 Увеличить |
Книга седьмая
Петушиный час
Глава первая.
Рудники и рудокопы
Во всяком человеческом обществе есть то, что в театре носит
название третьего или нижнего трюма. Весь социальный грунт изрыт вдоль и
поперек; иногда это во благо, иногда – во зло. Места подземных разработок
располагаются одно под другим. Есть шахты мелкого и глубокого залегания. Есть
верх и есть низ в этом мрачном подземелье, которое порою обрушивается под
тяжестью цивилизации и которое мы с таким равнодушием и беспечностью попираем
ногами. В прошлом веке Энциклопедия представляла собою почти открытую штольню.
Толщи мрака, породившего мир первобытного христианства, только и ждали случая,
чтобы разверзнуться при цезарях и затопить человеческий род ослепительным
светом. Ибо в священной тьме таится скрытый свет. Кратеры вулканов полны мглой,
готовой обратиться в пламя. Лава вначале всегда черна, как ночь. Катакомбы, где
отслужили первую обедню, были не только пещерой Рима, но и подземельем мира.
Под зданием человеческого общества, под этим сочетанием
архитектурных чудес и руин, существуют подземные пустоты. Там пролегают рудники
религии, рудники философии, рудники политики, рудники экономики, рудники
революции. Кто прорубает себе путь идеей, кто точным вычислением, кто гневом.
Голоса окликают друг друга и переговариваются из одной катакомбы в другую.
Утопии бредут боковыми ходами. Они разветвляются во все стороны. Иногда
встречаются и братаются между собой. Жан – Жак уступает кирку Диогену и взамен
берет у него фонарь. Порою там происходят стычки. Кальвин хватает за волосы
Содзини. Но ничто не задерживает и не прерывает напряженного стремления всех
этих сил к цели, их бурной одновременной деятельности, – этого движения
взад и вперед, вверх и вниз, происходящего во мраке и медленно преобразующего
то, что наверху, тем, что внизу, и то, что извне, тем, что внутри; чудовищная,
незримая суета. Общество едва ли подозревает о процессе бурения, которое, не
оставляя следа на поверхности, разворачивает все его недра. Сколько подземных
ярусов, столько же различных разработок, столько же видов ископаемых. Что же
добывают в этих глубоких копях? Будущее.
Чем глубже рудники, тем таинственнее рудокопы. До известного
уровня, поддающегося определению социальной философии, их труд полезен, за этим
пределом его польза становится сомнительной и ее можно оспаривать; еще ниже он
становится гибельным. На известной глубине в эти скрытые пустоты уже не
проникает дух цивилизации; граница, где человек в состоянии дышать, перейдена;
здесь начинается мир чудовищ.
Лестница спускается вниз причудливыми уступами, и каждая
площадка соответствует новой ступени, где может обосноваться философия и где мы
встречаем одного из ее тружеников, порою возвышенных духом, порою
отвратительных. Ступенью ниже Яна Гуса находится Лютер; под Лютером Декарт; под
Декартом Вольтер; под Вольтером Кондорсе; под Кондорсе Робеспьер; под
Робеспьером Марат; под Маратом Бабеф. И так дальше. Еще ниже, на той грани, что
отделяет неясное от невидимого, смутно вырисовываются другие туманные фигуры –
быть может, еще не родившихся людей. Люди прошлого – призраки; люди
будущего-личинки. Наш мысленный взор еще не ясно различает их. Эмбриональное
развитие будущего – одно из видений философа.
Целый мир в завязи, в зачаточном состоянии – какие небывалые
образы!
Сен-Симон. Оуэн, Фурье – они тоже там, в боковых ходах.
