 Увеличить |
Книга четвертая
Лачуга Горбо
Глава первая.
Хозяин Горбо
Если бы сорок лет тому назад одинокий прохожий, вздумавший
углубиться в трущобы глухой окраины Сальпетриер, поднялся по бульвару до
Итальянской заставы, он дошел бы до одного из тех мест, где, так сказать,
исчезает Париж. Нельзя сказать, чтобы это была совершенная глушь, – здесь
попадались прохожие; нельзя сказать, чтобы это была деревня, – здесь
попадались городские домики и улочки. Но это был и не город, – на улицах
лежали колеи, как на больших дорогах, росла трава; это было и не село, –
дома были слишком высоки. Что же представляла собой эта окраина, и обитаемая и
безлюдная, пустынная и в то же время кем-то населенная? То был бульвар большого
города, парижская улица, ночью более жуткая, чем лес, а днем более мрачная, чем
кладбище.
Это был старый квартал Конного рынка.
Если прохожий отваживался выйти за пределы четырех
обветшалых стен Конного рынка, если он решался миновать Малую Банкирскую улицу,
и, оставив вправо конопляник, обнесенный высокими стенами, потом луг, где
высились кучи молотой дубовой коры, похожие на жилища гигантских бобров, затем
огороженное место, заваленное строевым лесом, пнями, грудами опилок и щепы, на
верхушке которых лаяли сторожевые псы, затем длинную низкую полуразвалившуюся
стену с грязной черной дверцей, покрытой мхом, сквозь который весной
пробивались цветы, и далее, уже в самом глухом месте, отвратительное ветхое
строение, на котором большими печатными буквами было выведено: ВОСПРЕЩАЕТСЯ
ВЫВЕШИВАТЬ ОБЪЯВЛЕНИЯ, то этот отважный прохожий достигал конца улицы
Винь-Сен-Марсель, мало кому известной. Там, недалеко от завода, между двумя
садами, виднелась в ту пору лачуга; с первого взгляда она казалась маленькой
хижинкой, на самом деле она была огромна, как собор. На проезжую дорогу она
выходила боковой стороной – отсюда обманчивое представление о ее величине.
Почти весь дом был укрыт от взоров. Видны были только дверь и окно.
Лачуга была двухэтажная.
Внимательный глаз прежде всего заметил бы такую странность:
дверь годилась бы разве только для чулана, окно, будь оно пробито в тесаном
камне, а не в песчанике, могло бы украшать какой-нибудь особняк.
Дверь представляла собой ряд полусгнивших досок, соединенных
поперечными перекладинами, похожими на плохо обтесанные поленья. Она
открывалась внутрь, на крутую лестницу с высокими, покрытыми грязью, пылью и
осыпавшейся штукатуркой ступеньками такой же ширины, как дверь. С улицы видно
было, как эта лестница, совершенно прямо, словно приставная, уходила между двух
стен в темноту. Верхняя часть грубого проема пряталась за узкой доской с
выпиленным в середине треугольным отверстием, служившим и слуховым оконцем, и
форточкой, когда дверь была закрыта. На внутренней стороне двери размашистой
кистью, обмакнутой в чернила, была изображена цифра 52, а над дверью – теми же
чернилами – цифра 50; это ставило вас в тупик. Куда же вы попали? Закрытая
дверь утверждала, что номер дома 50; она же, открытая, возражала: нет, это
номер 52. На треугольной форточке вместо занавески висело грязное тряпье.
Окно было широкое и довольно высокое, с решетчатыми ставнями
и большими стеклами. Однако на этих стеклах было множество самых разнообразных
повреждений, которые были скрыты и одновременно подчеркнуты искусно наложенным
пластырем из бумажных наклеек, а полуоторванные и расшатанные ставни служили не
столько защитой для обитателей лачуги, сколько угрозой для прохожих. То там, то
тут на этих жалюзи не хватало поперечных планок; их простодушно заменили
прибитыми перпендикулярно досками; таким образом, то, чему надлежало быть
жалюзи, превратилось в ставни.
Дверь, казавшаяся отвратительной, и окно, казавшееся
благопристойным, несмотря на его обветшалость, выступая на фоне одного и того
же дома, производили впечатление двух случайно встретившихся нищих, которые
решили идти вместе и шагают бок о бок; их прикрывают одинаковые лохмотья, но по
внешности они не похожи друг на друга: один напоминает профессионального
попрошайку, другой – бывшего дворянина.
