит какой-то живой болван. Эй, кто вы,
чёрт вас возьми?
Тело потянуло в себя со свистом воздух и задвигалось.
Дюковский толкнул его локтем. Оно подняло вверх руки, потянулось и приподняло
голову.
— Кто это лезет? — спросил охрипший, тяжелый
бас. — Тебе что нужно?
Дюковский поднес к лицу неизвестного огарок и вскрикнул. В
багровом носе, взъерошенных, нечесаных волосах, в черных, как смоль, усах, из
которых один был ухарски закручен и с нахальством глядел вверх на потолок, он
узнал корнета Кляузова.
— Вы… Марк… Иваныч?! Не может быть! Следователь
взглянул наверх и замер…
— Это я, да… А это вы, Дюковский! Какого дьявола вам
здесь нужно? А там, внизу, что еще за рожа? Батюшки, следователь! Какими
судьбами?
Кляузов сбежал вниз и обнял Чубикова. Ольга Петровна
шмыгнула в дверь.
— Какими путями? Выпьем, чёрт возьми! Тра-та-ти-то-том…
Выпьем! Кто вас привел сюда, однако? Откуда вы узнали, что я здесь? Впрочем,
всё равно! Выпьем!
Кляузов зажег лампу и налил три рюмки водки.
— То есть, я тебя не понимаю, — сказал
следователь, разводя руками. — Ты это или не ты?
— Будет тебе… Мораль читать хочешь? Не трудись! Юноша
Дюковский, выпивай свою рюмку! Проведемте ж, друзья-я, эту… Чего смотрите?
Пейте!
— Все-таки я не могу понять, — сказал следователь,
машинально выпивая водку. — Зачем ты здесь?
— Почему же мне не быть здесь, ежели мне здесь хорошо?
Кляузов выпил и закусил ветчиной.
— Живу у становихи, как видишь. В глуши, в дебрях, как
домовой какой-нибудь. Пей! Жалко, брат, мне ее стало! Сжалился, ну, и живу
здесь, в заброшенной бане, отшельником… Питаюсь. На будущей неделе думаю
убраться отсюда… Уж надоело…
— Непостижимо! — сказал Дюковский.
— Что же тут непостижимого?
— Непостижимо! Ради бога, как попал ваш сапог в сад?
— Какой сапог?
— Мы нашли один сапог в спальне, а другой в саду.
— А вам для чего это знать? Не ваше дело… Да пейте же,
чёрт вас возьми. Разбудили, так пейте! Интересная история, братец, с этим
сапогом. Я не хотел идти к Оле. Не в духе, знаешь, был, подшофе… Она приходит
под окно и начинает ругаться… Знаешь, как бабы… вообще… Я, спьяна, возьми да и
пусти в нее сапогом… Ха-ха… Не ругайся, мол. Она влезла в окно, зажгла лампу,
да и давай меня мутузить пьяного. Вздула, приволокла сюда и заперла. Питаюсь
теперь… Любовь, водка и закуска! Но куда вы? Чубиков, куда ты?
Следователь плюнул и вышел из бани. За ним, повесив голову,
вышел Дюковский. Оба молча сели в шарабан и поехали. Никогда в другое время
дорога не казалась им такою скучной и длинной, как в этот раз. Оба молчали.
Чубиков всю дорогу дрожал от злости, Дюковский прятал свое лицо в воротник,
точно боялся, чтобы темнота и моросивший дождь не прочли стыда на его лице.
Приехав домой, следователь застал у себя доктора Тютюева.
Доктор сидел за столом и, глубоко вздыхая, перелистывал «Ниву».
— Дела-то какие на белом свете! — сказал он,
встречая следователя, с грустной улыбкой. — Опять Австрия того!.. И
Гладстон тоже некоторым образом…
Чубиков бросил под стол шляпу и затрясся.
— Скелет чёртов! Не лезь ко мне! Тысячу раз говорил я
тебе, чтобы ты не лез ко мне со своею политикой! Не до политики тут! А
тебе, — обратился Чубиков к Дюковскому, потрясая кулаком, — а тебе…
во веки веков не забуду!
— Но… шведская спичка ведь! Мог ли я знать!
— Подавись своей спичкой! Уйди и не раздражай, а то я
из тебя чёрт знает что сделаю! Чтобы и ноги твоей не было!
Дюковский вздохнул, взял шляпу и вышел.
— Пойду запью! — решил он, выйдя за ворота, и
побрел печально в трактир.
Становиха, придя из бани домой, нашла мужа в гостиной.
— Зачем следователь приезжал? — спросил муж.
— Приезжал сказать, что Кляузова нашли. Вообрази, нашли
его у чужой жены!
— Эх, Марк Иваныч, Марк Иваныч! — вздохнул
становой, поднимая вверх глаза. — Говорил я тебе, что распутство не
доводит до добра! Говорил я тебе, — не слушался!
|