Хотя незримая чудесная цепь связует меж собою, неведомо для
них, всех этих подземных разведчиков будущего, обычно считающих себя
одиночками, – что не верно, – однако, без сомнения, труд их весьма
различен; мягкий свет, которым горят одни, составляет резкий контраст с
пламенем, которым пылают другие. Есть среди них существа райски светлые, есть
трагически мрачные. Впрочем, каково бы ни было различие, у всех этих
тружеников, от самого великого до самого ничтожного, от самого мудрого до
самого безумного, есть одна общая черта, а именно – бескорыстие. Марат забывает
о себе так же, как Иисус. Они отступают в тень, они пренебрегают собой, не
думают о себе. Они видят что-то, лежащее вне их. Глаза их раскрыты, а эти глаза
ищут истину. В очах у одного все сияние неба; и пусть загадочен взгляд другого,
в глубине его все же мерцает отблеск бесконечности. Что бы он ни совершил,
преклонитесь перед тем, кто отмечен этим знаком – звездным взглядом.
Взгляд, полный мрака, – другой знак.
С него начинается зло. При встрече с тем, кто смотрит
пустыми зрачками, призадумайтесь и трепещите. В системе общественного строя
есть свои недобрые рудокопы.
Существует предел, за которым дальнейшее погружение
превращается в погребение, там гаснет свет.
Под всеми перечисленными нами шахтами, под всеми этими
подземными галереями, под всей этой необъятной кровеносной системой прогресса и
утопии, гораздо глубже в земле, ниже Марата, ниже Бабефа, ниже, гораздо ниже и
без всякого сообщения с верхними пластами, залегает последняя штольня. Ужасное
место. Это и есть то, что мы называли нижним трюмом. Это могильный мрак. Это
подземелье слепых. Inferi.[108]
Дальше уже начинается бездна.
Глава вторая.
Самое дно
Здесь наступает конец бескорыстию. Здесь смутно
вырисовывается лик Сатаны; здесь каждый за себя. Безглазое «я» рычит, рыщет,
ощупывает и гложет. Уголино общественного строя заточен в этой пропасти.
Свирепые существа, не то звери, не то призраки, бродят по
этой пещере; их не интересует всемирный прогресс, им неведомо ни такое понятие,
ни такие слова, их заботит только собственная утроба. Это почти неразумные
твари, и внутри у них удручающая пустота. У них две матери – и обе им мачехи –
невежество и нищета. У них есть поводырь – их потребности, а взамен всех
стремлений – желание насытиться. Они зверски прожорливы, то есть кровожадны, но
это кровожадность не сорокопутов, а тигров. Страдания толкают этих вампиров на
преступление; таково роковое следствие, чудовищное порождение, логика тьмы.
Возня тех, которые ползают в нижнем трюме, это не протест угнетаемого духа; это
бунт материи. Здесь человек обращается в дракона. Томиться голодом, томиться
жаждой – вот отправная точка; стать Князем тьмы – вот конечный пункт. Из такого
подполья выходят Ласнеры.
Недавно, в четвертой книге, читатель познакомился с одним из
отделений верхнего рудника с его огромными шахтами политики, революции и
философии. Там, как мы уже сказали, все возвышенно, чисто, достойно, честно.
Бесспорно, и там возможны ошибки, и они бывают; но даже самые заблуждения там
благородны, ибо они таят в себе героизм. Всем производимым там работам есть
общее имя – Прогресс.
Пришло время заглянуть в иные глубины, в глубины мерзости.
Мы утверждаем, что глубоко внизу под обществом существует и
будет существовать, до тех пор пока не рассеется мрак невежества, великая
пещера Зла.
Это подземелье залегает глубже других и враждебно другим.
Здесь господствует беспощадная ненависть. Здесь не встретишь философа. Здесь
нож никогда не оттачивал пера. Здесь чернота не походит на благородную черноту
чернил. Преступным пальцам, которые судорожно сжимаются под этим душным сводом,
никогда не случалось перелистать книгу или развернуть газету. В глазах Картуша
Бабеф – эксплуататор; для Шиндерганнеса Марат – аристократ. У этой пещеры одна
цель: разрушить все.
Все. В том числе и ненавистные ей верхние рудники. Мерзкой
своей суетней она подрывает не только современный общественный строй: она
подрывает философию, она подрывает науку, она подрывает право, она подрывает
человеческую мысль, она подкапывается под цивилизацию, революцию, прогресс. Она
зовется просто-напросто воровством, проституцией, преступлением, убийством. Это
тьма, и она жаждет хаоса. Ее своды опираются на невежество.
