Глава одиннадцатая.
Удивление Шанматье растет
Это и в самом деле был он. Лампа на столе секретаря освещала
его лицо. Шляпу он держал в руке, в его одежде не было заметно ни малейшего
беспорядка, редингот его был тщательно застегнут. Он был очень бледен и чуть
дрожал. Волосы его, которые к моменту приезда в Аррас только начинали седеть,
были теперь совсем белые. Они побелели за тот час, что он находился здесь.
Все головы повернулись в его сторону. Впечатление было
неописуемое. В первую минуту присутствовавшие не поняли, что происходит. В
голосе прозвучала мука, но человек, выступивший вперед, казался таким
спокойным, что сначала все были в недоумении. Все спрашивали себя, кто это
крикнул. Никто не мог поверить, чтобы этот страшный возглас мог вырваться из
груди этого тихого человека.
Однако неуверенность длилась лишь несколько мгновений. Не
успели председатель и товарищ прокурора вымолвить слово, не успели жандармы и служители
двинуться с места, как человек, которого в эту минуту все еще называли
господином Мадленом, подошел к свидетелям Кошпайю, Бреве и Шенильдье.
– Вы не узнаете меня? – спросил он.
Все трое остолбенели от изумления и отрицательно покачали
головой. Кошпай, оробев, отдал честь по – военному. Повернувшись к присяжным и
к судьям, г-н Мадлен кротко сказал им:
– Господа присяжные! Прикажите освободить подсудимого.
Господин председатель! Прикажите арестовать меня. Человек, которого вы ищете,
не он, а я. Я – Жан Вальжан.
Все замерли. Поднявшийся было ропот изумления сменился
гробовым молчанием. В зале ощущался тот почти благоговейный трепет, какой
охватывает толпу, когда у нее на глазах совершается нечто великое.
Лицо председателя выразило печаль и сочувствие; он обменялся
с товарищем прокурора быстрым взглядом и шепотом сказал несколько слов
заседателям. Затем обратился к публике и спросил тоном, который поняли все:
– Нет ли здесь врача? Потом заговорил товарищ
прокурора.
– Господа присяжные! – сказал он. – Необычайный
и непредвиденный случай, взволновавший всех присутствующих, внушает нам, так же
как и вам, лишь одно чувство, называть которое нет надобности. Все вы знаете,
хотя бы понаслышке, достопочтенного господина Мадлена, мэра
Монрейля-Приморского. Если в зале присутствует врач, мы присоединяемся к
просьбе господина председателя оказать помощь господину Мадлену и проводить его
домой.
Господин Мадлен не дал товарищу прокурора договорить. Он
прервал его мягким, но не допускающим возражений тоном. Вот подлинные слова,
которые он произнес, – слова, которые были записаны одним из свидетелей
этой сцены немедленно после судебного заседания и которые до сих пор звучат в
ушах тех, кто их слышал, хотя это было около сорока лет назад.
– Благодарю вас, господин товарищ прокурора, но я в
здравом уме. Сейчас вы убедитесь в этом. Вы чуть было не совершили большой
ошибки. Отпустите на свободу этого человека! Я выполняю свой долг, несчастный
осужденный – это я. Я единственный человек, кому ясно все то, что происходит
здесь, и я говорю вам правду. То, что я делаю в эту минуту, видит всевышний, и
мне этого довольно. Можете меня арестовать, я здесь. А ведь я старался делать
все, что было в моих силах. Я укрылся под вымышленным именем; я разбогател,
стал мэром; я хотел вернуться в среду честных людей. Видимо, это невозможно. О
многом я не могу говорить сейчас, я не собираюсь рассказывать вам свою жизнь;
когда-нибудь о ней узнают. Я обокрал епископа-это правда; я обокрал Малыша
Жерве – это правда. Вам сказали, что Жан Вальжан был опасным негодяем – и
сказали не напрасно. Но, быть может, не он один виноват в этом. Послушайте,
господа судьи: человек, так низко павший, как я, не имеет права укорять
провидение или давать советы обществу; но, видите ли, позорное существование,
из которого я пробовал выбраться, губительно само по себе. Каторга создает
каторжника. Вдумайтесь в это, прошу вас. До галер я был бедным крестьянином,
очень неразвитым, почти совсем темным; каторга переделала меня. Я был тупым – я
стал злым; я был поленом – я стал раскаленной головней. Впоследствии
снисходительность и доброта спасли меня, подобно тому как суровость погубила
раньше. Но, простите, вы ведь не можете понять всего того, о чем я говорю с
вами. Дома у меня, в камине, в куче золы вы найдете монету в сорок су, которую
я украл у Малыша Жерве семь лет назад. Больше мне нечего добавить. Арестуйте
меня. О боже! Господин помощник прокурора качает головой, вы говорите:
«Господин Мадлен сошел с ума». Вы не верите мне! Как это мучительно! Но по
крайней мере не осуждайте этого человека! Как? Эти люди не узнают меня? Хотел
бы я, чтобы здесь был Жавер. Вот кто узнал бы меня сразу!
