 Увеличить |
Глава четвертая.
После одной решетки другая
Казалось, этот сад, созданный некогда для того, чтобы
скрывать тайны волокитства, преобразился и стал достойным укрывать тайны
целомудрия. В нем не было больше ни беседок, ни лужаек, ни темных аллей, ни
гротов; здесь воцарился великолепный сумрак – сгущаясь то здесь, то там, он
ниспадал наподобие вуали отовсюду. Пафос вновь превратился в Эдем. Словно
чье-то покаяние очистило этот укромный уголок. Эта цветочница предлагала теперь
свои цветы душе. Кокетливый садик, имевший в свое время весьма подозрительную
репутацию, снова стал девственным и стыдливым. Председатель, с помощью
садовника, – один из этих чудаков вообразил себя преемником Ламуаньона, а
другой – продолжателем искусства Ленотра, – исковеркал его, обкромсал,
прилизал, выфрантил, приспособил для галантных похождений; природа снова
завладела им, наполнила тенью и приуготовила для любви.
Теперь в этом уединенном уголке очутилось и сердце, готовое
любить. Осталось лишь появиться любви; для нее здесь был храм из зелени, трав,
мха, птичьих стонов, мягких сумерек, колеблющихся ветвей, и была душа,
созданная из нежности, веры, чистоты, надежды, порывов и иллюзий.
Козетта вышла из монастыря почти ребенком; ей только
исполнилось четырнадцать лет, и она вступила в «неблагодарный возраст»; как мы
уже упоминали, если не говорить о глазах, она производила впечатление скорее
дурнушки, чем красавицы; в ней не было, впрочем, ничего неприятного, но она
казалась нескладной и худой, робкой и смелой, – словом, это был подросток.
Ее воспитание считалось законченным, то есть ей преподали
закон божий и, в особенности, благочестие; затем «историю», то есть то, что под
этим названием подразумевают в монастыре, географию, грамматику, спряжения,
имена французских королей, немного музыки, научили рисовать профили и
т. д., но в общем она не знала ничего, а в этом таится и очарование и
опасность. Душу молодой девушки не следует оставлять в потемках, –
впоследствии в ней возникают миражи, слишком резкие; слишком яркие, как в
темной комнате. Рассеять в ней тьму следует мягко и исподволь, скорее отблеском
действительности, нежели ее прямым и жестким лучом. Этот полусвет, полезный и
привлекательно строгий, разгоняет ребяческие страхи и препятствует падениям.
Только материнский инстинкт, – это изумительное прирожденное чувство, в
котором слиты девические воспоминания и женский опыт, – знает, как, каким
образом надо создавать такой полусвет. Ничто не может заменить этот инстинкт.
Когда дело идет о воспитании души молодой девушки, все монахини на свете не
стоят матери.
У Козетты не было матери. Были только матери-монахини, всего
лишь множественное число от слова «мать».
Что же касается Жана Вальжана, то хотя в нем воплощались все
нежные отцовские чувства и заботливость, старик ничего в этом не смыслил.
Действительно, в подвиге воспитания, в этом важном деле
подготовки женщины к жизни, сколько нужно знаний, чтобы бороться с тем великим
неведением, которое именуется невинностью!
Ничто так не предрасполагает молодую девушку к страстям, как
монастырь. Монастырь обращает мысль в сторону неизвестного. Сердце,
сосредоточившееся на самом себе, страдает, утратив возможность излиться, и
замыкается, утратив возможность расцвести. Отсюда видения, предположения,
догадки, придуманные романы, жажда приключений, фантастические волшебные замки,
целиком созданные во внутренней тьме разума, – сумрачные и тайные жилища,
где страсти находят себе пристанище, как только оставленная позади монастырская
решетка открывает им туда доступ. Монастырь – это гнет, который, чтобы
восторжествовать над человеческим сердцем, должен длиться всю жизнь.
Покинув монастырь, Козетта не могла найти ничего более
приятного и опасного, чем дом на улице Плюме. Это было продолжение одиночества,
но и начало свободы; замкнутый сад, но яркая, богатая, сладострастная и
благоуханная природа; те же сны, что и в монастыре, но и мельком увиденные
молодые люди; решетка, но отгораживавшая сад от улицы.
Однако, повторяем, прибыв сюда, она была еще ребенком. Жан
Вальжан предоставил этот запущенный сад в ее распоряжение. «Делай здесь все,
что хочешь», – сказал он ей. Это забавляло Козетту; она обшарила кусты,
переворошила камни, она искала «зверушек»; она играла, пока не пришла пора
мечтать; она любила этот сад ради насекомых, которых находила у себя под ногами
в траве, пока не пришла пора любить его ради звезд, которые она увидит сквозь
ветви над головой.
И потом она любила своего отца, то есть Жана Вальжана, всей
душой, с наивной дочерней страстью, и видела в старике желанного и приятного
товарища. Как помнит читатель, г-н Мадлен много читал; Жан Вальжан продолжал
читать, и из него вышел хороший рассказчик; он обладал скрытым богатством и
красноречием подлинного пытливого и смиренного ума. В нем осталось ровно
столько жесткости, сколько требовалось, чтобы оттенить его доброту; у него был
суровый ум и нежное сердце. В Люксембургском саду, в беседах с глазу на глаз,
он давал пространные объяснения всему, черпая их из того, что читал, и из того,
что пережил. Козетта слушала его с мечтательным блуждающим взором.
