Глава шестая.
Томительная смерть после томительной жизни
Особенность войны этого рода в том, что баррикады почти
всегда атакуются в лоб и нападающие, как правило, воздерживаются от обхода,
быть может, опасаясь засады или боясь углубляться далеко в извилистые улицы.
Вот почему все внимание повстанцев было направлено на большую баррикаду,
которая была в большей степени под угрозой и где неминуемо должна была снова
начаться схватка. Мариус все же подумал о маленькой баррикаде и пошел туда! Она
была пустынна и охранялась только плошкой, мигавшей среди булыжников. Впрочем,
на улице Мондетур и на перекрестках Малой Бродяжной и Лебяжьей было совершенно
спокойно.
Когда Мариус, произведя осмотр, возвращался обратно, он
услышал, как в темноте кто-то тихо окликнул его:
– Господин Мариус!
Он вздрогнул, узнав голос, окликнувший его два часа назад
сквозь решетку на улице Плюме.
Но теперь этот голос казался лишь вздохом.
Он оглянулся и никого не заметил.
Мариус решил, что ослышался, что у него разыгралось
воображение от тех необыкновенных событий, которые совершались вокруг. И он
сделал еще шаг, намереваясь выйти из того закоулка, где находилась баррикада.
– Господин Мариус! – повторил голос.
На этот раз сомнения не было, Мариус ясно слышал голос; он
снова осмотрелся и никого не увидел.
– Я здесь, у ваших ног, – произнес голос.
Он нагнулся и увидел во мраке очертания живого существа. Оно
тянулось к нему. Оно ползло по мостовой. Именно оно и обращалось к нему.
Свет плошки позволял разглядеть блузу, порванные панталоны
из грубого плиса, босые ноги и что-то похожее на лужу крови. Мариус различил
бледное поднятое к нему лицо и услышал слова:
– Вы меня не узнаете?
– Нет.
– Эпонина.
Мариус нагнулся. Действительно, перед ним была эта
несчастная девочка. Она была одета в мужское платье.
– Как вы очутились здесь? Что вы тут делаете?
– Я умираю, – ответила она.
Есть слова и события, пробуждающие людей, подавленных горем.
Мариус воскликнул, как бы внезапно проснувшись.
– Вы ранены! Подождите, я отнесу вас в дом. Taм вас
перевяжут. Вас тяжело ранили? Как мне поднять вас, чтобы не сделать вам больно?
Где у вас болит? Боже мой! Помогите! И зачем вы сюда пришли?
Он попытался подсунуть под нее руку, чтобы поднять ее с
земли.
При этом он задел ее кисть.
Эпонина слабо вскрикнула.
– Я сделал вам больно? – спросил Мариус.
– Чуть-чуть.
– Но я дотронулся только до вашей руки.
Она подняла руку, и Мариус увидел посреди ладони темное
отверстие.
– Что с вашей рукой? – спросил он.
– Она пробита!
– Пробита?
– Да.
– Чем?
– Пулей.
– Каким образом?
– Вы видели наведенное на вас ружье?
– Да, и руку, закрывшую дуло.
– Это была моя рука.
Мариус содрогнулся.
– Какое безумие! Бедное дитя! Но это еще счастье! Дайте
мне отнести вас на постель. Вам сделают перевязку, от простреленной руки не
умирают.
– Пуля прострелила руку, но вышла через спину, –
прошептала Эпонина. – Не стоит брать меня отсюда! Я вам сейчас скажу, как
мне помочь намного лучше, чем это сделает доктор. Сядьте возле меня на этот
камень.
Он повиновался; она положила голову к нему на колени и, не
глядя на него, сказала:
– О, как хорошо! Как приятно! Вот уже и не больно!
Помолчав, она с усилием подняла голову и взглянула на Мариуса:
– Знаете, господин Мариус? Меня злило, что вы ходите в
тот сад, – это глупо, потому что я сама показала вам дом, а, кроме того, я
должна была понимать, что такой молодой человек, как вы…
Она остановилась и, отгоняя какие-то мрачные мысли, видимо,
промелькнувшие в ее головке, снова заговорила с той улыбкой, от которой
сжимается сердце:
– Я казалась вам некрасивой, правда? Вот что, –
продолжала она, – вы погибли! Теперь никому не уйти с баррикады. Ведь это
я привела вас сюда. Вы скоро умрете; я на это и рассчитывала. И все-таки, когда
я увидела, что в вас целятся, я закрыла рукой дуло ружья. Чудно! А это потому,
что я хотела умереть раньше вас. Когда в меня попала пуля, я притащилась сюда,
меня не видели, не подобрали. Я ждала вас, я думала: «Неужели он не придет?»
