Глава четвертая.
Мадмуазель Жильнорман примиряется с тем, что Фошлеван вошел с пакетом под
мышкой
Козетта и Мариус, наконец, свиделись.
Какова была эта встреча, мы не в силах описать. Есть многое,
чего не стоит и пытаться изобразить, в том числе солнце.
В ту минуту, когда вошла Козетта, в спальне Мариуса
собралось все семейство, включая Баска с Николеттой.
Она появилась на пороге; казалось, ее окружало сияние.
Как раз в это время дедушка собирался сморкаться, он замер,
уткнув нос в платок и глядя на Козетту исподлобья.
– Обворожительна! – воскликнул он.
И оглушительно высморкался.
Козетта была полна восхищения, упоения, трепета, блаженства.
Она оробела, как только можно оробеть от счастья. Она что-то лепетала, то
бледнея, то краснея, готова была броситься в объятия Мариуса и не решалась. Она
стыдилась выразить свою любовь при всех. Мы безжалостны к влюбленным мы торчим
рядом, когда им больше всего хочется остаться наедине. Ведь в сущности им
никого не нужно.
Вместе с Козеттой, держась позади нее, в комнату вошел
серьезный седовласый господин, улыбавшийся какой-то странной, горькой улыбкой.
То был «господин Фошлеван»; то был Жан Вальжан.
Он был «очень прилично одет», как и говорил
привратник, – во все черное, во все новое, с белым галстуком на шее.
Привратнику и в голову бы не пришло опознать в этом
почтенном буржуа, вероятно нотариусе, страшного носильщика трупов, который в
ночь на 7 июня появился перед его дверью оборванный, черный, ужасный, дикий, с
лицом, испачканным кровью и грязью, поддерживая бездыханного Мариуса; тем не
менее что-то пробудило его профессиональный нюх. Увидев Фошлевана с Козеттой,
привратник не мог удержаться, чтобы тихонько не поделиться с женой: «Не знаю почему,
мне все мерещится, будто я где-то уже видел это лицо».
В спальне Мариуса Фошлеван стоял в сторонке, у двери. Он
держал под мышкой пакет, похожий на том в восьмую долю листа, обернутый в
бумагу. Обертка была зеленоватого цвета – казалось, она была покрыта плесенью.
– Этот господин всегда таскает книги под мышкой? –
шепотом спросила у Николетты девица Жильнорман, которая терпеть не могла книг.
– Что ж тут такого? – возразил Жильнорман тоже
шепотом. – Это ученый. Ну и что же? Чем он виноват? Господин Булар,
которого я знавал, тоже никогда не выходил из дому без книги и вечно прижимал к
сердцу какой-нибудь фолиант.
Приветствуя гостя, он проговорил уже громко:
– Господин Кашлеван…
Старик Жильнорман сделал это не нарочно – просто ему была
свойственна аристократическая манера путать фамилии.
– Господин Кашлеван! Имею честь просить у вас руки
мадмуазель для моего внука, барона Мариуса Понмерси.
«Господин Кашлеван» поклонился.
– По рукам, – заключил дед.
Повернувшись к Мариусу и Козетте, он воздел обе руки для
благословения и воскликнул:
– Отныне можете обожать друг друга!
Они не заставили повторять себе это дважды. Пеняйте на себя!
Началось воркованье. Они разговаривали вполголоса – Мариус, полулежа на своей
кушетке, Козетта, стоя около него. «О, господи! – шептала Козетта. –
Наконец-то я вас вижу! Это ты! Это вы! Подумать только, пойти туда сражаться!
Зачем? Это ужасно. Целых четыре месяца я умирала со страху. Как жестоко было с
вашей стороны пойти в бой! Что я вам сделала? Я прощаю вам, но больше так не
поступайте. Когда пришли, чтобы пригласить нас сюда, я опять чуть не умерла,
только уже от радости. Я так тосковала! Я даже не успела приодеться; должно
быть, у меня ужасный вид. Что скажут ваши родные, увидев мой смятый воротничок?
Да говорите же! Все время говорю только я одна. Мы по-прежнему живем на улице
Вооруженного человека. С вашим плечом, кажется, было ужас что такое? Мне
говорили, что в рану можно было засунуть целый кулак. А потом, кажется, вам
резали тело ножницами. Как страшно! Я так плакала, я все глаза выплакала! Даже
смешно, что можно столько вынести. У вашего дедушки очень доброе лицо. Не
двигайтесь так, не опирайтесь на локоть, осторожнее, вам будет больно. О, как я
счастлива! Наконец-то кончились наши страдания. Я стала совсем дурочкой. Я
хотела столько вам сказать и все перезабыла. Вы меня любите? По-прежнему? Мы
живем на улице Вооруженного человека. Там нет сада. Я все время щипала корпию.
Взгляните, сударь; я натерла мозоль на пальце, это по вашей вине».
– Ангел! – прошептал Мариус.
«Ангел» – единственное слово, которое не может поблекнуть.
Никакое другое слово не выдержало бы тех безжалостных повторений, к каким
прибегают влюбленные.
Затем, смущенные присутствием посторонних, они замолкли и,
не произнося больше ни слова, тихонько пожимали друг другу руки.
Повернувшись ко всем находившимся в комнате, Жильнорман
крикнул:
– Да говорите же громче, эй вы, публика! Шумите,
изображайте гром за сценой. Ну, погалдите немножко, черт возьми, дайте же детям
поболтать всласть!
Подойдя к Мариусу с Козеттой, он сказал им тихонько:
– Говорите друг другу «ты». Не стесняйтесь.
