 Увеличить |
Глава третья.
Четыре пары
В наше время мы плохо представляем себе, чем была загородная
прогулка студентов и гризеток сорок пять лет назад. Окрестности Парижа сейчас
совсем не те; за полвека облик так называемой «около – парижской» жизни
совершенно преобразился; прежняя двуколка сменилась вагоном, пакетбот –
пароходом; сегодня съездить в Фекан так же просто, как в Сен – Клу. Париж 1862
года – город, предместьем которого является вся Франция.
Четыре парочки добросовестно проделали все глупости, какие
можно было проделать на свежем воздухе в то время. Каникулы только что
начались; стоял жаркий, солнечный летний день. Накануне Фэйворитка,
единственная из девушек, которая умела писать, написала Толомьесу от имени всех
четырех записку следующего содержания: «Кто долго спит, тот щастье праспит». По
этой-то причине они и поднялись в пять часов утра. Затем отправились дилижансом
в Сен – Клу, осмотрели бездействовавший каскад, вскричав: «Как это должно быть
красиво, когда пускают воду!», позавтракали в «Черной голове», куда еще не
заглядывал отравитель Кастен, поиграли в кольца на тенистой лужайке у большого
водоема, взобрались на Диогенов фонарь, сыграли в рулетку на миндальное печенье
у Севрского моста, нарвали цветов в Пюто, накупили дудок в Нельи, всюду ели
яблочные пирожные и были вполне счастливы.
Девушки шумели и щебетали, словно малиновки, вырвавшиеся на
волю. Они были в каком-то чаду. По временам они награждали молодых людей
легкими шутливыми шлепками. Опьянение утром жизни! Чудесные годы! Трепещущие
крылья стрекоз! О, кто бы вы ни были, читатель, вспоминаете ли вы это?
Приходилось ли вам сбегать, смеясь, по мокрому от дождя откосу вместе с любимой
женщиной, которая восклицает, опираясь на вашу руку: «Ой, мои новые ботинки! На
что они стали похожи!»?
Надо заметить, что на сей раз веселая помеха в виде ливня
миновала нашу жизнерадостную компанию, хотя, отправляясь в путь, Фэйворитка и
сказала наставительным, материнским тоном: «По дорожкам ползают улитки. Это к
дождю, дети мои».
Все четыре девушки были умопомрачительно хороши собой. Поэт
классической школы, пользовавшийся в то время большой известностью, шевалье де
Лабуис, добродушный старичок, воспевавший свою Элеонору, бродил в тот день,
около десяти часов утра, под сенью каштанов в Сен-Клу и, встретив подруг,
вскричал, несомненно имея в виду трех граций: «Одна тут лишняя!» Фэйворитка,
возлюбленная Блашвеля, та, которой было двадцать три года, то есть «старушка»,
очертя голову неслась впереди всех под густыми зелеными ветвями, перепрыгивала
через канавы, перескакивала через кусты и предводительствовала всеобщим
весельем с пылом юной дриады. Зефина и Далия, которых случай создал так, что
красота одной дополняла красоту другой, причем каждая только выигрывала от
сравнения с подругой, не расставались, побуждаемые не столько дружеской
привязанностью, сколько инстинктивным кокетством, и, томно прижавшись друг к
другу, принимали позы английских леди; первые «кипсеки» только что появились,
меланхолия yже входила в моду у женщин, как несколько позже байронизм стал
модой у мужчин, волосы представительниц прекрасного пола уже начинали свисать
унылыми прядями; Зефнна и Далия носили прически с локонами. Листолье и Фамейль
занялись спором о своих профессорах и разъясняли Фантине, чем Дельвенкур
отличался от Блондо.
Блашвель, казалось, был создан для того, чтобы по
воскресеньям носить на руке кашемировую шаль Фэйворитки с цветной каймой по краям.
Толомьес шел сзади и руководил всей компанией. Он был очень
весел, но в нем чувствовалось сознание власти; в его шутках сказывался
диктатор. Главным украшением его особы были нанковые панталоны фасона
«слоновьей ноги» со штрипками из медных цепочек, в руке у него была массивная
трость стоимостью в двести франков, и так как он позволял себе решительно все,
то во рту у него торчала странная штука, именуемая сигарой. Для него не было
ничего святого – он курил.
«Этот Толомьес просто изумителен! – с почтительным
уважением говорили о нем приятели. – Какие панталоны! Какая энергия!»
А Фантина была воплощенная радость. Ее чудесные зубы,
несомненно, получили от бога определенное назначение – сверкать при улыбке.
