 Увеличить |
Глава вторая.
По хозяину и дом
Он жил в квартале Маре на улице Сестер страстей Христовых в
доме э 6. Дом был его собственный. Он давно снесен, и теперь на его месте
выстроен другой, а при постоянных изменениях, которые претерпевает нумерация
домов парижских улиц, изменился, вероятно, и его номер. Жильнорман занимал
просторную старинную квартиру во втором этаже, выходившую на улицу и в сады и
увешанную до самого потолка огромными коврами, изделиями Гобеленовой и Бовеской
мануфактур, изображавшими сцены из пастушеской жизни; сюжеты плафонов и панно
повторялись в уменьшенных размерах на обивке кресел. Кровать скрывали большие
девятистворчатые ширмы коромандельского лака. Длинные пышные занавеси широкими
величественными складками спадали с окон. В сад, расположенный прямо под окнами
комнат Жильнормана, попадали через угловую стеклянную дверь, по лестнице в
двенадцать-пятнадцать ступеней, по которым наш старичок весьма проворно бегал
вверх и вниз. Кроме библиотеки, смежной со спальней, у него был еще будуар –
предмет его гордости, изысканный уголок, обтянутый великолепными соломенными
шпалерами в геральдических лилиях и всевозможных цветах. Шпалеры эти были исполнены
в эпоху Людовика XIV каторжниками на галерах, по распоряжению г-на де Вивона, заказавшего
их для своей любовницы. Они достались Жильнорману по наследству от двоюродной
бабки с материнской стороны – взбалмошной старухи, дожившей до ста лет. Он был
дважды женат. Своими манерами он напоминал отчасти придворного, хотя никогда им
не был, отчасти судейского, а судейским он мог бы быть. При желании он бывал
приветливым и радушным. В юности принадлежал к числу мужчин, которых постоянно
обманывают жены и никогда не обманывают любовницы, ибо, будучи пренеприятными
мужьями, они являются вместе с тем премилыми любовниками. Он понимал толк в
живописи. В его спальне висел чудесный портрет неизвестного, кисти Иорданса,
сделанный в широкой манере, как бы небрежно, в действительности же выписанный
до мельчайших деталей. Костюм Жильнормана не был не только костюмом эпохи
Людовика XV, но и даже Людовика XVI; он одевался как щеголь Директории, –
до той поры он считал себя молодым и следовал моде. Он носил фрак из тонкого
сукна, с широкими отворотами, с длиннейшими заостренными фалдами и огромными
стальными пуговицами, короткие штаны и башмаки с пряжками. Руки он всегда
держал в жилетных карманах и с авторитетным видом утверждал, что «французская
революция дело рук отъявленных шалопаев».
Глава третья.
Лука-разумник
В шестнадцать лет он удостоился чести быть однажды вечером
лорнированным в Опере сразу двумя знаменитыми и воспетыми Вольтером, но к тому
времени уже перезрелыми красавицами – Камарго и Сале. Оказавшись между двух
огней, он храбро ретировался, направив стопы к маленькой, никому неведомой
танцовщице Наанри, которой, как и ему, было шестнадцать лет и в которую он был
влюблен. Он сохранил бездну воспоминаний. «Ах, как она была мила, эта Гимар-Гимардини-Гимардинетта, –
восклицал он, – когда я ее видел в последний раз в Лоншане, в локонах
„неувядаемые чувства“, в бирюзовых побрякушках, в платье цвета новорожденного
младенца и с муфточкой „волнение“!» Охотно и с большим увлечением описывал он
свой ненлондреновый камзол, который носил в юные годы. «Я был разряжен, как
турок из восточного Леванта», – говорил он. Когда ему было двадцать лет,
он попался на глаза г-же де Буфле, и она дала ему прозвище «очаровательный
безумец». Он возмущался именами современных политических деятелей и людей,
стоящих у власти, находя эти имена низкими и буржуазными. Читая газеты, «ведомости,
журналы», как он их называл, он едва удерживался от смеха. «Ну и люди, –
говорил он, – Корбьер, Гюман, Казимир Перье! И это, изволите ли видеть,
министры! Воображаю, как бы выглядело в газете: „Господин Жильнорман, министр!
Вот была бы потеха! Впрочем, у таких олухов и это сошло бы!“ Он, не
задумываясь, называл все вещи, пристойные, равно как и непристойные, своими
именами, нисколько не стесняясь присутствия женщин. Грубости, гривуазности и
сальности произносились им спокойным, невозмутимым и, если угодно, не лишенным
некоторой изысканности тоном. Такая бесцеремонность в выражениях была принята в
его время. Надо сказать, что эпоха перифраз в поэзии являлась вместе с тем эпохой
откровенностей в прозе. Крестный отец Жильнормана, предсказывая, что из него
выйдет человек не бесталанный, дал ему двойное многозначительное имя:
Лука-Разумник.
|
