Глава третья.
Героизм слепого повиновения
Дверь открылась.
Она открылась широко, настежь; видимо, кто-то толкнул ее
решительно и сильно.
Вошел человек.
Мы уже знаем его. Это тот самый путник, который только что
блуждал по городу в поисках ночлега.
Он вошел, сделал шаг вперед и остановился, не закрывая за
собой двери. На плече у него висел ранец, в руке он держал палку, выражение его
глаз было жесткое, дерзкое, усталое и злобное. Огонь камина ярко освещал его.
Он был страшен. В этой внезапно появившейся фигуре было что-то зловещее.
У Маглуар не хватило сил даже вскрикнуть. Она задрожала и
словно остолбенела.
Батистина обернулась, увидела входящего человека и в испуге
приподнялась со стула; потом, медленно повернув голову в сторону камина,
посмотрела на брата, и лицо ее снова стало безмятежным и ясным.
Епископ устремил на вошедшего пристальный и спокойный
взгляд.
Он уже открыл рот, видимо, собираясь спросить у пришельца,
что ему угодно, но человек обеими руками оперся на палку, окинул взглядом
старика и обеих женщин и, не ожидая, пока заговорит епископ, начал громким
голосом:
– Вот что. Меня зовут Жан Вальжан. Я каторжник. Я
пробыл на каторге девятнадцать лет. Четыре дня назад меня выпустили, и я иду в
Понтарлье, к месту назначения. Вот уже четыре дня, как я иду пешком из Тулона.
Сегодня я прошел двенадцать лье. Вечером, придя в этот город, я зашел на
постоялый двор, но меня выгнали из-за моего желтого паспорта, который я
предъявил в мэрии. Ничего не поделаешь! Я зашел на другой постоялый двор. Мне
сказали: «Убирайся!» Сначала на одном, потом на другом. Никто не захотел
впустить меня. Я был и в тюрьме, но привратник не открыл мне. Я залез в собачью
конуру. Собака укусила меня и выгнала вон, словно это не собака, а человек.
Можно подумать, что она знала, кто я такой. Я вышел в поле, чтобы переночевать
под открытым небом. Но небо заволокло тучами. Я решил, что пойдет дождь и что
нет бога, который мог бы помешать дождю, и я вернулся в город, чтобы устроиться
хотя бы в какой-нибудь нише. Здесь, на площади, я уже хотел было лечь спать на
каменной скамье, но какая-то добрая женщина показала мне на ваш дом и сказала:
«Постучись туда». Я постучался. Что здесь такое? Постоялый двор? У меня есть
деньги Целый капитал Сто девять франков пятнадцать су, которые я заработал на
каторге за девятнадцать лет… Я заплачу. Отчего же не заплатить? У меня есть
деньги. Я очень устал, я шел пешком двенадцать лье и сильно проголодался. В+
позволите мне остаться?
– Госпожа Маглуар! – сказал епископ. –
Поставьте на стол еще один прибор.
Человек сделал несколько шагов вперед и подошел к столу, на
котором горела лампа.
– Погодите, – продолжал он, словно не поверив
своим ушам, – тут что-то не то. Вы слышали? Я каторжник Галерник Я прямо с
каторги.
Он вынул из кармана большой желтый лист бумаги и развернул
его.
– Вот мой паспорт. Как видите – желтый. Это для того,
чтобы меня гнали отовсюду, куда бы я ни пришел. Хотите прочитать? Я и сам умею
читать. Выучился в заключении. Там есть школа для тех, кто желает учиться.
Посмотрите, вот что они вписали в паспорт «Жан Вальжан, освобожденный
каторжник, уроженец…» – ну да это вам безразлично… – «пробыл на каторге
девятнадцать лет. Пять лет за кражу со взломом. Четырнадцать за четырехкратную
попытку к побегу. Человек этот весьма опасен». Ну вот! Все меня выбрасывали
вон. А вы? Согласны вы пустить меня к себе? Это что, постоялый двор? Согласны
вы дать мне поесть и переночевать? У вас найдется конюшня?