Невозможно передать оттенок добродушной и безнадежной
грусти, прозвучавшей в этих словах.
Он обернулся к трем каторжникам:
– А вот я вас сразу узнал! Бреве! Помните ли вы…
Он запнулся, помолчал, колеблясь, потом спросил:
– Помнишь ли ты вязаные подтяжки шашками, которые ты
носил на каторге?
Бреве вздрогнул от удивления и испуганно осмотрел
говорившего с головы до ног. Тот продолжал:
– Шенильдье или Шельмадье, как ты называешь себя! У
тебя сожжено все правое плечо, потому что как-то раз ты прислонился плечом к
жаровне с раскаленными углями, чтобы уничтожить три буквы: П. К. Р.[28] Но они видны
до сих пор. Отвечай: это правда?
– Правда, – ответил Шенильдье.
Он обратился к Кошпайю:
– Кошпай! На сгибе левой руки у тебя выжжена порохом
синяя надпись. Это дата высадки императора в Канне, первое марта тысяча
восемьсот пятнадцатого года. Засучи рукав.
Кошпай засучил рукав, все взгляды устремились на его обнаженную
руку. Жандарм ближе поднес лампу; дата была видна.
Несчастный обернулся к публике и к судьям с улыбкой, которую
все, видевшие ее, до сих пор не могут вспомнить без содрогания.
То была улыбка торжества, то была также улыбка отчаянья.
– Теперь вы видите, что я Жан Вальжан, – сказал
он.
В этой зале не было больше ни судей, ни обвинителей, ни
жандармов; здесь были только напряженные взгляды и растроганные сердца. Ни один
человек не помнил о той роли, которую ему надлежало играть; товарищ прокурора
забыл, что он здесь для того, чтобы обвинять, председатель – что он здесь для
того, чтобы председательствовать, защитник – что он здесь для того, чтобы
защищать. Поразительная вещь: ни один вопрос не был задан, ни один из
представителей власти не вмешался. Особенность возвышенных зрелищ состоит в
том, что они захватывают все души и всех свидетелей превращают в зрителей.
Никто, быть может, не отдавал себе отчета в своих чувствах; никто, конечно, не
понимал, что перед ним сияет свет великой души; но все чувствовали себя
внутренне ослепленными.
Теперь уже не было сомнений, что перед судом стоит настоящий
Жан Вальжан. Это было ясно как день. Его появление рассеяло мрак, окутывавший
дело еще несколько минут назад. Никакие объяснения были уже не нужны, все
присутствовавшие, словно пронзенные электрической искрой, словно по наитию,
поняли сразу и с первого взгляда простую, но изумительную историю человека,
который пришел донести на себя, чтобы другой человек не был осужден вместо
него. Подробности, колебания, мелкие затруднения потонули во всепоглощающем
сиянии этого поступка.
Впечатление длилось недолго, но оно было непреодолимо.
– Я не хочу больше нарушать порядок судебного
заседания, – продолжал Жан Вальжан. – Никто не задерживает меня, и я
ухожу. У меня еще много дела. Господин товарищ прокурора знает, кто я, знает,
куда я еду, и может арестовать меня, когда ему будет угодно.
Он направился к выходу. Ни один голос не раздался ему вслед,
ни одна рука не поднялась, чтобы ему помешать. Толпа расступилась, давая ему
дорогу. В эту минуту в нем было что-то божественное, что-то такое, благодаря
чему тысячи людей почтительно расступаются перед одним человеком. Он медленно
прошел сквозь толпу. Неизвестно, кто отворил ему дверь, достоверно одно – она
распахнулась перед ним, когда он подошел к ней. На пороге он обернулся и
сказал:
– Господин товарищ прокурора! Я в вашем распоряжении.
Затем он повернулся к публике:
– Вы все, – все, кто находится здесь, –
наверное, считаете меня достойным сожаления, не так ли? Боже мой! А я, когда
подумаю о том, чего я чуть было не сделал, считаю себя достойным зависти. И
все-таки я предпочел бы, чтобы всего этого не случилось.
Он вышел, и дверь затворилась за ним так же, как и
отворилась, ибо тот, кто совершает высокие деяния, может быть уверен в том, что
в толпе всегда найдутся люди, готовые оказать ему услугу.
Менее чем через час вердикт присяжных снял всякое обвинение
с лица, именуемого Шанматье, и Шанматье, немедленно выпущенный на свободу, ушел
пораженный, решив, что все сошли с ума, и ничего не понимая во всем этом бреде.
|
