 Увеличить |
Глава вторая.
Один из кровавых призраков того времени
Всякий, кто посетил бы в те годы городок Вернон и кто, гуляя
там по прекрасному каменному мосту, которому, несомненно, предстоит вскоре быть
замененным каким-нибудь безобразным сплетением из железа и проволоки, взглянул
бы через парапет, непременно заметил бы человека лет пятидесяти, в кожаной
фуражке, в брюках и куртке из грубого серого сукна, с пришитым к ней желтым
лоскутком, бывшим ранее красной орденской ленточкой, в деревянных башмаках,
почти совсем седого, с обветренным и почти черным от загара лицом, с широким
шрамом, пересекавшим лоб и спускавшимся на щеку, согнувшегося, сгорбленного, до
срока состарившегося; целый день человек этот расхаживал с заступом и садовым
ножом по одному из находившихся близ моста огороженных участков, словно цепью
террас окаймляющих левый берег Сены, – по одному из тех очаровательных,
заросших цветами уголков, которые, будь они побольше, могли бы сойти за сад, а
будь поменьше – за букет. Все эти участки одним концом упираются в реку, а другим
в дома. Самый маленький из этих уголков и самый убогий из этих домиков занимал
около 1817 года вышеупомянутый человек в куртке и деревянных башмаках. Он жил
тут одиноко и уединенно, тихо и бедно, в обществе служанки, о которой трудно
было сказать – молода она или стара, хороша или дурна собой, крестьянка это или
мещанка. Он называл свой квадратик земли садом, и сад этот славился в городе
чудесными цветами, которые он там выращивал. Только этим он и занимался.
Трудом, упорством, тщательным уходом и обильной поливкой ему
удалось вслед за творцом и самому сотворить несколько сортов тюльпанов и
георгин, о чем, по-видимому, позабыла природа. Он был изобретателен и опередил
Суланжа Бодена, пустив поросшие вереском грядки под редкие и ценные культуры
американского и китайского кустарника. В летнюю пору, с рассветом, он появлялся
на дорожках сада и принимался за подрезку, подчистку, прополку, поливку, расхаживая
среди цветов с добрым, печальным и кротким видом. Иногда, задумавшись, он
часами простаивал неподвижно, то слушая пение птиц или доносившийся из ближнего
дома лепет младенца, то разглядывая росинку на травке, игравшую, как
драгоценный камень в лучах солнца. Он довольствовался самой скромной пищей,
молоко предпочитал вину. Ребенок мог бы командовать им; служанка позволяла себе
бранить его. Он был застенчив до дикости, редко выходил из дому и ни с кем,
кроме нищих, стучавшихся к нему, да своего духовника, добрейшего старого аббата
Мабефа, не виделся. Впрочем, если кто-либо из местных жителей или приезжих,
человек совершенно ему неизвестный, которому хотелось поглядеть на тюльпаны и
розы, дергал за его звонок, он приветливо открывал двери своего домика. Это и
был луарский разбойник.
И вместе с тем каждому, кто вздумал бы почитать воспоминания
о военных походах, биографии военных деятелей, Монитер и бюллетени великой
армии, должно было броситься в глаза довольно часто встречающееся там имя Жоржа
Понмерси. Юношей этот Жорж Понмерси служил рядовым в Сентонжском полку.
Наступила революция. Сентонжский полк вошел в состав Рейнской армии, ибо
старые, существовавшие при монархии полки сохраняли присвоенные им названия провинций
даже после падения монархии и были слиты в бригады лишь в 1794 году. Понмерси
сражался под Шпейером, Вормсом, Нейштадтом, Тюркгеймом, Альцеем и
Майнцем, – в отряде из двухсот человек, составлявшем арьергард Гушара. Он
был в числе двенадцати храбрецов, которые стойко держались за старым
Андернахским крепостным валом, сражаясь с корпусом принца Гессенского, и
отступили, присоединившись к основным силам, лишь после того как неприятельские
пушки разворотили бруствер от гребня до основания, в войсках Клебера он
сражался при Маршьенне и у Мон – Палиселя, где был ранен в руку картечью. Затем
он отправляется на итальянскую границу; здесь мы находим его среди тридцати
гренадеров, защищавших под командор»! Жубера Тендское ущелье. Жубер был
произведен за это дело в генерал-адъютанты, а Пончерси – в подпоручики.
