 Увеличить |
Глава шестая.
Жан Вальжан
Ночью Жан Вальжан проснулся.
Жан Вальжан родился в бедной крестьянской семье, в Бри. В
детстве он не учился грамоте. Возмужав, он стал подрезалыциком деревьев в
Фавероле. Его мать звали Жанной Матье, отца – Жаном Вальжаном, или
Влажаном, – по всей вероятности, «Влажан» было прозвище, получившееся от
сокращения слов voila Jean[12].
Жан Вальжан был задумчив, но не печален, – свойство
привязчивых натур. А в общем этот Жан Вальжан, по крайней мере с виду, казался
существом довольно вялым и заурядным. Еще в раннем детстве он потерял отца и
мать. Мать, вследствие дурного ухода, умерла от родильной горячки. Отец, тоже
подрезальщик, убился насмерть, свалившись с дерева. У Жана Вальжана не осталось
никого, кроме старшей сестры, вдовы с семью детьми – мальчиками и девочками.
Сестра и вырастила Жана Вальжана. До тех пор, пока был жив ее муж, она кормила
и содержала брата. Муж умер. Старшему из семерых малышей было восемь лет,
младшему – год. Жану Вальжану минуло тогда двадцать четыре года. Он заменил
детям отца и стал поддерживать вырастившую его сестру. Это совершилось само
собой; Жан Вальжан угрюмо выполнял свой долг. Так, в тяжелом труде, за который
он получал гроши, проходила его молодость. Никто не слыхал, чтобы у него была
подружка. Ему некогда было влюбляться.
Вечером он приходил домой усталый я молча съедал свою
похлебку. Пока он ел, сестра его, тетушка Жанна, частенько вылавливала из его
миски лучший кусочек мяса, ломтик сала или капустный лист, чтобы отдать
кому-нибудь из детей. Нагнувшись над столом, почти уткнувшись носом в похлебку,
не убирая длинных волос, падавших на глаза и свисавших над миской, он продолжал
есть, казалось, ничего не замечая и не мешая сестре делать свое дело. В
Фавероле, недалеко от хижины Вальжана, на противоположной стороне улички, жила
фермерша Мари – Клод; малыши из семейства Вальжан, почти всегда голодные, иной
раз прибегали к Мари – Клод, чтобы занять у нее, якобы от имени матери, кринку
молока, которую и выпивали где-нибудь за забором или в глухом закоулке, вырывая
друг у друга горшок с такой поспешностью, что молока больше проливалось им на
фартучки, чем попадало в рот. Если б мать узнала об этом мошенничестве, она
строго наказала бы виновных. Резкий и суровый Жан Вальжан тайком от матери
уплачивал Мари – Клод за молоко, и дети избегали кары.
В сезон подрезки деревьев он зарабатывал восемнадцать су в
день, а потом нанимался жнецом, поденщиком, волопасом на ферме, чернорабочим.
Он делал все, что мог. Сестра его тоже работала, но нелегко прокормить семерых
малышей. Нужда все сильнее зажимала в тиски злополучное семейство. Одна зима
оказалась особенно тяжелой. Жан Вальжан потерял работу. Семья очутилась без
хлеба. Без хлеба – в буквальном смысле. Семеро детей без хлеба!
В один воскресный вечер Мобер Изабо, владелец булочной, что
на Церковной площади в Фавероле, уже собирался ложиться спать, как вдруг
услышал сильный удар в защищенную решеткой стеклянную витрину своей лавчонки.
Он прибежал вовремя и успел заметить руку, которая просунулась сквозь дыру,
пробитую ударом кулака в решетке и в стекле. Рука схватила каравай хлеба и
исчезла. Изабо бросился на улицу: вор убегал со всех ног; Изабо погнался за ним
и догнал. Вор успел уже бросить хлеб, но рука у него оказалась в крови. Это был
Жан Вальжан.
