Глава третья.
Мабеф
Кошелек Жана Вальжана не принес пользы Мабефу.
По своей благородной, но наивной строгости, Мабеф не принял
подарка звезд; он не мог допустить, чтобы звезда способна была рассыпаться
золотыми монетами. Он не догадался, что упавшее с неба было даром Гавроша, и
отнес кошелек полицейскому приставу своего квартала как утерянную вещь, которую
нашедший передает в распоряжение заявивших о пропаже. Теперь кошелек был
действительно утерян. Само собой разумеется, что никто его не потребовал, а
Мабефа он не выручил.
Мабеф продолжал спускаться все ниже под гору.
Опыты с индиго в Ботаническом саду удались не лучше, чем в
Аустерлицком. В прошлом году он задолжал своей служанке; теперь, как известно
читателю, он задолжал домохозяину. Ломбард в конце тринадцатого месяца продал
медные клише его Флоры. Какой-нибудь медник сделал из них кастрюли. С
исчезновением клише он не мог пополнить даже оставшиеся у него разрозненные
экземпляры Флоры и уступил по дешевой цене букинисту гравюры и отпечатанный
текст как неполноценные. У него ничего больше не осталось от труда всей его
жизни. Он проедал деньги, полученные за проданные экземпляры. Увидев, что и
этот жалкий источник иссякает, он бросил сад и оставил его невозделанным. Уже
давно он отказался от яиц и куска мяса. Он заменил их хлебом и картофелем. Он
продал свою последнюю мебель, затем все, без чего мог обойтись, из постельного
белья, лишнюю одежду, одеяла, затем гербарии и эстампы; но у него еще
оставались самые ценные его книги, среди которых были редчайшие, как, например,
Исторические и библейские четверостишия, издание 1560 года, Свод библии Пьера
де Бесса, Жемчужины. Маргариты Жана де Лаэ, с посвящением королеве Наваррской,
об обязанностях и достоинстве посла сьера де Вилье-Хотмана, Раввинский
стихослов 1644 года, Тибулл 1567 года с великолепной надписью: «Венеция, в доме
Мануция»; наконец, экземпляр Диогена Лаэрция, напечатанный в Лионе в 1644 году
и включавший знаменитые варианты рукописи 411, XIII века, из Ватикана, и двух
венецианских рукописей 393 и 394, плодотворно исследованных Анри Этьеном, а
также все отрывки на дорическом наречии, имеющиеся только в знаменитой рукописи
XII столетия из Неаполитанской библиотеки. Мабеф не разжигал камина в спальне и
ложился с наступлением вечера, чтобы не жечь свечи. Казалось, у него не стало
больше соседей, его избегали, когда он выходил; он это замечал. Нищета ребенка
внушает участие любой матери, нищета молодого человека внушает участие молодой
девушке, нищета старика никому не внушает участия. Из всех бедствий это наиболее
леденящее. Однако папаша Мабеф не утратил своей детской ясности. Его глаза даже
становились живее, когда он устремлял их на книги; он улыбался, созерцая
редчайший экземпляр Диогена Лаэрция. Из всей обстановки, за исключением самого
необходимого, уцелел только его книжный шкаф со стеклянными дверцами.
Однажды тетушка Плутарх сказала ему:
– Мне не на что приготовить обед. То, что она называла
обедом, состояло из хлебца и нескольких картофелин.
– А в долг? – спросил Мабеф.
– Вы отлично знаете, что в долг мне не дают.
Мабеф открыл библиотечный шкаф, долго рассматривал свои
книги, словно отец, вынужденный отдать на заклание одного из своих сыновей и
оглядывающий их, прежде чем сделать выбор, затем быстро взял одну, сунул под
мышку и ушел. Он вернулся два часа спустя без книги, положил тридцать су на
стол и сказал:
– Вот вам на обед.
Тетушка Плутарх заметила, что с этого времени ясное лицо
старика подернулось тенью, и тень эта уже не исчезала.