Лестница вела в главную, обширную часть здания, похожую на
сарай, превращенный в жилой дом. Внутренним каналом этого здания служил длинный
коридор, по правую и левую сторону которого расположены были разных размеров
клетушки, в случае крайней необходимости годные для жилья, но скорее похожие на
кладовки, чем на комнаты. Окнами они выходили на заброшенные участки. Все это
темное, унылое, тусклое, печальное и мрачное строение, в зависимости от того, в
крыше или в дверях образовались щели, пронизывал бледный луч солнца или ледяной
северный ветер. Своеобразной и живописной подробностью такого рода жилищ
являются громадные пауки.
Налево от входной двери, со стороны бульвара, на высоте
человеческого роста находилось замурованное слуховое оконце, образовавшее квадратное
углубление, полное камешков, которые туда бросали проходившие мимо дети.
Часть здания была недавно разрушена. Другая, уцелевшая,
позволяет судить о том, чем оно было когда-то. Всему зданию не более ста лет.
Для собора сто лет – юность, для жилого дома – старость. Человеческому жилью
как бы свойственна бренность человека, жилищу бога – его бессмертие.
Почтальоны называли эту лачугу номером 50—52, но в квартале
она известна была как дом Горбо.
Поясним происхождение этого названия.
Любители мелких происшествий, собирающие для собственного
удовольствия коллекции анекдотов и хранящие в своей памяти словно насаженные на
булавки самые незначительные даты, знают, что в прошлом столетии, около 1770
года, в Шатле было два прокурора. Одного звали Корбо, другого Ренар[49] – два имени,
предугаданные Лафонтеном. Этот факт был уж очень соблазнителен для судейских
писцов, и они не преминули сделать его поводом для зубоскальства. По всем
галереям Дворца правосудия разошлась написанная в стихах, хотя и довольно
нескладных, пародия:
На груду папок раз ворона взобралась,
Арестный лист она во рту зажала
Лиса, приятным запахом прельстясь,
Из лесу прибежала
И перед ней такую речь держала;
«Здорово, друг!…» и т. д.
Почтенные законники, смущенные плоской шуткой и уязвленные
хохотом, раздававшимся им вслед, решили отделаться от своих фамилий и
обратились с ходатайством к королю. Челобитье подано было Людовику XV как раз в
тот момент, когда папский нунций справа, а кардинал Ларош-Эмон – слева, оба
благоговейно коленопреклоненные, надевали в присутствии его величества туфли на
босые ножки г-жи Дюбарри, встававшей со своего ложа. Король, который заливался
смехом, глядя на двух епископов, стал теперь весело смеяться над двумя
прокурорами и милостиво разрешил судейским крючкам переменить – вернее, слегка
изменить их фамилии. Господину Корбо от имени короля разрешено было к заглавной
букве его фамилии добавить хвостик и прозываться Горбо; господину Ренару
посчастливилось меньше: он получил разрешение приставить к букве Р букву П и
именоваться Пренар[50],
так что новая фамилия подходила к нему не меньше, чем старая.
Итак, согласно местному преданию, этот самый Горбо и был
владельцем здания под э 50—52 на Госпитальном бульваре. Он же и был творцом
огромного окна.
Вот почему лачуга называлась домом Горбо.
Напротив дома э 50—52, среди других деревьев бульвара, рос
большой вяз, почти на три четверти засохший, прямо перед ним начиналась улица
заставы Гобеленов, в ту пору не застроенная, немощеная, обсаженная чахлыми
деревьями, то зелеными, то бурыми, в зависимости от времени года, и
обрывающаяся у самой парижской окружной стены. Клубы дыма из труб соседней
фабрики распространяли по всему кварталу запах купороса.
Застава была близко. Стена, опоясывавшая Париж, еще
существовала в 1823 году.
Застава уже сама по себе вызывала в воображении мрачные
образы. Здесь пролегала дорога, ведущая в Бисетр. Через эту заставу во времена
Империи и Реставрации, в день казни, входили в Париж приговоренные к смерти.
Здесь произошло в 1829 году таинственное убийство, именуемое «убийством у
заставы Фонтенебло», виновников которого не могло обнаружить правосудие, –
темное дело, оставшееся неразъясненным, страшная загадка, оставшаяся
неразгаданной. Сделайте несколько шагов, и вы окажетесь на роковой улице
Крульбарб, где, как в мелодраме, под раскаты грома Ульбах поразил кинжалом
пастушку из Иври. Еще несколько шагов, и вы подойдете к безобразным, с
обрезанными верхушками, вязам заставы Сен-Жак, к детищу филантропов, пытающихся
скрыть эшафот, к жалкой и позорной Гревской площади – площади лавочников и
мещан, отшатнувшихся перед зрелищем смертной казни, но не дерзнувших
мужественно отменить ее или открыто выступить в ее защиту.