Свою шляпку из строченой соломки, с длинными белыми завязками, она охотнее
носила не на голове, а на руке. Ее густые белокурые волосы, то и дело
рассыпавшиеся и расплетавшиеся, вечно нуждались в шпильках и приводили на
память образ Галатеи, бегущей под ивами. Ее розовые губы что-то восторженно
лепетали. Уголки губ, сладострастно приподнятые, как на античных масках
Эригоны, казалось, поощряли к вольностям, но длинные скромно опущенные ресницы,
скрывающие тайну, смягчали вызывающее выражение нижней части лица, словно
предостерегая от вольных мыслей. Весь ее наряд производил впечатление чего-то
певучего и сияющего. На ней было барежевое платье розовато-лилового цвета,
маленькие темно-красные башмачки-котурны, с лентами, перекрещивающимися на
тонких белых ажурных чулках, и тот самый муслиновый спенсер, который придумали
марсельцы и название которого – «канзу» (искаженное на канебьерский лад: quinzе
aout) – означало пятнадцатое августа, то есть хорошую погоду, зной, полдень.
Остальные три девушки, как мы уже говорили, менее робкие, были откровенно
декольтированы, что летом, в сочетании со шляпками, украшенными цветами,
придавало им очень изящный и задорный вид. Однако рядом с этими смелыми
костюмами прозрачное канзу белокурой Фантины, с его нескромностью и
недомолвками, что-то скрывавшее и в то же время что-то обнажавшее, казалось
дерзкой находкой приличия; пожалуй, знаменитый суд любви, где
председательствовала виконтесса де Сет, обладавшая глазами цвета морской воды,
скорее вручил бы этому канзу приз за кокетливость, нежели за целомудрие, на
которое оно претендовало. Нередко наивность оказывается величайшим искусством.
Это случается.
Ослепительный цвет лица, тонкий профиль, темно-голубые
глаза, тяжелые веки, изящные маленькие ножки с высоким подъемом и тонкой
лодыжкой, восхитительные руки, белая кожа с сетью голубых жилок, свежие детские
щечки, сильная и гибкая шея эгинских Юнон, крепкий изящный затылок, плечи,
словно изваянные резцом Кусту, с двумя просвечивающими сквозь тонкий муслин
сладострастными ямочками, веселость, слегка сдерживаемая мечтательностью, скульптурные,
изысканные формы – такова была Фантина; под тканями и лентами вы чувствовали
статую и в этой статуе – живую душу.
Фантина была прекрасна, сама того не сознавая. Немногие
мечтатели, таинственные служители культа красоты, которые молча сравнивают с совершенством
все, что видят, уловили бы в юной швее сквозь прозрачную дымку парижского
изящества античную и священную гармонию. В этой безвестной девушке
чувствовалась порода. Она соединяла в себе красоту стиля и красоту ритма. Стиль
– форма идеала, ритм – его движение.
Мы уже сказали, что Фантина была воплощенная радость;
Фантина была воплощенная стыдливость.
Наблюдатель, внимательно присмотревшись к ней, заметил бы,
что сквозь опьянение юностью, весной и любовью в ней просвечивало выражение
непреодолимой сдержанности н скромности. Она всегда казалась слегка удивленной.
Это целомудренное удивление и есть оттенок, отличающий Психею от Венеры. У
Фантины были длинные, белые и тонкие пальцы весталки, которая ворошит пепел
священного огня золотым прутом. Хотя, как мы это слишком ясно увидим из
дальнейшего, она ни в чем не отказала Толомьесу, лицо ее в минуты покоя
выражало чистейшую непорочность; печать серьезного, почти строгого достоинства
внезапно появлялась на нем в иные часы; нельзя было без удивления и волнения
смотреть, как быстро угасала на нем веселость и как, без всякого перехода,
безмятежная ясность сменялась глубокой сосредоточенностью. Эта внезапная
серьезность, порой выраженная очень резко, походила на высокомерие богини. Лоб,
нос и подбородок представляли ту идеальную линию, совершенно отличную от
идеальных пропорций, которая и обусловливает гармонию лица; а в характерном
промежутке между основанием носа и верхней губой у нее была та едва заметная
очаровательная ямочка – таинственная примета целомудрия, – благодаря
которой Барбаросса влюбился в Диану, найденную при раскопках в Иконии.
Любовь-грех, пусть так! Фантина была невинностью, всплывшей
над пучиной греха.
|
