 Увеличить |
Глава двадцать вторая.
Шаг за шагом
Когда не осталось в живых никого из вожаков, кроме
Анжольраса и Мариуса на противоположных концах баррикады, центр ее, так долго
державшийся благодаря Курфейраку, Жоли, Боссюэ, Фейи и Комбеферу, наконец
дрогнул. Пушка, не проломив бреши, годной для прохода, выбила в середине редута
широкий полукруглый выем; разрушенный ядрами гребень стены в этом месте
обвалился, и из обломков, грудой сыпавшихся внутрь и наружу, образовалось как
бы два откоса по обе стороны заграждения, внутренней и внешней. Внешний откос
представлял собою наклонную плоскость, удобную для нападения.
Тут осаждавшие предприняли решительную атаку, и эта атака
удалась. Сомкнутым строем, ощетинясь штыками, пехота беглым шагом неудержимо
бросилась вперед, и на вершине укрепления в пороховом дыму показался мощный
авангард штурмовой колонны. На этот раз все было кончено. Защищавшая центр
группа повстанцев отступила в беспорядке.
И тогда в них внезапно проснулась смутная жажда жизни.
Очутившись под прицелом этого леса ружей, они не захотели умирать. Пришла та
минута, когда начинает глухо рычать инстинкт самосохранения, когда в человеке
пробуждается зверь. Их оттеснили к высокому шестиэтажному дому, служившему
опорой баррикаде. В этом доме они могли бы найти спасение. Но дом был заперт
наглухо и как бы замурован сверху донизу. Прежде чем отряд пехоты проник внутрь
редута, дверь дома успела бы отвориться и мгновенно затвориться; эта вдруг
приоткрывшаяся и тотчас захлопнутая дверь для отчаявшихся людей означала бы
жизнь. За домом был выход на улицу, возможность бегства, простор. Они стучали в
дверь ружейными прикладами и ногами, взывали о помощи, кричали, умоляли,
простирали руки. Никто им не отпер. Голова мертвеца смотрела на них из
слухового оконца третьего этажа.
Но Анжольрас и Мариус с кучкой человек в восемь бросились к
ним на помощь. «Ни шагу дальше!» – крикнул Анжольрас солдатам; когда какой-то
офицер ослушался его, он убил офицера. Он стоял во внутреннем дворике редута, у
стены «Коринфа», со шпагой в одной руке, с карабином в другой, отворив дверь
кабачка и загораживая ее от атакующих. Тем, кто пал духом, он крикнул:
«Осталась только одна дверь на волю, вот эта!» И, заслоняя товарищей своим
телом, один против целого батальона, он прикрывал их отход. Все бросились в
дверь. Орудуя своим карабином, как палкой, применяя прием, называемый на языке
фехтовальщиков «мельницей», Анжольрас отбился от штыков, направленных в него со
всех сторон, и вошел в дверь последним; тут наступила страшная минута, когда
солдаты пытались ворваться, а повстанцы старались запереть дверь. Дверь
захлопнулась с такой силой, входя в дверную раму, что к ней прилипли отрезанные
и раздавленные пальцы какого-то солдата, вцепившегося в наличник.
Мариус остался снаружи. Выстрелом ему раздробило ключицу; он
почувствовал, что теряет сознание и падает. В этот миг, уже закрыв глаза, он
ощутил, как его схватила чья-то могучая рука, и в его угасающем сознании,
сливаясь с последним воспоминанием о Козетте, промелькнула мысль: «Я в плену.
Меня расстреляют».
Не видя Мариуса среди бойцов, укрывшихся в кабачке,
Анжольрас предположил то же самое. Но в такое мгновение каждый успевает
подумать только о собственной судьбе. Анжольрас наложил засов, опустил
задвижку, защелкнул замок и, дважды повернув ключ, запер дверь, в то время как
снаружи в нее неистово колотили прикладами и топорами солдаты и саперы. Атакующие
столпились теперь перед этой дверью. Начинался штурм кабачка.
Солдаты остервенели.
Их привела в ярость гибель сержанта артиллерии, а кроме
того, – еще более роковое обстоятельство, – за несколько часов до
атаки среди них пустили слух, что повстанцы истязают пленных и что в кабачке
находится обезглавленный труп солдата. Подобные опасные измышления обычно
сопутствуют междоусобным войнам, и позднее такого рода клевета вызвала
катастрофу на улице Транснонен.
Когда дверь была забаррикадирована, Анжольрас сказал
товарищам:
– Мы должны дорого продать свою жизнь!
Затем подошел к столу, на котором покоились Мабеф и Гаврош.
Под черным покрывалом угадывались два неподвижных окоченелых тела, большое и
маленькое, два лица смутно обрисовывались под холодными складками савана. Со
стола свешивалась рука, высунувшаяся из-под покрывала. То была рука старика.
Анжольрас нагнулся и поцеловал его благородную руку с тем
почтением, с каким накануне целовал его в лоб.
Эти два поцелуя были единственными в жизни Анжольраса.
Сократим наш рассказ. Баррикада защищалась, словно ворота
древних Фив; кабачок боролся, точно дом в Сарагосе. Оборонялись с угрюмым
упорством. Никакой пощады. Никаких переговоров. Люди согласны умереть, только
бы убивать. Когда Сюше говорит: «Сдавайтесь!» – Палафокс отвечает: «Нет! Палили
из пушек, перейдем на ножи». При штурме кабачка Гюшлу можно было увидеть все:
булыжники, которые градом сыпались на осаждавших из окон и с крыши и доводили
солдат до неистовства, нанося им страшные увечья; выстрелы из подвалов и
чердаков, ярость атаки, отчаянье сопротивления, и наконец, – когда удалось
вышибить дверь, – бешеную, исступленную резню. Ворвавшись в кабачок,
спотыкаясь о разбросанные по полу филенки выломанной двери, атакующие не нашли
там ни одного бойца. Посреди нижней залы валялась винтовая лестница,
обрубленная топором, да несколько раненых при последнем издыхании, все, кто не
был убит, поднялись на второй этаж и открыли ожесточенный огонь из люка в
потолке, откуда прежде спускалась лестница. На это ушли их последние патроны.
Когда все было израсходовано, когда у этих обреченных, но все еще опасных
противников не осталось ни пуль, ни пороха, каждый из них вооружился двумя
бутылками из запаса, сохраненного, как мы помним, Анжольрасом, и принялся
отбиваться от осаждавших этими грозными и хрупкими булавами. В бутылках была
азотная кислота. Мы рассказываем мрачные подробности этой бойни, нигде ничего
не утаивая. Увы, осажденные сражаются всем, что есть под рукой! Греческий огонь
не обесчестил Архимеда, кипящая смола не обесчестила Баярда. На войне все
страшно, тут не из чего выбирать. Выстрелы атакующих, при всем неудобстве
целиться снизу вверх, были убийственны. Края люка вскоре покрылись мертвыми
головами, из которых сочились длинные струйки красной дымящейся крови. В
воздухе стоял невообразимый грохот; густой, обжигающий дым заволакивал мглой
кровавую битву. Не хватает слов, чтобы описать весь ужас этой минуты. Участники
адской схватки потеряли человеческий образ. То уже не гиганты бились с
великанами: картина напоминала скорее Мильтона и Данте, чем Гомера. Нападали
дьяволы, защищались призраки.
Это был героизм, принявший чудовищный облик.
|