Осыпаемый картечью в битве при Лоди, онстоял подле Бертье и заслужил отзыв
Бонапарта: «Наш пострел везде поспел: он и в артиллерии, он и в кавалерии, он и
в инфантерии». Понмерси видел, как с поднятой саблей и с криком: «Вперед!» пал
в сражении при Нови его бывший командир генерал Жубер. Выполняя боевое
поручение, он со своей ротой отплыл на легком паруснике, шедшем из Генуи, в
один из маленьких портов побережья, – куда именно, не помню, – и попал
в пренеприятное положение, очутившись между семью и восемью английскими
кораблями. Капитан, родом генуэзец, хотел сбросить пушки в море, спрятать
солдат в межпалубном пространстве и проскользнуть в темноте под видом торгового
судна. Но Понмерси велел поднять на флагштоке национальный флаг и смело прошел
под пушками английских фрегатов. Это придало ему отваги, и в двадцати милях
оттуда он на своем паруснике решился напасть на большой английский транспорт с
войсками и захватил его. Транспорт шел в Сицилию и был до такой степени
перегружен людьми и лошадьми, что сидел в воде по самые палубные крепления. В
1805 году Понмерси служил в дивизии Малера, отбившей Гюнцбург у эрцгерцога
Фердинанда. При Вельтингене под градом пуль он вынес на руках смертельно
раненного в сражении полковника Мопети, командира 9-го драгунского полка. Он
отличился под Аустерлицем во время прославленного перехода колонн под
неприятельским огнем. Когда отряд русских конногвардейцев разбил батальон 4-го
пехотного полка, Понмерси был в числе добившихся реванша. Император пожаловал
его крестом. Понмерси был свидетелем пленения Вурмсера в Мантуе, Меласа в Александрии,
Макка под Ульмом. Его часть входила в 8-й корпус доблестной армии Мортье,
взявшей Гамбург. Затем он перешел в 55-й пехотный полк, преобразованный из
прежнего Фландрского полка. Под Эйлау он находился на том самом кладбище, где
бесстрашный капитан Луи Гюго, дядя автора этой книги, со своей ротой из
восьмидесяти трех человек в течение двух часов сдерживал натиск неприятельской
армии. Понмерси был одним из трех ушедших живыми с этого кладбища. Он принимал
участие в сражении под Фридландом. Видел Москву, Березину, Люцен, Бауцен,
Дрезден, Вахау, Лейпциг и Гельнгаузенское ущелье; затем Монмирайль, Шато-Тьери,
Краон, берега Марны, берега Эны и страшные лаонские позиции. Под Арне-ле-Дюке,
будучи в чине капитана, он зарубил десять казаков и спас, впрочем, не своего
генерала, а своего капрала. Он вышел из этого дела израненным: у него извлекли
из одной только левой руки двадцать семь осколков кости. За неделю до
капитуляции Парижа он поменялся местом с товарищем и перешел в кавалерию. Он
был человеком, как говорили при старом режиме, двойной сноровки, то есть умел в
качестве солдата одинаково хорошо управляться как с саблей, так и с ружьем, а в
качестве офицера – как с эскадроном, так и с батальоном. Благодаря этому
качеству, усовершенствованному выучкой, и возникли такие особые виды войск,
как, например, драгуны, являющиеся одновременно и кавалеристами и пехотинцами.
Он последовал за Наполеоном на остров Эльбу. Под Ватерлоо он командовал
эскадроном кирасир, входившим в бригаду Дюбуа. Это он отнял знамя у Люненбургского
батальона. Он бросил знамя к ногам императора. Он был весь залит кровью. Когда
он вырывал знамя, его ударили саблей и рассекли ему лицо. Император, довольный,
крикнул ему: «Поздравляю тебя полковником, бароном и кавалером ордена Почетного
легиона!» – «Благодарю вас, ваше величество, за мою вдову», – ответил
Понмерси. Час спустя он упал в овраг на Оэнскую дорогу. А теперь скажите – кто
же этот Жорж Понмерси? Да все тот же луарский разбойник.
Читатель кое-что о нем знает. После Ватерлоо, как вы
помните, Понмерси вытащили из оврага на Оэнской дороге, ему удалось
присоединиться к армии, а затем в лазаретном фургоне он добрался до луарского
лагеря.
В годы Реставрации он был переведен на половинный оклад, а
затем отправлен на жительство – другими словами под надзор – в Вернон. Людовик
XVIII, сочтя все, имевшее место в течение Ста дней, недействительным, не
признал ни его звания кавалера ордена Почетного легиона, ни его чина
полковника, ни его баронского титула. А Понмерси не упускал случая подписаться:
«Полковник барон Понмерси». Выходя из дому, он прикреплял к своему старому
синему, и к тому же единственному, сюртуку ленточку ордена Почетного легиона.
Королевский прокурор велел предупредить его, что возбудит против него судебное
преследование за «незаконное ношение этого знака отличия». Выслушав
предупреждение, переданное ему через чиновника, Понмерси ответил с горькой
усмешкой: «Не знаю, я ли перестал понимать по-французски, вы ли разучились
говорить на французском языке, но я решительно ничего не понял». После этого
целую неделю он изо дня в день появлялся в городе с орденской ленточкой. Больше
его не посмели тревожить. Два-три раза военному министру и начальнику военного
округа случилось направлять ему письма с надписью: «Господину майору Понмерси».
Он отсылал письма обратно нераспечатанными. Подобным образом поступал в это
самое время на острове св. Елены и Наполеон с посланиями Гудсона Лоу, адресованными
«Генералу Бонапарту». Понмерси отвечал – да простят нам это выражение –
плевком, как и его император.
Вот так же в Риме среди пленных карфагенских солдат
попадались воины, в которых жила частичка души Ганнибала, и они отказывались
приветствовать Фламиния.