Дело происходило в 1795 году. Жан Вальжан был предан суду
«за кражу со взломом, учиненную ночью в жилом помещении». У него оказалось
ружье, – он отлично стрелял и немного промышлял браконьерством, – и
это повредило ему. Против браконьеров существует вполне законное предубеждение.
Браконьер, так же как контрабандист, недалеко ушел от разбойника. Однако
заметим мимоходом, что между этой породой людей и отвратительным типом убийцы –
горожанина лежит целая пропасть. Браконьер живет в лесу, контрабандист – в
горах или на море. Города создают кровожадных людей, потому что они создают
людей развращенных. Горы, море, лес создают дикарей; они развивают суровость
нрава, не всегда уничтожая человечность.
Жан Вальжан был признан виновным. Статьи закона имели вполне
определенный смысл. Нашей эпохе знакомы грозные мгновения: это те минуты, когда
карательная система провозглашает крушение человеческой жизни. Как зловещ этот
миг, когда общество отстраняется н навсегда отталкивает от себя мыслящее
существо! Жан Вальжан был приговорен к пяти годам каторжных работ.
22 апреля 1796 года в Париже праздновали победу под
Монтеноте, одержанную главнокомандующим Итальянской армией, которого в послании
Директории к Совету пятисот от 2 флореаля IV года называют Буона – Парте; в тот
самый день в Бисетре заковывали в цепи большую партию каторжников. В эту партию
попал и Жан Вальжан. Бывший привратник тюрьмы – сейчас ему около девяноста лет
– все еще хорошо помнит беднягу, который был прикован к концу четвертой цепи в
северном углу двора. Он сидел на земле, как и все остальные. Казалось, он
совершенно не понимал своего положения, сознавая лишь, что оно ужасно. Быть
может также, из глубины его смутных представлений – представлений бедного
невежественного человека – просачивалась мысль о чрезмерной жестокости его
судьбы. Когда сильными ударами молота ему заклепывали железный ошейник, он
плакал; слезы душили его, мешали говорить, и только время от времени ему
удавалось произнести: «Я был подрезалыциком деревьев в Фавероле». Затем, не
переставая рыдать, он поднимал правую руку и опускал ее семь раз, с каждым
разом все ниже, как бы прикасаясь к семи детским головкам, и по этому жесту
можно было догадаться, что преступление. в чем бы оно ни состояло, было
совершено для того, чтобы накормить и одеть семерых малышей.
Он был отправлен в Тулон. Его везли туда двадцать семь суток
на телеге, с цепью на шее. В Тулоне на него надели красную арестантскую куртку.
Все прежнее, что было когда-то его жизнью, перестало существовать, вплоть до
имени; он даже перестал быть Жаном Вальжаном, он превратился в номер 24601. Что
сталось с его сестрой? Что сталось с ее семерыми детьми? Кому до этого дело?
Что станется с горсточкой листьев молодого деревца, если подпилить его под
самый корень?
Все та же история. Эти злополучные живые существа, эти
создания божии, потерявшие отныне всякую опору, покровителя, пристанище,
разбрелись куда глаза глядят – кто знает, куда именно, быть может, в разные
стороны, – и потонули в холодном тумане, поглощающем одинокие
существования, в печальной мгле, где постепенно, в безрадостном шествии рода
человеческого, исчезает столько несчастных. Они покинули родные места.
Колокольня сельской церкви забыла их; межа их собственного поля забыла их;
после нескольких лет, проведенных на каторге, Жан Вальжан и сам позабыл о них.
В сердце, где прежде зияла рана, теперь остался рубец. Вот и все. За то время,
пока он был в Тулоне, он всего лишь раз услышал о сестре. Кажется, это
случилось в конце четвертого года его заключения. Не знаю, право, каким путем
дошло до него это известие. Кто-то, знавший их семью еще на родине, встретил
его сестру. Она была в Париже. Она жила на бедной маленькой улице возле Сен –
Сюльпис, на улице Хлебопеков. При ней оставался только один мальчуган, самый
младший. Где были шестеро остальных? Возможно, что этого не знала и она сама.