– Госпожа Маглуар! – сказал епископ. –
Постелите чистые простыни на кровати в алькове.
Мы уже говорили о том, как повиновались епископу обе
женщины.
Маглуар вышла исполнить его приказания.
Епископ обратился к незнакомцу:
– Сядьте, сударь, и погрейтесь. Сейчас мы будем
ужинать, а тем временем вам приготовят постель.
Только теперь смысл сказанного дошел до сознания путника. На
его лице, до этой минуты суровом и мрачном, изобразилось чрезвычайное
изумление, недоверие, радость. Он забормотал, словно помешанный:
– Правда? Быть этого не может! Вы оставите меня здесь?
Не выгоните вон? Меня? Каторжника? Вы называете меня «сударь», вы не говорите
мне «ты». «Убирайся прочь, собака!» – вот как всегда обращаются со мной. Я был
уверен, что вы тоже прогоните меня. Ведь я сразу сказал вам, кто я такой.
Спасибо той славной женщине, что научила меня зайти сюда! Сейчас я буду
ужинать! Кровать с матрацем и с простынями, как у всех людей! Кровать! Вот уже
девятнадцать лет, как я не спал на кровати! Вы позволили мне остаться? Право,
вы добрые люди! Впрочем, у меня есть деньги. Я хорошо заплачу вам. Прошу
прощенья, как вас зовут, господин трактирщик? Я заплачу, сколько потребуется.
Вы славный человек. Ведь вы трактирщик, правда?
– Я священник и живу в этом доме, – сказал
епископ.
– Священник! – повторил пришелец. – Ох, и
славный же вы священник! Вы, значит, не спросите с меня денег? Вы – кюре, не
так ли? Кюре из этой вот большой церкви? Ну и дурак же я, право! Не заметил
вашей скуфейки.
С этими словами он поставил в угол ранец и палку, положил в
карман паспорт и сел. Батистина кротко смотрела на него. Он продолжал:
– Вы добрый человек, господин кюре, вы никем не
гнушаетесь. Это так хорошо – хороший священник! Вам, значит, не понадобятся мои
деньги?
– Нет, – ответил епископ, – оставьте ваши
деньги при себе. Сколько у вас? Кажется, вы сказали – сто девять франков?
– И пятнадцать су, – добавил путник.
– Сто девять франков пятнадцать су. А сколько же
времени вы потратили, чтобы их заработать?
– Девятнадцать лет.
– Девятнадцать лет!
Епископ глубоко вздохнул.
Путник продолжал:
– У меня покуда все деньги целы. За четыре дня я
истратил только двадцать пять су, которые заработал в Грассе, помогая
разгружать телеги. Вы аббат, поэтому я хочу рассказать вам, что у нас на
каторге был тюремный священник. А потом однажды я видел епископа. Его называют:
ваше преосвященство. Это был епископ Майоркский в Марселе. Епископ – это такой
кюре, который поставлен над всеми кюре. Простите меня, я, знаете, плохо
рассказываю, но уж очень мне все это непонятно! Вы подумайте только – наш брат
и он! Он служил обедню на тюремном дворе, там поставили престол, а на голове у
епископа была какая-то остроконечная штука из чистого золота. Она так и горела
на полуденном солнце. Мы стояли с трех сторон, рядами, и на нас были наведены
пушки с зажженными фитилями. Нам было очень плохо видно. Он говорил что-то, но
стоял слишком далеко от нас, мы ничего не слышали. Вот что такое епископ.
Не прерывая его, епископ встал и закрыл дверь, которая все
это время была открыта настежь.
Вошла Маглуар. Она принесла прибор и поставила его на стол.
– Госпожа Маглуар! – сказал епископ. –
Поставьте этот прибор как можно ближе к огню. – И, повернувшись к гостю,
добавил: – Ночной ветер в Альпах – это очень холодный ветер. Вы, должно быть,
сильно озябли, сударь?
Всякий раз, как он произносил слово сударь ласковым,
серьезным и таким дружелюбным тоном, лицо пришельца озарялось радостью. Сударь
для каторжника – это все равно, что стакан воды для человека, умирающего от
жажды. Опозоренные жаждут уважения.