Тетушка Жильнорман растерянно взирала на этот луч света,
внезапно вторгшийся в ее тусклый старушечий мирок. В удивлении ее не было
ничего враждебного, ничего общего с негодующим, завистливым взглядом совы,
устремленным на двух голубков. То был глуповатый взор бедной
пятидесятисемилетней старой девы: неудавшаяся жизнь созерцала торжествующий расцвет
любви.
– Девица Жильнорман старшая! – сказал ей
отец. – Я давно тебе предсказывал, что ты до этого доживешь.
Он помолчал с минуту и добавил:
– Любуйся теперь чужим счастьем.
Потом повернулся к Козетте:
– До чего же она красива! До чего хороша! Настоящий
Грез! И все это достанется тебе одному, повеса! Ах, мошенник, ты дешево
отделался от меня, тебе повезло! Будь я на пятнадцать лет моложе, мы бились бы
с тобой на шпагах, и неизвестно, кому бы она еще досталась. Слушайте, я просто
влюблен в вас, мадмуазель! В этом нет ничего удивительного. Ваше право пленять
сердца. Ах, какая прелестная, чудная, веселая свадебка у нас будет! Наш приход
– это церковь святого Дионисия, но я выхлопочу вам разрешение венчаться в
приходе святого Павла. Там церковь лучше. Ее построили иезуиты. Она гораздо
наряднее. Это против фонтана кардинала Бирага. Лучший образец архитектуры
иезуитов находится в Намюре и называется Сен-Лу. Вам непременно нужно туда
съездить, когда вы обвенчаетесь. Туда стоит прокатиться. Я всецело на вашей
стороне, мадмуазель, я хочу, чтобы девушки выходили замуж, для того они и
созданы. Пусть все юные девы идут по стопам праматери Евы – вот мое пожелание.
Остаться в девицах весьма похвально, но тоскливо! В Библии сказано:
«Размножайтесь». Чтобы спасать народы – нужна Жанна д'Арк, но чтобы плодить
народы – нужна матушка Жигонь. Итак, выходите замуж, красавицы! Право, не
понимаю, зачем оставаться в девках? Я знаю, у них отдельные молельни в церквах
и они вступают в общину Пресвятой Девы; но, черт побери, все-таки красивый муж,
славный парень, а через год толстенький белокурый малыш с аппетитными
складочками на пухлых ножках, который весело сосет грудь, теребит ее своими
розовыми лапками и улыбается, как светлая заря, – это гораздо лучше, чем
торчать у вечерни со свечой и распевать Turris eburnea.[144]
Дедушка сделал пируэт на своих девяностолетних ногах и
зачастил с быстротой развертывающейся пружины:
Твоих мечтаний круг я замыкаю так:
Алкипп! Поистине ты скоро вступишь в
брак!
– Да, кстати!
– Что, отец?
– У тебя был, кажется, закадычный друг?
– Да, Курфейрак.
– Что с ним сталось?
– Он умер.
– Это хорошо.
Он уселся рядом с влюбленными, усадил Козетту и соединил их
руки в своих морщинистых старческих руках.
– Она восхитительна, прелестна. Она просто
совершенство, эта самая Козетта! Настоящий ребенок и настоящая знатная дама.
Жаль, что она будет всего только баронессой, это недостойно ее – она рождена
маркизой. Одни ресницы чего стоят! Дети мои, зарубите себе на носу, что вы на
правильном пути. Любите друг друга. Глупейте от любви. Любовь-это глупость
человеческая и мудрость божия. Обожайте друг друга. Но только экая беда! –
добавил он, вдруг помрачнев. – Я вот о чем думаю. Ведь большая часть моего
состояния в ренте; пока я жив, на нас хватит, но после моей смерти, лет эдак
через двадцать, у вас не будет ни гроша, бедные детки. Вашим прелестным
беленьким зубкам, госпожа баронесса, придется оказать честь сухой корочке.
В эту минуту раздался чей-то спокойный, серьезный голос:
– У мадмуазель Эфрази Фошлеван имеется шестьсот тысяч
франков.
Это был голос Жана Вальжана.
До сих пор он не произнес ни слова; никто, казалось, даже не
замечал его присутствия, и он стоял молча и неподвижно, держась поодаль от всех
этих счастливых людей.
– Кто такая мадмуазель Эфрази? – спросил
озадаченный дед.
– Это я, – сказала Козетта.
– Шестьсот тысяч франков? – переспросил
Жильнорман.
– На четырнадцать или пятнадцать тысяч меньше, быть
может, – уточнил Жан Вальжан.
Он выложил на стол пакет, который тетушка Жильнорман приняла
было за книгу.
Жан Вальжан собственноручно вскрыл пакет. Это была пачка
банковых билетов. Их просмотрели и пересчитали. Там было пятьсот билетов по
тысяче франков и сто шестьдесят восемь по пятьсот. Итого пятьсот восемьдесят
четыре тысячи франков.
– Ай да книга! – воскликнул Жильнорман.
– Пятьсот восемьдесят четыре тысячи франков! –
прошептала тетушка.
– Это улаживает многие затруднения, не так ли,
мадмуазель Жильнорман старшая? – заговорил дед. – Этот чертов плут
Мариус изловил на древе мечтаний пташку-миллионершу! Вот и верьте после этого
бескорыстной любви молодых людей! Студенты находят возлюбленных с приданым в
шестьсот тысяч франков. Керубино загребает деньги не хуже Ротшильда.
– Пятьсот восемьдесят четыре тысячи франков! –
бормотала вполголоса мадмуазель Жильнорман. – Пятьсот восемьдесят четыре!
Почти что шестьсот тысяч! Каково?
А Мариус и Козетта глядели друг на друга; они почти не
обратили внимания на такую мелочь.
|