У всех верхних ярусов одна лишь цель: уничтожить нижний. К
этой цели всеми силами, всеми способами – улучшая существующую действительность
или вглядываясь в то, что есть абсолют, – стремятся философия и прогресс.
Разрушьте нору Невежества, и вы уничтожите крота – Преступление.
Подведем краткий итог сказанному. Единственная социальная
опасность – это Мрак.
Человечество – это тождество. Все люди сотворены из той же
глины. У всех – по крайней мере здесь, на земле – одна судьба. Тот же мрак до
рождения, та же бренная плоть при жизни, тот же прах после смерти. Но
невежество, примешанное к человеческой глине, чернит ее. И эта невытравимая
чернота проникает внутрь человечества и становится Злом.
Глава третья.
Бабет, Живоглот, Звенигрош и Монпарнас
С 1830 по 1835 год «нижним трюмом» Парижа правила четверка
бандитов: Звенигрош, Живоглот, Бабет и Монпарнас.
Живоглот был Геркулесом подонков. Ему служила берлогой
клоака Арш-Марион. При росте в шесть футов у него была каменная грудная клетка,
железные бицепсы, дыхание – как ветер из ущелья, туловище великана и птичий
череп. Казалось, перед вами Геркулес Фарнезский, напяливший тиковые штаны и
плисовую блузу. Живоглот, напоминавший своим сложением эту скульптуру, мог бы
укрощать чудовищ; он нашел, что гораздо проще стать одним из них. Низкий лоб,
широкие скулы, меньше сорока лет от роду – и уже морщины у глаз, короткие
жесткие волосы, заросшие щеки, не борода, а щетина, – вот он весь перед
вами. Его мускулы томились по работе, а тупой мозг отказывался от нее. Это была
могучая сила, пропадавшая зря. Он стал убийцей от безделья. Его считали
креолом. Возможно, что он был причастен к убийству маршала Брюна, так как в
1815 году служил носильщиком в Авиньоне. Имея за плечами такой опыт, он стал бандитом.
Легкий бесплотный Бабет представлял полную противоположность
грузному Живоглоту. Бабет был тощ и умен. Прозрачен, но непроницаем. Тело его,
можно сказать, просвечивало насквозь, но зрачки не выдавали мыслей. Он называл
себя химиком. Ему доводилось выступать и балаганным зазывалой у Бобеша и
клоуном у Бобино. В Сен – Мигиэле он подвизался в водевилях. Это был мастер на
все руки, говорун, который умел придавать выразительность своим улыбкам и
значительность жестам. Он промышлял тем, что торговал на площадях гипсовыми
бюстами и портретами «главы государства», и еще тем, что рвал зубы. На своем
веку ему случалось показывать разных уродов на ярмарках и быть владельцем
фургона с оглушительной трубой и афишей, гласившей: «Бабет, виртуоз-зубодер,
член ученых академий, производит физические опыты над металлами и металлоидами,
а также вырывает зубы, удаляет корни, оставленные его коллегами. Плата: один
зуб – один франк пятьдесят сантимов; два зуба – два франка; три зуба – два
франка пятьдесят. Пользуйтесь случаем!» (Это «пользуйтесь случаем» означало:
спешите выдернуть как можно больше зубов.) Когда-то он был женат и народил
детей. Но что сталось с его женой и детьми, он понятия не имел. Он потерял их
где-то, как теряют носовые платки. Редкое исключение в темном мире, его
окружающем: Бабет читал газеты. Как-то, еще в те времена, когда он кочевал с
семьей в фургоне, ему попалась заметка в Вестнике, что некая женщина произвела
на свет вполне жизнеспособного младенца с телячьей мордой! «Вот кому
счастье! – воскликнул он. – Что бы догадаться моей жене родить такого
ребенка!»
Впоследствии он все это забросил, чтобы «взять в оборот
Париж». Это его собственное выражение.
