Книга девятая
Непроглядный мрак, ослепительная заря
Глава первая.
Будьте милосердны к несчастным, будьте снисходительны к счастливым!
Как страшно быть счастливым! Как охотно человек
довольствуется этим! Как он уверен, что ему нечего больше желать! Как легко
забывает он, достигнув счастья, – этой ложной жизненной цели, – о
цели истинной – долге!
Заметим, однако, что было бы несправедливо осуждать Мариуса.
Мы уже говорили, что до своего брака Мариус не задавал
вопросов г-ну Фошлевану, а после брака опасался расспрашивать Жана Вальжана. Он
сожалел о своем обещании, которое позволил вырвать у себя так опрометчиво. Он
не раз говорил себе, что напрасно сделал эту уступку. Однако он ограничился
тем, что мало-помалу старался отдалить Жана Вальжана от дома и по возможности
изгладить его образ из памяти Козетты. Он как бы становился всегда между
Козеттой и Жаном Вальжаном, уверенный в том, что, перестав видеть старика, она
отвыкнет и думать о нем. Это было уже больше чем исчезновение из памяти, –
это было полное ее затмение.
Мариус поступал так, как считал необходимым и справедливым.
Он полагал, что, без излишней жестокости, но и не проявляя слабости, надо
удалить Жана Вальжана; на это у него были серьезные причины, о которых читатель
уже знает, а кроме них, и другие, о которых он узнает позже. Ведя один судебный
процесс, он случайно столкнулся со старым служащим дома Лафит и получил от него
некие таинственные сведения, хотя и не искал их. В сущности, он не мог пополнить
их уже из одного уважения к тайне, которую дал слово хранить, а также из
сочувствия к опасному положению Жана Вальжана. В настоящее время он считал, что
должен выполнить весьма важную обязанность, а именно: вернуть шестьсот тысяч
франков неизвестному владельцу, которого разыскивал со всею возможной
осторожностью. Трогать же эти деньги он пока воздерживался.
Козетта не подозревала ни об одной из этих тайн. Но и ее
обвинять было бы жестоко.
Между нею и Мариусом существовал могучий магнетический ток,
заставлявший ее невольно, почти бессознательно, поступать во всем согласно
желанию Мариуса. В том, что относилось к «господину Жану», она чувствовала волю
Мариуса и подчинялась ей. Муж ничего не должен был говорить Козетте: она испытывала
смутное, но ощутимое воздействие его скрытых намерений и слепо им повиновалась.
Не вспоминать о том, что вычеркивал из ее памяти Мариус, – в этом сейчас и
выражалось ее повиновение. Это не стоило ей никаких усилий. Без ее ведома и без
ее вины, душа ее слилась с душой мужа, и все то, на что Мариус набрасывал
мысленно покров забвения, тускнело и в памяти Козетты.
Не будем все же преувеличивать: в отношении Жана Вальжана
это равнодушие, это исчезновение из памяти было лишь кажущимся. Козетта скорее
была легкомысленна, чем забывчива. В сущности, она горячо любила того, кого так
долго называла отцом. Но еще нежнее любила она мужа. Вот что нарушало
равновесие ее сердца, клонившегося в одну сторону.
Случалось иногда, что Козетта заговаривала о Жане Вальжане и
удивлялась его отсутствию. «Я думаю, его нет в Париже, – успокаивал ее
Мариус. – Ведь он сам сказал, что должен куда-то поехать». «Это
правда, – думала Козетта. – У него всегда была привычка вдруг
пропадать. Но не так надолго». Два-три раза она посылала Николетту на улицу
Вооруженного человека узнать, не вернулся ли г-н Жан из поездки. Жан Вальжан
просил отвечать, что еще не вернулся.
Козетта успокаивалась на этом, так как единственным
человеком, без кого она в этом мире обойтись не могла, был Мариус.
Заметим к тому же, что Мариус и Козетта сами были в
отсутствии некоторое время. Они ездили в Вернон, Мариус возил Козетту на могилу
своего отца.
Мало-помалу он отвлек мысли Козетты от Жана Вальжана. И
Козетта не противилась этому.
В конце концов то, что нередко слишком сурово именуется
неблагодарностью детей, не всегда в такой степени достойно порицания, как
полагают. Это неблагодарность природы. Природа, как говорили мы в другом месте,
«смотрит вперед». Она делит живые существа на приходящие и уходящие. Уходящие
обращены к мраку, вновь прибывающие – к свету. Отсюда отчуждение, роковое для
стариков и естественное для молодых. Это отчуждение, вначале неощутимое,
медленно усиливается, как при всяком росте. Ветви, оставаясь на стволе,
удаляются от него. И это не их вина. Молодость спешит туда, где радость, где
праздник, к ярким огням, к любви Старость идет к концу жизни. Они не теряют
друг друга из виду, но объятия их разомкнулись. Молодые проникаются равнодушием
жизни, старики – равнодушием могилы. Не станем обвинять бедных детей.
|