Глава четырнадцатая,
из которой читатель узнает имя возлюбленной Анжольраса
Сидя на камне рядом с Анжольрасом, Курфейрак продолжал
издеваться над пушкой, и всякий раз, как проносилось с отвратительным шипением
темное облако пуль, именуемое картечью, он встречал его взрывом насмешек.
– Ты совсем осипла, бедная старушенция, мне тебя жалко.
Зря ты надсаживаешься. Разве это гром? Это просто кашель.
Все вокруг хохотали.
Курфейрак и Боссюэ, отвага и жизнерадостность которых росли
вместе с опасностью, заменяли, по примеру г-жи Скаррон, пищу шутками, а вместо
вина угощали всех весельем.
– Я восторгаюсь Анжольрасом, – говорил
Боссюэ. – Его невозмутимая отвага восхищает меня. Он живет одиноко и
потому, вероятно, всегда немного печален; его величие обрекает его на вдовство.
У нас, грешных, почти у всех есть любовницы; они сводят нас с ума и превращают
в храбрецов. Когда ты влюблен, как тигр, нетрудно драться, как лев. Это лучший
способ отомстить нашим милым гризеткам за все их проделки. Роланд погиб, чтобы
насолить Анжелике. Всеми героическими подвигами мы обязаны женщинам. Мужчина
без женщины – что пистолет без курка; только женщина приводит его в действие. А
вот у Анжольраса нет возлюбленной. Он ни в кого не влюблен и тем не менее
бесстрашен. Быть холодным, как лед, и пылким, как огонь, – это просто
неслыханно.
Анжольрас, казалось, не слушал Боссюэ, но если бы кто стоял
рядом с ним, тот уловил бы, как он прошептал:
– Patria.[136]
Боссюэ продолжал шутить, как вдруг Курфейрак воскликнул:
– А вот еще одна!
И с важностью дворецкого, докладывающего о прибытии гостя,
прибавил:
– Ее превосходительство Восьмидюймовка.
В самом деле, на сцене появилось новое действующее лицо –
второе пушечное жерло.
Артиллеристы, поспешно сняв с передков второе орудие,
установили его рядом с первым.
Это приближало развязку.
Несколько минут спустя оба орудия, быстро заряженные,
открыли стрельбу по редуту прямой наводкой; взводы пехоты и гвардейцев
предместья поддерживали огонь артиллерии ружейными выстрелами.
Где-то неподалеку также слышалась орудийная пальба. Пока обе
пушки с остервенением били по редуту улицы Шанврери, два других огненных жерла,
нацеленных с улицы Сен-Дени и с улицы Обри-ле-Буше, решетили баррикаду
Сен-Мерри. Четыре орудия перекликались, словно зловещее эхо.
Лай этих злобных псов войны звучал согласно.
Одна из пушек, стрелявших по баррикаде улицы Шанврери,
палила картечью, другая ядрами.
Пушка, стрелявшая ядрами, была приподнята, и ее прицел
наведен с тем расчетом, чтобы ядро било по самому краю острого гребня
баррикады, разрушало его и засыпало повстанцев осколками камней, точно
картечью.
Такой способ стрельбы преследовал цель согнать бойцов со
стены и принудить их укрыться внутри; словом, это предвещало штурм.
Как только удастся ядрами прогнать бойцов баррикады с гребня
стены и картечью – от окон кабачка, колонны осаждающих немедленно хлынут на
улицу, уже не боясь, что их увидят и обстреляют, с ходу пойдут на приступ, как
вчера вечером, и – кто знает? – быть может, захватив повстанцев врасплох,
овладеют редутом.
– Нужно во что бы то ни стало обезвредить эти
пушки, – сказал Анжольрас и громко скомандовал: – Огонь по артиллеристам!
Все были наготове. Баррикада, так долго молчавшая,
разразилась бешеным огнем, один за другим раздались шесть или семь залпов,
звучащих яростью и торжеством; улицу заволокло густым дымом, и вскоре сквозь
этот туман, пронизанный огнем, можно было разглядеть, что две трети
артиллеристов полегли под колесами пушек. Те, кто выстоял, продолжали заряжать
орудия с тем же суровым спокойствием, однако выстрелы стали реже.
– Здорово! – сказал Боссюэ Анжольрасу. – Это
успех.
Анжольрас ответил, покачав головой:
– Еще четверть часа такого успеха, и на баррикаде не
останется даже десяти патронов.
Должно быть, Гаврош слышал эти слова.
|