Тридцать семь лет тому назад, если не считать площади
Сен-Жак, которой словно было определено внушать ужас, самым мрачным уголком на
этом мрачном бульваре была, вероятно, эта мало привлекательная и в наше время
часть его, где стояла лачуга э 50—52.
Только двадцать пять лет спустя здесь начали появляться дома
горожан. Это было угрюмое место. Грустные мысли овладевали вами; вы
чувствовали, что находитесь между большущей Сальпетриер, высокий купол которой
можно было разглядеть оттуда, и Бисетром, близ ограды которого вы находились,
то есть между безумием женщины и безумием мужчины. На всем доступном глазу расстоянии
виднелись бойни, окружная стена и редкие фасады фабрик, похожих на казармы или
монастыри. Всюду бараки, строительный мусор, старые стены, черные, словно
траурный покров, новые стены, белые, словно саван; всюду параллельные ряды
деревьев, вытянутые в линию постройки, вереница длинных и холодных плоских
фасадов н гнетущее уныние прямых углов. Ни признака складки, неровности почвы,
никакой архитектурной прихоти. Все вместе – леденящее душу, однообразное,
отвратительное зрелище. Ничто так не удручает, как симметрия. Симметрия – это
скука, а скука – сущность печали. Отчаяние зевает. Если можно вообразить себе
что-нибудь страшнее ада, где страдают, то это ад, где скучают. Если бы такой ад
действительно существовал, то эта часть Госпитального бульвара могла бы служить
аллеей, к нему ведущей.
Однако с приближением ночи, в час, когда меркнет свет,
особенно зимой, чье леденящее дыхание срывает с вязов последние бурые листья,
когда мрак непроницаем и небо беззвездно или когда ветер пробьет луне в облаках
оконце, бульвар становится страшным. Черные его линии уходят во мрак и
пропадают в нем, словно отрезки бесконечности. Прохожий невольно вспоминает
бесчисленные предания, связанные с виселицей. В уединенности квартала, где
совершено было столько преступлений, таилось что-то жуткое. В темноте всюду
чудились западни, смутные очертания теней внушали подозрение, длинные
четырехугольные углубления меж деревьев напоминали могилы. Днем это было
безобразно; вечером это было мрачно; ночью это было зловеще.
Летом в сумерках на старых замшелых скамьях у подножия вязов
сидели старухи. Они назойливо просили милостыню.
Впрочем, этот квартал, на вид скорее старый, чем старинный,
уже тогда стремился к преображению. Кто хотел его видеть, тому надо было
спешить. Ежедневно из общей картины исчезала какая-нибудь подробность. В
настоящее время, как и все последние двадцать лет, вокзал Орлеанской железной
дороги, расположенный рядом с этим старым предместьем, непрерывно его
видоизменяет. Всюду, где на окраине столицы появляется железнодорожная станция,
умирает предместье и рождается город. Кажется, что вокруг этих крупных центров
движения от грохота мощных машин, от дыхания чудовищных коней цивилизации,
пожирающих уголь и изрыгающих пламя, земля, полная новых ростков, дрожит и
разверзается, готовая поглотить древние жилища человека и породить новые.
Старые дома рушатся, новые дома воздвигаются.
С тех пор как станция Орлеанской железной дороги вторглась
во владение Сальпетриер, старинные узкие улицы, граничащие со рвами Сен-Виктор
и Ботаническим садом, дрогнули под стремительным потоком дилижансов, фиакров и
омнибусов, который проносится по ним в определенное время три-четыре раза в
день, оттеснив дома вправо и влево. Есть явления, на первый взгляд
неправдоподобные, и тем не менее они вполне соответствуют действительности: как
верно то, что в крупных городах солнце вызывает к жизни дома, обращенные
фасадом на юг, так же несомненно и то, что непрерывное движение экипажей
расширяет улицы. Признаки новой жизни очевидны. В этом старинном провинциальном
квартале, в самых глухих закоулках, возникает мостовая, всюду расползаются и
тянутся тротуары даже там, где еще нет прохожих. Однажды, в памятное июльское
утро 1845 года, там вдруг задымились черные котлы с асфальтом; можно считать,
что в этот день цивилизация добралась до улицы Лурсин и что Париж вступил в
предместье Сен-Марсо.
|