Каждое утро она ходила в типографию, что на Башмачной улице, дом 3, где
работала фальцовщицей и брошюровщицей. На работу надо было являться к шести часам
утра, в зимнее время – задолго до рассвета. В одном доме с типографией
помещалась школа, и она водила в эту школу своего малыша, которому исполнилось
семь лет. Но в типографию она приходила к шести часам, а школа открывалась
только в семь, и ребенку нужно было ждать во дворе, пока откроется школа, целый
час, – целый час зимой, на холоде, в темноте. Мальчику не позволяли
входить в типографию, «потому что он мешает». Утром, проходя мимо, рабочие
видели это бедное маленькое созданьице: сидя прямо на мостовой, малыш дремал, а
нередко и засыпал тут же в темноте, съежившись в комочек и склонившись над
своей корзинкой. Когда шел дождь, старуха привратница из жалости брала его к
себе в каморку, где стояла убогая кровать, прялка да два деревянных стула, и
мальчуган спал там, в уголке, прижав к себе кошку, чтобы немного согреться. В
семь часов школу отпирали, и он уходил туда. Вот что сообщили Жану Вальжану.
Этот рассказ явился для него как бы вспышкой молнии, окном, которое, внезапно
распахнувшись и позволив ему увидеть судьбу тех, кого он любил когда-то, снова
захлопнулось; больше он ничего о них не слышал – ничего и никогда. Никакие
вести о них больше не приходили, он никогда больше их не видел, ему ни разу не
случилось их встретить, и в дальнейшем нашем горестном повествовании о них не
будет больше ни слова.
К концу четвертого года пришла очередь Жана Вальжана бежать
с каторги. Товарищи помогли ему, согласно обычаям этих невеселых мест. Он
бежал. Двое суток он бродил по полям, на свободе, если можно назвать свободой
положение человека, которого травят, который оборачивается каждую секунду,
вздрагивает от малейшего шума, боится всего: дыма из трубы, человека,
проходящего мимо, залаявшей собаки, быстро скачущей лошади, боя часов на
колокольне; боится дня – потому что светло, ночипотому что темно, боится
дороги, тропинки, куста, боится, как бы не уснуть. К вечеру второго дня его
поймали. Он не ел и не спал тридцать шесть часов. За его проступок морской суд
продлил срок наказания на три года, что составило уже восемь лет. На шестой год
снова пришла его очередь бежать; он воспользовался этим, но побег не удался.
Его хватились на перекличке. Был дан выстрел из пушки, и ночью часовые нашли
его под килем строившегося судна; он оказал сопротивление схватившей его
страже. Побег и бунт. Это преступление, предусмотренное в специальном пункте
кодекса законов, каралось увеличением срока на пять лет, из коих два года Жан
Вальжан должен был носить двойные кандалы. Тринадцать лет. На десятом году
снова настала его очередь бежать, и он снова воспользовался ею. И опять с таким
же успехом. Еще три года за эту новую попытку. Шестнадцать лет. Наконец,
кажется на тринадцатом году, он бежал в последний раз, лишь для того, чтобы
быть пойманным через четыре часа. За эти четыре часа отсутствия – три года.
Девятнадцать лет. В октябре 1815 года его освободили, а попал он на каторгу в
1796 году за то, что разбил оконное стекло и взял каравай хлеба.
Позволим себе краткое отступление. Изучая вопросы уголовного
права и осуждения именем закона, автор этой книги вторично сталкивается с
кражей хлеба, как с исходной точкой крушения человеческой судьбы. Клод Ге украл
хлеб; Жан Вальжан украл хлеб. Английской статистикой установлено, что в Лондоне
из каждых пяти краж четыре имеют непосредственной причиной голод.
Жан Вальжан вошел в каторжную тюрьму дрожа и рыдая; он вышел
оттуда бесстрастным. Он вошел туда полный отчаянья; он вышел оттуда мрачным.
Что же произошло в этой душе?
|