Кто такой был Звенигрош? Сама ночь. Чтобы появиться, он ждал
того часа, когда тьма зачернит небо. По вечерам он вылезал из какой-нибудь норы
и снова прятался перед рассветом. Где находилась эта дыра? Никто не знал. Даже
в полной темноте, разговаривая со своими сообщниками, он становился к ним
спиной. Точно ли звали его Звенигрош? Нет. «Меня зовут Никак», – говорил
он. Если при нем зажигали свечу, он надевал маску. Вдобавок он был
чревовещателем. Бабет говаривал: «Звенигрош – это ночная птица о двух голосах».
Звенигрош был загадочен, неуловим, страшен. Никто с уверенностью не сказал бы,
есть ли у него настоящее имя, – Звенигрош было только кличкой; есть ли у
него голос, – он чаще говорил животом, чем ртом; есть ли у него даже
лицо, – его никогда не видали иначе, как в маске. Он исчезал, словно растворяясь
в воздухе; он появлялся, словно вырастая из-под земли.
Но поистине зловещую фигуру представлял собой Монпарнас.
Монпарнас был совсем мальчик; ему не исполнилось и двадцати лет, у него было
смазливое лицо, губы точно вишни, прекрасные черные волосы, сияние весны в
глазах; он олицетворял собой все пороки и был способен на любое преступление.
Дурное, перевариваясь, пробуждало в нем аппетит к худшему. Он начал с гамена,
вырос в уличного шалопая, а из последнего превратился в грабителя. Ремеслом
этого миловидного юноши, женственного, грациозного, сильного, томного и
жестокого, являлся грабеж с убийством. Шляпа его была заломлена слева по моде
1829 года, чтобы видна была взбитая прядь волос. Он носил редингот, хотя и не
первой свежести, но великолепного покроя. Монпарнас был ходячей модной
картинкой, но картинка эта не выходила из нищеты и занималась убийством.
Единственной причиной, которая толкала этого молодчика на преступления, было желание
наряжаться по моде. Первая же гризетка, бросившая ему: «Какой красавчик!»,
наложила печать проклятия на его душу и обратила этого Авеля в Каина. Считая
себя красивым, он пожелал стать щеголем. А настоящее щегольство – это прежде
всего праздность; но праздность бедняка – путь к преступлению. Мало кто из
разбойников наводил такой ужас, как Монпарнас. В восемнадцать лет у него на
совести было уже несколько трупов. Немало прохожих лежало, раскинув руки,
ничком в луже крови на темном пути этого негодяя. Завитой, напомаженный, с
талией в рюмочку, неизменно сопровождаемый восхищенным шепотом бульварных
девок, с искусно повязанным галстуком, с кастетом в кармане и цветком в
петлице, – таков был этот модник подземного мира.
Глава четвертая.
Состав шайки
Эти четверо бандитов представляли собой нечто вроде Протея,
ускользающего от лап полиции и старающегося увернуться от нескромных взглядов
Видока, «пламени, древа, воды принимая обличья», заимствуя один у другого
прозвища и уловки, прячась в собственной тени, служа друг другу тайником и
убежищем, освобождаясь от собственной своей личности так же легко, как от
накладного носа в маскараде, то уменьшаясь до такой степени, что казались одним
существом, то разрастаясь так, что даже сам Коко-Лакур принимал их за толпу.
Эту четверку нельзя было считать четырьмя людьми: то был
таинственный разбойник о четырех головах, дерзко орудовавший в Париже,
чудовищный полип зла, ютившийся в склепе, вырытом под зданием человеческого
общества.
Пользуясь разветвленной сетью подземных связей, Бабет,
Живоглот, Звенигрош и Монпарнас взяли подряд на все злодеяния в департаменте
Сены. Они расправлялись с прохожими, вдруг, как из-под земли, появляясь перед
ними. Изобретатели новшеств по этой части, люди, замышлявшие черное дело,
обращались к ним для его осуществления. Достаточно было представить четырем негодяям
план, а постановку они брали на себя. Они сами разрабатывали сценарий. Для них
не составляло труда подыскать необходимое число и подходящий состав
исполнителей для любого покушения, если нужна была подмога, а дело подвернулось
выгодное. Когда готовилось преступление, где не хватало рук, они поставляли
сообщников. Они держали труппу актеров тьмы, годных на все роли для трагедий,
сочиняемых в разбойничьих вертепах.
