 Увеличить |
Глава двенадцатая.
Будущее, таящееся в народе
Парижское простонародье и в зрелом возрасте остается гаменом.
Дать изображение ребенка – значит дать изображение города; вот почему для
изучения этого орла мы воспользовались обыкновенным воробышком.
Наилучшие представления о парижском племени, – мы на
этом настаиваем, – можно получить в предместьях; тут самая чистая его
порода, самое подлинное его лицо; тут весь этот люд трудится и страдает; а в
страданиях и в труде и выявляются два истинных человеческих лика. Тут, в
несметной толпе никому неведомых людей, кишмя кишат самые необычайные типы, от
грузчика с Винной пристани и до живодера с монфоконской свалки. Fex urbis[83], –
восклицает Цицерон; mob[84], –
добавляет негодующий Берк; сброд, масса, чернь – эти слова произносятся с
легким сердцем. Пусть так! Что за важность? Что из того, что они ходят босые?
Они неграмотны. Так что же? Неужели вы бросите их за это на произвол судьбы?
Неужели воспользуетесь их несчастьем? Неужели просвещению не дано проникнуть в
народную гущу? Так повторим же наш призыв к просвещению? Не устанем твердить:
«Просвещения! Просвещения!» Как знать, быть может, эта тьма и рассеется. Разве
революции не несут преображения? Слушайте меня, философы: обучайте,
разъясняйте, просвещайте, мыслите вслух, говорите во всеуслышание; бодрые
духом, действуйте открыто, при блеске дня, братайтесь с площадями, возвещайте
благую весть, щедро оделяйте букварями, провозглашайте права человека, пойте
марсельезы, пробуждайте энтузиазм, срывайте зеленые ветки с дубов. Обратите
идеи в вихрь. Толпу можно возвысить. Сумеем же извлечь пользу из той
неукротимой бури, какою в иные минуты разражается, бушует и шумит мысль и нравственное
чувство людей. Босые ноги, голые руки, лохмотья, невежество, униженность и
темнота – все это может быть направлено на завоевание великих идеалов.
Вглядитесь поглубже в народ, и вы увидите истину. Киньте грязный песок из-под
ваших ног в горнило, дайте этому песку плавиться и кипеть, и он превратится в
дивный кристалл, благодаря которому Галилей и Ньютон откроют небесные светила.
Глава тринадцатая.
Маленький Гаврош
Примерно восемь или девять лет спустя после событий,
рассказанных во второй части настоящей повести, на бульваре Тампль и близ
Шато-д'О можно было часто видеть мальчика лет одиннадцати-двенадцати, который
был бы очень похож на нарисованный нами портрет гамена, не будь у него так
пусто и мрачно на сердце, хотя, как все в его возрасте, он не прочь был и посмеяться.
Мальчик был в мужских брюках, но не в отцовских, и в женской кофте, но не в
материнской. Чужие люди одели его из милости в лохмотья. А между тем у него
были родители. Но отец не желал его знать, а мать не любила. Он принадлежал к
тем заслуживающим особого сострадания детям, которые, имея родителей, живут
сиротами.
Лучше всего он чувствовал себя на улице. Мостовая была для
него менее жесткой, чем сердце матери.
Родители пинком ноги выбросили его в жизнь. Он
беспрекословно повиновался. Это был шумливый, бойкий, смышленый, задорный
мальчик, живой, но болезненного вида, с бледным лицом. Он шнырял по городу,
напевал, играл в бабки, рылся в канавах, поворовывал, но делал это весело, как
кошки и воробьи, смеялся, когда его называли постреленком, и обижался, когда
его называли бродяжкой. У него не было ни крова, ни пищи, ни тепла, ни любви,
но он был жизнерадостен, потому что был свободен.
Когда эти жалкие создания вырастают, они почти неизбежно
попадают под жернов существующего общественного порядка и размалываются им. Но
пока они дети, пока они малы, они ускользают. Любая норка может укрыть их.
Однако, как ни заброшен был этот ребенок, изредка, раз в два
или три месяца, он говорил себе: «Пойду-ка я повидаюсь с мамой!» И он покидал
бульвар, минуя цирк и Сен – Мартенские ворота, спускался на набережную,
переходил мосты, добирался до предместий, шел мимо больницы Сальпетриер и
приходил – куда? Да прямо к знакомому уже читателю дому под двойным номером
50—52, к лачуге Горбо.
В ту пору лачуга э 50—52, обычно пустовавшая и неизменно
украшенная билетиком с надписью: «Сдаются комнаты», оказалась – редкий
случай! – заселенной личностями, как это водится в Париже, не
поддерживавшими между собой никаких отношений. Все они принадлежали к тому
неимущему классу, который начинается с мелкого, стесненного в средствах буржуа
и, спускаясь от бедняка к бедняку все ниже, до самого дна общества, кончается
двумя существами, к которым стекаются одни лишь отбросы материальной культуры:
золотарем, возящим нечистоты, и тряпичником, подбирающим рвань.
«Главная жилица» времен Жана Вальжана уже умерла, ее сменила
такая же. Кто-то из философов, – не помню, кто именно, – сказал: «В
старухах никогда не бывает недостатка».
Эта новая старуха звалась тетушкой Бюргон; в жизни ее не
было ничего примечательного, если не считать династии трех попугаев,
последовательно царивших в ее сердце.
Из всех живших в лачуге в самом бедственном положении
находилась семья, состоявшая из четырех человек: отца, матери и двух уже
довольно взрослых дочерей. Все четверо помещались в общей конуре, в одном из
трех чердаков, которые были уже нами описаны.
На первый взгляд семья эта ничем особенным, кроме своей
крайней бедности, не отличалась. Отец, нанимая комнату, назвался Жондретом.
Вскоре после своего водворения, живо напоминавшего, по достопамятному выражению
главной жилицы, «въезд пустого места», Жондрет сказал этой женщине, которая,
как и ее предшественница, исполняла обязанности привратницы и мела лестницу:
«Матушка, как вас там, если случайно будут спрашивать поляка или итальянца, а
может быть, и испанца, то знайте – это я».
Это и была семья веселого оборвыша. Он приходил сюда, но
видел лишь нищету и уныние и – что еще печальнее – не встречал ни единой
улыбки: холодный очаг, холодные сердца. Когда он входил, его спрашивали: «Ты
откуда?» Он отвечал: «С улицы». Когда уходил, его спрашивали: «Ты куда?» Он
отвечал: «На улицу». Мать попрекала его. «Зачем ты сюда ходишь?»
Этот ребенок, лишенный ласки, был как хилая травка, что
вырастает в погребе. Он не страдал от этого и никого в этом не винил. Он
по-настоящему и не знал, какими должны быть отец и мать.
Впрочем, мать любила его сестер.
Мы забыли сказать, что на бульваре Тампль этого мальчика
называли маленьким Гаврошем. Почему его называли Гаврошем? Да, вероятно, потому
же, почему его отца называли Жондретом.
Инстинктивное стремление порвать родственные узы
свойственно, по-видимому, некоторым бедствующим семьям.
Комната в лачуге Горбо, где жили Жондреты, была в самом
конце коридора. Каморку рядом занимал небогатый молодой человек, которого звали
г-н Мариус.
Расскажем теперь, кто такой г-н Мариус.
|
