Глава седьмая.
Правило: принимай у себя только по вечерам
Вот каков был Лука-Разумник Жильнорман. Он сохранил
волосы, – они у него были не седые, а с проседью, – и всегда носил одну
и ту же прическу «собачьи уши». В общем, даже при всех своих слабостях, это
была личность весьма почтенная.
Все в нем носило печать XVIII века, фривольного и
величавого.
В первые годы Реставрации Жильнорман, тогда еще
молодой, – в 1814 году ему исполнилось только семьдесят четыре
года, – жил в Сен-Жерменском предместье, на улице Сервандони, близ церкви
Сен-Сюльпис. Он переехал на покой в Маре много времени спустя, после того как
ему стукнуло восемьдесят лет.
Но и покинув свет, он продолжал придерживаться прежних своих
привычек. Главная из них, которую он никогда не нарушал, состояла в том, чтобы
держать днем свою дверь на замке и никого ни под каким видом не принимать у
себя раньше вечера. В пять часов он обедал, и только тут двери его дома
отворялись. Так было модно в его время, и он не желал отступать от этого
обычая. «День вульгарен, – говаривал он, – и ничего, кроме закрытых
ставен, не заслуживает. У светских людей ум загорается вместе с звездами в
небесах». И он накрепко запирался ото всех, будь то сам король. В этом
сказывалась старинная изысканность его века.
Глава восьмая.
Две, но не пара
Мы уже упоминали о двух дочерях Жильнормана. Между ними было
десять лет разницы. В юности они очень мало походили друг на друга и характером
и лицом; про них никак нельзя было сказать, что это сестры. Младшую – девушку
чудесной души – влекло ко всему светлому. Она любила цветы, поэзию, музыку;
уносясь мыслями в лучезарные края, восторженная, невинная, с ранних детских
лет, как нареченная невеста, ожидала она героя, смутный образ которого витал
пред нею. У старшей также была своя мечта. В голубой дали ей мерещился
поставщик, какой-нибудь добродушный, очень богатый толстяк, снабжавший
провиантом армию, муж восхитительно глупый, человек – миллион или хотя бы
префект; приемы в префектуре, швейцар с цепью на шее в прихожей, торжественные
балы, речи в мэрии, она – «супруга г-на префекта» – все это вихрем носилось в
ее воображении. Итак, каждая из сестер предавалась в юности своим девичьим
грезам. У обеих были крылья, но у одной – ангела, а у другой – гусыни.
Однако ни одно желание на этом свете полностью не
осуществляется. Нынче рай на земле невозможен. Младшая вышла замуж за героя
своих мечтаний, но вскоре умерла. Старшая замуж не вышла.
К моменту ее появления в нашей повести она была уже старой
девой, закоренелой недотрогой, удивительно остроносой и тупоголовой.
Характерная подробность: вне узкого семейного круга никто не знал ее имени. Все
звали ее «мадмуазель Жильнорман-старшая».
По части чопорности мадмуазель Жильнорман-старшая могла бы
дать несколько очков вперед любой английской мисс. Ее стыдливость не знала
пределов. Над ее жизнью тяготело страшное воспоминание: однажды мужчина увидел
ее подвязку.
С годами эта неукротимая стыдливость усилилась. М-ль
Жильнорман все казалось, что ее шемизетка недостаточно непроницаема для взоров
и недостаточно высоко закрывает шею Она усеивала бесконечным количеством
застежек и булавок такие места своего туалета, куда никто и не помышлял
глядеть. Таковы все недотроги: чем меньше их твердыне угрожает опасность, тем
большую они проявляют бдительность.
Однако пусть объяснит, кто может, тайны престарелой
невинности: она охотно позволяла целовать себя своему внучатному племяннику,
поручику уланского полка Теодюлю.
И все же, несмотря на особую благосклонность к улану,
этикетка «недотроги», которую мы на нее повесили, необыкновенно подходила к
ней. М – ль Жильнорман представляла собою какое-то сумеречное существо. Быть
недотрогой – полудобродетель, полупорок.
Неприступность недотроги соединялась у нее с ханжеством –
сочетание очень удачное. Она состояла членом Общества Пресвятой девы, надевала
иногда в праздник белое покрывало, бормотала себе под нос какие-то особые
молитвы, почитала «святую кровь», поклонялась «святому сердцу Иисусову»,
проводила целые часы перед алтарем в стиле иезуитского рококо, в молельне,
закрытой для простых верующих, предаваясь созерцанию и возносясь душою ввысь к
мраморным облачкам, плывшим меж длинных деревянных лучей, покрытых позолотой.
У нее была приятельница по молельне, такая же старая дева,
как она сама, – м-ль Вобуа, круглая дура; сравнивая себя с ней, м-ль
Жильнорман не без удовольствия отмечала, что она сама – первейшая умница. Кроме
всяких Agnus dei и Ave Maria и разных способов варки варенья, м-ль Вобуа решительно
ни о чем не имела понятия. Являясь в своем роде феноменом, она блистала
глупостью, как горностай – белизной, только без единого пятнышка.
Надо сказать, что, состарившись, м – ль Жильнорман скорее
выиграла, нежели проиграла. Это судьба всех пассивных натур. Она никогда не
была злой, что можно условно считать добротою, а годы сглаживают углы, и вот со
временем она мало-помалу смягчилась. Ее томила какая-то смутная печаль, причины
которой она не знала. Все ее существо являло признаки оцепенения уже кончившейся
жизни, хотя в действительности ее жизнь еще и не начиналась.
Она вела хозяйство отца. Дочь занимала подле г-на
Жильнормана такое же место, какое занимала подле его преосвященства отца
Бьенвеню его сестра. Семьи, состоящие из старика и старой девы, отнюдь не
редкость и всегда являют трогательное зрелище двух слабых созданий, пытающихся
найти опору друг в друге.
Кроме старой девы и старика, в доме был еще ребенок,
маленький мальчик, всегда трепещущий и безмолвный в присутствии г-на
Жильнормана. Г-н Жильнорман говорил с ним строго, а иногда замахивался тростью:
«Пожалуйте сюда, сударь! Подойди поближе, бездельник, сорванец! Ну, отвечай же,
негодный! Да стой так, чтоб я тебя видел, шельмец!» и т. д. и т. д.
Он обожал его.
Это был его внук. Мы еще встретимся с этим ребенком.
|