Они собирались обычно с наступлением ночи – это был час их
пробуждения – на одном из пустырей, прилегавших к больнице Сальпетриер. Там они
держали совет. В их распоряжении было двенадцать часов темноты, и они
обсуждали, как лучше их употребить.
«Петушиный час» – под таким названием было известно в
подземном мире деловое товарищество четверых. На старом красочном народном
языке, который с каждым днем все больше забывается, «петушиный час» означает
время перед рассветом, так же как «час, когда впору волка за собаку принять»,
означает сумерки. Прозвище Петушиный час происходило, вероятно, от того часа,
когда кончалась ночная работа бандитов, ибо с рассветом привидения исчезают, а
грабители разбегаются. Всех четверых знали под этой кличкой. Как-то
председатель суда присяжных посетил в тюрьме Ласнера и допрашивал его по поводу
одного преступления, в котором тот не сознавался. «Кто же это сделал?» –
спросил председатель. Ласнер дал ответ, загадочный для судьи, но понятный
всякому полицейскому: «Может быть, Петушиный час».
Содержание пьесы можно иногда угадать по списку действующих
лиц; таким же образом можно составить довольно точное представление о шайке по
перечню бандитов. Вот на какие прозвища откликались главные участники банды
Петушиный час, – эти имена сохранились в особых списках:
Крючок, он же Весенний, он же Гнус.
Брюжон (существовала целая династия Брюжонов, мы еще
вернемся к ним).
Башка, шоссейный рабочий; он уже встречался в нашем
рассказе.
Вдова.
Финистер.
Гомер Огю, негр.
Дай – срок.
Депеша.
Фаунтлерой, он же Цветочница.
Бахвал, отбывшей срок каторжник.
Шлагбаум, он же господин Дюпон.
Южный вал.
Дроздище.
Карманьольщик.
Процентщик, он же Бизарро.
Кружевник.
Вверх – тормашки.
Пол – лиарда, он же Два миллиарда.
И т. д., и т. д.
Мы опускаем другие, хотя они и не уступают перечисленным. У
этих имен есть свое лицо. Они обозначают не отдельные личности, а типы. Каждое
такое прозвище соответствует особой разновидности отвратительных лишаев,
лепящихся в подземелье цивилизации.
Эти существа, неохотно показывавшиеся в своем настоящем
виде, нельзя было встретить на улицах. С наступлением дня, усталые после
кровавых ночных дел, они отсыпались то в ямах для обжига извести, то в
заброшенных каменоломнях Монмартра или Монружа, а то и в сточных трубах. Они
зарывались в землю.
Что сталось с этими людьми? Они существуют и сейчас. Они
существовали всегда. Еще Гораций говорит о них – Ambubaiarum collegia,
pharmacopolae mendici, mimae[109].
И пока общество будет таким, каково оно теперь, они останутся такими, каковы
они теперь. Они беспрестанно возрождаются под мрачными сводами своего подвала
из просачивающихся туда социальных нечистот. Они возвращаются, эти привидения,
всегда одни и те же, только под новыми именами и в новой коже.
Пусть особи истребляются – род остается.
Им присущи одни и те же свойства. От нищего до разбойника,
все они блюдут чистоту породы Они нюхом угадывают кошельки в карманах и чуют
часы в жилетах. Они различают запах золота и серебра. Бывают прохожие настолько
простоватого вида, что, кажется, грех было бы их не ограбить. Таких прохожих
они терпеливо выслеживают. При встрече с иностранцем или провинциалом они
вздрагивают, точно пауки.
Всякому, кто набредет на них или увидит мельком в глухую
полночь на пустынном бульваре, эти люди внушают страх. Они кажутся не людьми, а
сгустками тумана, принявшими человеческие формы, можно подумать, что они
составляют одно целое с ночью, что они неотделимы от нее, что у них нет иной
души, кроме души мрака, и что только на миг, ради нескольких минут своей
ужасной жизни, они оторвались от тьмы.
Что же нужно, чтобы заставить этих оборотней исчезнуть? Свет
Потоки света. Ни одна летучая мышь не выносит лучей зари. Залейте же светом
общественное подземелье!
|