В одно прекрасное утро, встретив на улице Вернона
королевского прокурора, Понмерси подошел к нему и задал вопрос: «Скажите,
господин королевский прокурор, разрешается ли мне носить шрам на лице?»
Никаких средств, кроме жалкого половинного оклада эскадронного
командира, он не имел Он нанимал в Верноне самый маленький домишко, какой
только можно было сыскать. Он жил один, с его образом жизни мы уже
познакомились. При Империи он успел между двумя войнами жениться на девице
Жильнорман. Старый буржуа, в глубине души крайне недовольный, дал скрепя сердце
согласие на брак, заявив, что и «самые знаменитые семьи бывают подчас вынуждены
к этому». В 1815 году г-жа Понмерси, женщина во всех отношениях превосходная,
редких душевных качеств и вполне достойная своего мужа, умерла, оставив
ребенка. Этот ребенок мог бы скрасить одинокую жизнь полковника. Но дед
потребовал внука к себе, заявив, что лишит мальчика наследства, если ему не
отдадут его. Отец уступил, блюдя интересы сына, и, потеряв возможность удержать
подле себя ребенка, пристрастился к цветам.
Он не занимался политикой, не бунтовал и не принимал участия
в заговорах. Его мысли были сосредоточены либо на невинных делах, которыми он
занимался теперь, либо на великих делах, которые совершал ранее. Его время делилось
между ожиданием цветения гвоздики и воспоминаниями об Аустерлице.
Жильнорман не поддерживал с зятем никаких отношений. В его
глазах полковник был «бандитом», а сам он в глазах полковника – «бестолочью».
Жильнорман никогда не упоминал о полковнике, если не считать иронических
намеков на его «баронство». Они раз навсегда уговорились, что Понмерси не
станет делать никаких попыток видеться или говорить с сыном, под угрозой, что
мальчика возвратят ему, изгнав и лишив наследства. Понмерси представлялся Жильнорманам
зачумленным. Им хотелось воспитать ребенка по-своему. Быть может, полковник и
допустил ошибку, приняв такие условия, но он строго соблюдал их, полагая, что
поступает правильно и жертвует только собой.
Наследство Жильнормана – отца сулило немного, зато
наследство мадмуазель Жильнорман – старшей было весьма значительным. Эта
тетушка, оставшаяся в девицах, обладала богатством, полученным с материнской
стороны, а сын сестры являлся прямым ее наследником.
Ребенок, которого звали Мариус, знал, что у него есть отец,
и только. Никто не говорил с ним об отце. Но в обществе, куда водил его дед,
его встречали шушуканьем, намеками, перемигиваниями, и в конце концов это дошло
до сознания мальчика; он начал кое-что понимать. Он подвергался длительному
воздействию окружающей среды, он, так сказать, впитывал ее в себя, и,
естественно, проникся взглядами и идеями, как бы насыщавшими атмосферу, которою
он дышал; постепенно он привык думать об отце со стыдом н сердечной болью.
Полковник раз в два-три месяца покидал свой дом, украдкой,
как беглый арестант, приезжал в Париж и шел в церковь Сен – Сюльпис к тому
часу, когда тетка Жильнорман приводила туда Мариуса к обедне. Там, дрожа от
страха, как бы тетка не обернулась, он, схоронившись за колонной, не смея
пошевельнуться и вздохнуть, смотрел на сына. Покрытый шрамами воин боялся старой
девы.
Отсюда возникла его дружба с вернонским кюре аббатом
Мабефом.
Достопочтенный кюре приходился братом церковному старосте
церкви Сен-Сюльпис, а тот обратил внимание на мужчину, не отрывавшего глаз от
ребенка; староста заметил и шрам на его щеке и крупные слезы на глазах.
Мужественный на вид человек, плачущий как женщина, произвел на него сильное
впечатление. Ему запомнилось его лицо. Однажды, приехав в Верной повидаться с
братом, он встретил на мосту полковника Понмерси и узнал в нем человека,
которого видел в Сен-Сюльпис. Староста рассказал о нем кюре, и под каким-то
предлогом они вдвоем нанесли полковнику визит. За первым визитом последовали
другие. Полковник, вначале очень несловоохотливый, под конец разговорился.
Таким образом кюре и старосте удалось узнать всю историю его жизни и то, как он
пожертвовал личным счастьем ради будущности своего ребенка. Это внушило кюре
чувство уважения и нежности к полковнику, а тот полюбил кюре. Впрочем, никто не
сближается между собою так легко и не достигает такого взаимопонимания, как
старый священник и старый солдат, если по счастливой случайности оба они
искренни и добры. В сущности эти люди ничем не отличаются друг от друга. Один
посвящает себя служению земной отчизне, другой – небесной. Вот и вся разница.
Два раза в год, к 1 января и ко дню св. Георгия, Мариус под
диктовку тетки писал отцу официальные поздравительные письма, казавшиеся
списанными с какого-нибудь письмовника. Это все, что допускал Жильнорман. А
отец отвечал нежными посланиями, которые дед, не читая, засовывал себе в
карман.
|