Но завтра, послезавтра, каждый день нужно было начинать
сначала. Мабеф уходил с книгой и возвращался с серебряной монетой. Когда
букинисты увидели, что он вынужден продавать книги, то стали покупать у него за
двадцать су то, за что он заплатил двадцать франков тем же книгопродавцам. Том
за томом, вся библиотека перешла к ним. Иногда он говорил: «Мне ведь восемьдесят
лет», словно у него была тайная надежда добраться до конца своих дней раньше
конца своих книг. Он ушел из дому с Робером Этьеном, которого он продал за
тридцать пять су на набережной Малаке, а вернулся с Альдом, купленным за сорок
су на улице Гре. «Я должен пять су», – сказал он тетушке Плутарх, весь
сияя. В этот день он не обедал.
Он был членом Общества садоводства. Там знали о его нищете.
Председатель Общества навестил его, обещал поговорить о нем с министром
земледелия и торговли и выполнил обещание. «Ну как же! – воскликнул
министр. – Конечно, надо помочь! Старый ученый! Ботаник! Безобидный
человек! Нужно для него что-нибудь сделать!» На следующий день Мабеф получил
приглашение обедать у министра и, дрожа от радости, показал письмо тетушке
Плутарх. «Мы спасены», – сказал он ей. В назначенный день он отправился к
министру. Он заметил, что его измятый галстук, его старый фрак с прямыми полами
и плохо начищенные старые башмаки поразили привратников. Никто к нему не
обратился, не исключая самого министра. Часов в десять вечера, все еще ожидая,
что с ним заговорят, он услышал, как жена министра, красивая декольтированная дама,
к которой он не осмеливался подойти, спросила кого-то: «Кто этот старик?» Он
вернулся домой пешком, в полночь, под проливным дождем. Он продал томик
Эльзевира, чтобы оплатить фиакр, доставивший его в дом министра.
Каждый вечер перед сном он привык прочитывать несколько
страничек из Диогена Лаэрция. Он достаточно хорошо знал греческий язык, чтобы
насладиться красотами принадлежавшего ему подлинника. Теперь у него уже не
оставалось иной радости. Так прошло несколько недель. Внезапно заболела тетушка
Плутарх. Существует нечто более огорчительное, чем невозможность уплатить
булочнику за хлеб: невозможность уплатить аптекарю за лекарства. Как-то вечером
доктор прописал очень дорогую микстуру. Кроме того, больная чувствовала себя
хуже, нужна была сиделка. Мабеф открыл шкаф – там было пусто. Последний том был
продан. У него остался только Диоген Лаэрций.
Он сунул этот уникальный экземпляр под мышку и вышел из дому;
это было 4 июня 1832 года; он отправился к воротам Сен-Жак, к наследнику
Руайоля, и возвратился с сотней франков. Он положил столбик пятифранковых монет
на ночной столик старой служанки и молча ушел в свою комнату.
На следующий день с рассветом он сел в саду на опрокинутую
тумбу; через забор можно было видеть, как он неподвижно сидел все утро, опустив
голову и тупо глядя на запущенные грядки. Время от времени шел дождь; старик,
казалось, этого не замечал. После полудня в Париже поднялся необычный шум. Этот
шум был похож на ружейные выстрелы и крики толпы.
Мабеф поднял голову. Заметив проходившего с лопатой на плече
садовника, он спросил:
– Что это такое?
Садовник совершенно спокойно ответил:
– Бунт.
– Какой бунт?
– Такой. Дерутся.
– Почему дерутся?
– А бог их знает! – сказал садовник.
– Где же это? – спросил Мабеф.
– Где-то возле Арсенала.
Мабеф пошел к себе, взял шляпу, по привычке стал искать
книгу, чтобы сунуть ее под мышку, не нашел и, сказав: «Ах да, я и забыл!»,
вышел из дому с растерянным видом.
|