Этот простой человек насыщал мысль Козетты так же, как этот
дикий сад – ее взор. Устав гоняться за бабочками, она, запыхавшись, прибегала к
отцу и восклицала: «Ах, как я набегалась!» Он целовал ее в лоб.
Козетта обожала доброго старика. Она ходила за ним по пятам.
Ей было хорошо всюду, где был Жан Вальжан. Так как он не жил ни в саду, ни в
особняке, то и она предпочитала задний мощеный дворик своему уголку, заросшему
цветами, а каморку с соломенными стульями – большой гостиной, обтянутой
ковровыми обоями, где у стен стояли мягкий кресла. Иногда Жан Вальжан,
счастливый тем, что она ему докучает, говорил улыбаясь: «Ну, поди же к себе!
Дай мне побыть одному».
Козетта отвечала очаровательной нежной воркотней, которая
приобретает особенную прелесть в устах дочери, обращающейся к отцу.
– Отец! Мне очень холодно у вас. Почему вы не постелите
ковер и не поставите печку?
– Милое дитя! На свете столько людей лучше меня, а у
них нет даже крыши над головой.
– Почему же, в таком случае, у меня тепло и есть все,
что нужно?
– Потому что ты женщина и ребенок.
– Вот еще! Значит, мужчины должны мерзнуть и плохо
жить?
– Некоторые мужчины.
– Очень хорошо, я буду так часто приходить сюда, что
вам волей-неволей придется топить.
Потом она ему говорила:
– Отец! Почему вы едите такой гадкий хлеб?
– Потому, доченька…
– Ах так? Ну и я буду есть такой же.
Чтобы Козетта не ела черного хлеба, Жану Вальжану
приходилось есть белый.
Козетта смутно помнила детство. Утром и вечером она молилась
за свою мать, которой не знала. Тенардье остались у нее в памяти, как два
отвратительных существа из какого-то страшного сна. Она припоминала, что «в
один прекрасный день, ночью» ходила в лес за водой. Она думала, что это было
далеко-далеко от Парижа. Ей казалось, что жизнь ее началась в пропасти и что
Жан Вальжан извлек ее оттуда. Когда ей рисовалось ее детство, она видела вокруг
себя лишь сороконожек, пауков и змей. Так как у нее не было твердой уверенности
в том, что она дочь Жана Вальжана и что он ее отец, то, мечтая по вечерам перед
сном, она воображала, что душа ее матери переселилась в этого доброго старика и
живет рядом с ней.
Когда он сидел подле нее, она прижималась щечкой к его седым
волосам и, молча роняя слезу, думала: «Быть может, это моя мать!»
Материнство – понятие совершенно непостижимое для
девственности, и Козетта, как это ни странно звучит, в глубоком неведении
девочки, воспитывавшейся в монастыре, в конце концов вообразила, что у нее
«почти совсем» не было матери. Она даже не знала ее имени. Всякий раз, когда
она спрашивала об этом Жана Вальжана, он молчал. Если она повторяла вопрос, он
отвечал улыбкой. Однажды она была слишком настойчива, и его улыбка сменилась
слезой.
Молчание Жана Вальжана покрывало непроницаемым мраком
Фантину.
Сказывалась ли в этом его осторожность? Или уважение? Или
боязнь доверить ее имя чужой памяти со всеми ее неожиданностями?
Пока Козетта была мала, Жан Вальжан охотно говорил ей о
матери, но когда она превратилась в девушку, это стало для него невозможным.
Ему казалось, что он больше не имеет на это права. Была ли тому причиной
Козетта или Фантина, но он испытывал какой-то священный ужас при мысли, что
поселит эту тень в сердце Козетты и сделает усопшую третьей участницей их
судьбы. Чем более священной становилась для него эта тень, тем более грозной
казалась она ему. Он думал о Фантине, молчание угнетало его, и ему чудилось,
будто во мраке он различает что-то, похожее на палец, приложенный к устам. Быть
может, целомудрие Фантины, которого она была насильственно лишена при жизни,
вернулось после ее смерти и, негодующее и угрожающее, распростерлось над ней,
чтобы бодрствовать над усопшей и охранять ее покой в могиле. Не испытывал ли
Жан Вальжан, сам того не ведая, его воздействия? Мы веруем в смерть и не
принадлежим к числу тех, кто мог бы отклонить это мистическое объяснение.
Потому-то он и не мог произнести имя Фантины даже перед Козеттой.
Как-то Козетта сказала ему:
– Отец! Сегодня я видела маму во сне. У нее было два
больших крыла. Наверно, моя мать при жизни удостоилась святости.
– Да, мученичеством, – ответил Жан Вальжан.
Тем не менее Жан Вальжан был счастлив.
Выходя с ним, Козетта опиралась на его руку, гордая и
счастливая до глубины души. При всяком проявлении ее нежности, столь
необыкновенной и сосредоточенной на нем одном, Жан Вальжан чувствовал, что душа
его утопает в блаженстве. Бедняга трепетал, проникнутый неземной радостью, он с
восторгом твердил себе, что так будет длиться всю жизнь; он уверял себя, что
недостаточно страдал, чтобы заслужить такое лучезарное счастье, и в глубине
души благодарил бога за то, что его, отверженного, так горячо полюбило это
невинное существо.
|