Ах, если бы вы знали! Я от боли рвала зубами блузу, я так страдала! А теперь
мне хорошо. Помните тот день, когда я вошла в вашу комнату и когда я смотрелась
в ваше зеркало, и тот день, когда я вас встретила на бульваре возле прачек? Как
распевали там птицы! Это было совсем недавно. Вы мне дали сто су, я вам
сказала: «Не нужны мне ваши деньги». Подняли вы по крайней мере монету? Вы ведь
не богаты. Я не догадалась сказать вам, чтобы вы ее подняли. Солнце ярко
светило, было тепло. Помните, господин Мариус? О, как я счастлива! Все, все
скоро умрут.
У нее было безумное и серьезное выражение лица, раздиравшее
душу. Сквозь разорванную блузу виднелась ее обнаженная грудь. Говоря, она
прижимала к ней простреленную руку, – в том месте, где было другое отверстие,
из которого порой выбивалась струйка крови, как вино из бочки с вынутой
втулкой.
Мариус с глубоким состраданием смотрел на несчастную
девушку.
– Ох! – внезапно простонала она. – Опять! Я
задыхаюсь!
Она вцепилась зубами в блузу, и ноги ее вытянулись на
мостовой.
В этот момент на баррикаде раздался пронзительный петушиный
голос маленького Гавроша. Мальчик, собираясь зарядить ружье, влез на стол и
весело распевал песенку, которая в то время пользовалась большой известностью:
Увидев Лафайета,
Жандарм не взвидел света;
Бежим! Бежим! Бежим!
Эпонина приподнялась, прислушалась, потом прошептала:
– Это он.
И, повернувшись к Мариусу, добавила:
– Там мой брат. Он меня не должен видеть. Он будет меня
ругать.
– Ваш брат? – спросил Мариус, с горечью и болью в
сердце думая о своем долге семейству Тенардье, который завещал ему отец. –
Кто ваш брат?
– Этот мальчик.
– Тот, который поет?
– Да.
Мариус хотел встать.
– Не уходите! – сказала она. – Теперь уж
недолго ждать!
Она приподнялась, но ее голос все-таки был едва слышен и
прерывался икотой. Временами его заглушало хрипение. Эпонина приблизила,
насколько могла, свое лицо к лицу Мариуса и сказала с каким-то странным
выражением:
– Слушайте, я не хочу разыгрывать с вами комедию. В
кармане у меня лежит письмо для вас. Со вчерашнего дня. Мне поручили послать
его по почте. А я его оставила у себя. Мне не хотелось, чтобы оно дошло до вас.
Но, быть может, вы за это будете сердиться на меня там, где мы вскоре опять
свидимся. Ведь там встречаются, правда? Возьмите письмо.
Она судорожно схватила руку Мариуса своей простреленной
рукой, – казалось, она уже не чувствовала боли. Затем сунула его руку в
карман своей блузы. Мариус нащупал там какую-то бумагу.
– Возьмите, – сказала она.
Мариус взял письмо.
Она одобрительно и удовлетворенно кивнула головой.
– Теперь обещайте мне за мой труд…
Она запнулась.
– Что? – спросил Мариус.
– Обещайте мне!
– Обещаю.
– Обещайте поцеловать меня в лоб, когда я умру. Я
почувствую.
Она бессильно опустила голову на колени Мариуса, и ее веки
сомкнулись. Он подумал, что эта бедная душа отлетела. Эпонина не шевелилась.
Внезапно, когда уже Мариус решил, что она навеки уснула, она медленно открыла
глаза, в которых стала проступать мрачная глубина смерти, и сказала ему с
нежностью, исходившей, казалось, уже из другого мира:
– А знаете, господин Мариус, мне думается, я была
немножко влюблена в вас.
Она еще раз попыталась улыбнуться и умерла.
|
