Глава третья.
Первые тени
Жан Вальжан ничего не подозревал.
Козетта, менее мечтательная, чем Мариус, была весела, и
этого для Жана Вальжана было довольно, чтобы чувствовать себя счастливым. Ее
мысли, ее сердечные тревоги, образ Мариуса, наполнявший ее душу, нисколько не
отразились на несравненной чистоте ее прекрасного лица, невинного и
улыбающегося. Она была в том возрасте, когда девушка несет свою любовь, как
ангел лилию. Итак, Жан Вальжан был спокоен. Кроме того, когда между влюбленными
царит согласие, все идет очень хорошо; кто-нибудь третий, кто мог бы смутить их
любовь, находится в совершенном заблуждении благодаря мелким предосторожностям,
всегда одинаковым у всех влюбленных. Так, Козетта никогда не возражала Жану
Вальжану. Он хочет прогуляться? Прекрасно, папочка. Он хочет остаться дома?
Отлично. Он хочет провести вечер с Козеттой? Она счастлива. Обычно он уходил к
себе в десять часов вечера, поэтому Мариус появлялся в саду не раньше этого
часа, услышав, как Козетта открывает застекленную дверь. Разумеется, днем
Мариуса здесь никогда не видели. Жан Вальжан позабыл о существовании Мариуса.
Только раз, утром, он сказал Козетте: «У тебя спина в чем-то белом!» Накануне
вечером Мариус, в порыве восторга, обнял Козетту, и она нечаянно прислонилась к
стене.
Старуха Тусен, рано кончив работу, сразу укладывалась в
постель, помышляя лишь о сне; она тоже ни о чем не догадывалась.
Мариус ни разу не заходил в дом. Когда он бывал в саду с
Козеттой, то, чтобы их не услышали и не увидели с улицы, они всегда укрывались
в углублении возле крыльца и сидели там; часто вместо беседы они
довольствовались тем, что раз двадцать в минуту пожимали друг другу руки, глядя
на ветки деревьев. Если бы в эти мгновенья молния ударила в тридцати шагах от
них, то они бы этого не заметили – так глубоко грезы одного погружались в грезы
другого.
Невинные прозрачные души! Часы, пронизанные светом, почти
всегда одинаковы. Такая любовь-это вихрь лилейных лепестков и голубиных перьев.
Между ними и улицей простирался сад. Каждый раз Мариус,
приходя и уходя, тщательно вправлял прут от железной решетки на место, так что
в ней не было заметно ни малейшего изъяна.
Обычно он удалялся около полуночи и шел к Курфейраку.
Курфейрак говорил Баорелю:
– Можешь себе представить? Мариус является домой в час
ночи.
– Что ж такого? – отвечал Баорель. – В тихом
омуте черти водятся.
Иногда Курфейрак, приняв серьезный вид и скрестив на груди
руки, говорил Мариусу:
– Молодой человек! Вы сбились с пути истинного.
Курфейрак, человек деловой, неблагосклонно взирал на отблеск
незримого рая на лице Мариуса; неземные страсти были ему непонятны, они
выводили его из терпения, и порой он предъявлял Мариусу требование вернуться к
действительности.
Однажды утром он обратился к нему со следующим увещеванием:
– Дорогой мой! Ты мне кажешься человеком, поселившимся
на луне, в царстве грез, в округе заблуждений, в столице Мыльные пузыри. Ну
будь же добрым малым, скажи, как ее зовут?
Но ничто не могло заставить Мариуса проговориться. Он дал бы
скорее вырвать себе ногти, чем произнес бы один из грех священных слогов,
составлявших волшебное имя – Козетта. Истинная любовь лучиста, как заря, и
безмолвна, как могила. Однако Курфейрак видел в Мариусе новое: его сияющую
счастьем молчаливость.
В течение этого сладостного мая Мариус и Козетта познали
великое блаженство.
Поссориться и говорить друг другу «вы» только для того,
чтобы с большим наслаждением сказать потом «ты»;
Долго рассказывать друг другу, со всеми подробностями, о
людях, до которых им не было никакого дела, – лишнее доказательство того,
что в восхитительной опере, которая зовется любовью, либретто почти ничего не
значит;
Для Мариуса – слушать, как Козетта говорит о нарядах;
Для Козетты – слушать, как Мариус говорит о политике;
Прислушиваться, прижавшись друг к другу, к грохоту колясок
на Вавилонской улице;
Смотреть на звезду в небесах или на светляка в траве;
Вместе молчать – наслаждение еще большее, чем беседовать;
И т. д., и т. д.
Между тем надвигалась гроза.
Однажды вечером Мариус, направляясь на свидание, проходил по
бульвару Инвалидов; по-обыкновению, он шел, опустив голову; собираясь свернуть
на улицу Плюме, он услышал, как кто-то сказал совсем близко от него:
– Добрый вечер, господин Мариус!
Он поднял голову и узнал Эпонину.
Это произвело на него необычайное впечатление. Он ни разу не
вспомнил об этой девушке с того самого дня, когда она привела его на улицу
Плюме; он ее больше не видел, и она исчезла из его памяти. Обязанный ей своим
счастьем, он мог быть только благодарен ей, и, однако, ему была тягостна эта
встреча.
Ошибочно думать, что любовь, если она счастлива и чиста,
приводит человека к совершенству; она ведет его, – мы это уже
установили, – к забвению. В этом состоянии человек забывает о возможности
быть дурным, но он забывает и о возможности быть хорошим. Благодарность, долг,
самые значительные, самые неотвязные воспоминания исчезают. Во всякое другое
время Мариус совсем иначе отнесся бы к Эпонине. Поглощенный Козеттой, он даже
не совсем ясно отдавал себе отчет в том, что эту девушку зовут Эпониной
Тенардье, что она носила имя, начертанное в завещании его отца, – то самое
имя, для которого несколько месяцев назад он бы с такой готовностью пожертвовал
собой. Мы показ+ваем Мариуса без прикрас. Даже образ отца слегка побледнел в
его душе под яркими лучами любви.
– Ах, это вы, Эпонина? – ответил он с некоторым
замешательством.
– Почему вы говорите мне «вы»? Разве я вам сделала
что-нибудь дурное?
– Нет, – ответил он.
Конечно, он ничего не имел против нее. Ровно ничего. Но он
чувствовал, что теперь не мог поступить иначе: говоря «ты» Козетте, он должен
был говорить «вы» Эпонине.
Он молча смотрел на нее.
– Скажите же… – начала она и запнулась. Можно было
подумать, что этому созданию, такому беззаботному и дерзкому когда-то,
недоставало слов. Она пыталась улыбнуться и не могла.
– Ну!.. – снова начала она.
Потом опять замолчала, потупив глаза.
– Покойной ночи, господин Мариус! – вдруг резко
сказала она и ушла.
|