– Как тускло горит лампа! – заметил епископ.
Маглуар поняла епископа; она пошла в его спальню, взяла с
камина два серебряных подсвечника и поставила их с зажженными свечами на стол.
– Господин кюре! – сказал пришелец. – Вы
добрый человек. Вы не погнушались мною. Вы приютили меня у себя. Вы зажгли для
меня свечи. А ведь я не утаил от вас, откуда я пришел, не утаил, что я
преступник.
Епископ, сидевший с ним рядом, слегка прикоснулся к его
руке.
– Вы могли бы и не говорить мне, кто вы. Это не мой
дом, это дом Иисуса Христа. У того, кто входит в эту дверь, спрашивают не о
том, есть ли у него имя, а о том, нет ли у него горя. Вы страдаете, вас мучит
голод и жажда – добро пожаловать! И не благодарите меня, не говорите мне, что я
приютил вас у себя в доме. Здесь хозяин лишь тот, кто нуждается в приюте.
Говорю вам, прохожему человеку: этот дом скорее ваш, нежели мой. Все, что здесь
есть, принадлежит вам. Для чего же мне знать ваше имя? Впрочем, еще прежде чем
вы успели назвать мне себя, я знал другое ваше имя.
Человек изумленно взглянул на него.
– Правда? Вы знали, как меня зовут?
– Да, – ответил епископ, – вас зовут «брат
мой».
– Знаете что, господин кюре! – вскричал
путник. – Входя к вам, я был очень голоден, но вы так добры, что сейчас я
и сам уж не знаю, что со мной, – у меня как будто и голод пропал.
Епископ посмотрел на него и спросил:
– Вы очень страдали?
– Ох! Арестантская куртка, ядро, прикованное к ноге
цепью, голые доски вместо постели, зной, стужа, работа, галеры, палочные удары!
Двойные кандалы за ничтожную провинность. Карцер за одно слово. Даже на
больном, в постели, – все равно кандалы. Собаки, и те счастливее нас!
Девятнадцать лет! А всего мне сорок шесть. Теперь вот желтый паспорт. Вот и
все.
– Да, – сказал епископ, – вы вышли из юдоли
печали. Но послушайте. Залитое слезами лицо одного раскаявшегося грешника доставляет
небесам больше радости, чем незапятнанные одежды ста праведников. Если вы вышли
из этих печальных мест, затаив в душе чувство гнева и ненависти к людям, вы
достойны сожаления; если же вы вынесли оттуда доброжелательность, кротость и
мир, то вы лучше любого из нас.
Между тем Маглуар подала ужин: постный суп с размоченным
хлебом и солью, немного свиного сала, кусок баранины, несколько смокв, творог и
большой каравай ржаного хлеба. Она сама догадалась добавить к обычному меню
епископа бутылку старого мовского вина.
На лице епископа внезапно появилось веселое выражение,
свойственное радушным людям.
– Прошу к столу! – с живостью сказал он.
Он усадил гостя по правую руку, как делал всегда, когда у
него ужинал кто-либо из посторонних. Батистина, державшаяся невозмутимо
спокойно и непринужденно, заняла место слева от брата.
Епископ прочитал перед ужином молитву и, по своему
обыкновению, налил всем суп. Гость жадно набросился на еду.
Вдруг епископ заметил:
– Однако у нас на столе как будто чего-то не хватает.
В самом деле, Маглуар положила на стол только три прибора,
по числу сидевших за столом человек. Между тем, когда у епископа оставался
ужинать гость, обычай дома требовал раскладывать на скатерти все шесть
серебряных приборов – невинное тщеславие! Наивное притязание на роскошь
являлось своего рода ребячеством, которое в этом гостеприимном и в то же время
строгом доме, возводившем бедность в достоинство, было исполнено особого
очарования.
Маглуар поняла намек; она молча вышла из комнаты, и через
минуту три прибора, которые потребовал епископ, сверкали на скатерти,
симметрично разложенные перед каждым из трех сотрапезников.
|
