 Увеличить |
Глава третья.
Буря в душе
Читатель, вероятно, догадался, что Мадлен был не кто иной,
как Жан Вальжан.
Мы уже однажды заглядывали в тайники этой совести; пришел
час заглянуть в нее еще раз. Приступаем к этому не без волнения и не без
трепета. Ничто в мире не может быть ужаснее такого рода созерцания. Духовное
око никогда не найдет света ярче и мрака глубже, чем в самом человеке; на что
бы ни обратилось оно, нет ничего страшнее, сложнее, таинственнее и
беспредельнее. Есть зрелище более величественное, чем море, – это небо;
есть зрелище более величественное, чем небо, – это глубь человеческой
души.
Создать поэму человеческой совести, пусть даже совести
одного человека, хотя бы и ничтожнейшего из людей – это значит слить все эпопеи
в одну высшую и законченную героическую эпопею. Совесть – это хаос химер,
вожделений и дерзаний, горнило грез, логовище мыслей, которых он сам стыдится,
это пандемониум софизмов, это поле битвы страстей Попробуйте в иные минуты
проникнуть в то, что кроется за бледным лицом человеческого существа,
погруженного в раздумье, и загляните вглубь, загляните в эту ушу, загляните в
этот мрак. Там, под видимостью спокойствия, происходят поединки гигантов, как у
Гомера, схватки драконов с гидрами, там сонмища призраков, как у Мильтона, и
фантасмагорические круги, как у Данте. Как темна бесконечность, которую каждый
человек носит в себе и с которою в отчаянье он соразмеряет причуды своего ума и
свои поступки.
Алигьери встретил однажды на своем пути зловещую дверь,
перед которой он заколебался. Перед нами сейчас такая же дверь, и мы стоим в
нерешимости на пороге. Войдем однако ж.
Нам осталось немного добавить к тому, что уже знает читатель
о судьбе Жана Вальжана после его встречи с Малышом Жерве. Как мы видели, с этой
минуты он стал другим человеком. Он стал таким, каким его хотел сделать
епископ. Произошло нечто большее, чем превращение, – произошло
преображение.
Он сумел исчезнуть, продал серебро епископа, оставив себе
лишь подсвечники – как память; незаметно перебираясь из города в город, он
исколесил всю Францию, попал в Монрейль – Приморский, и здесь ему пришла в
голову счастливая мысль, о которой мы уже говорили, он совершил то, о чем мы
уже рассказали, ухитрился стать неуловимым и недоступным, и, обосновавшись в
Монрейле – Приморском, счастливый сознанием, что совесть его печалится лишь о
прошлом и что первая половина его существования уничтожается второю, зажил
мирно и покойно, полный надежд, затаив в душе лишь два стремления: скрыть свое
имя и освятить свою жизнь; уйти от людей и возвратиться к богу.
Эти два стремления так тесно переплелись в его сознании, что
составляли одно; оба они в равной степени поглощали все его существо и властно
управляли малейшими его поступками. Обычно они дружно руководили его
поведением: оба побуждали его держаться в тени, оба учили быть доброжелательным
и простым, оба давали одни и те же советы. Бывало, однако ж, что между ними
возникал разлад. И в этих случаях, как мы помним, человек, которого во всем
Монрейле – Приморском и его окрестностях называли г-ном Мадленом, не колеблясь
жертвовал первым ради второго, жертвовал своей безопасностью ради добродетели.
Так, например, вопреки всякой осторожности и всякому благоразумию, он хранил у себя
подсвечники епископа, открыто носил по нем траур, он расспрашивал всех
появлявшихся в городе маленьких савояров, наводил справки о семьях, проживающих
в Фавероле, и спас жизнь старику Фошлевану, несмотря на внушающие тревогу
намеки Жавера. Очевидно, руководясь примером мудрецов, святых и праведников, он
считал, – мы уже об этом упоминали, – что в первую очередь следует
заботиться о благе ближнего, а потом уже о своем собственном.
Правда, надобно заметить, что никогда еще с ним не случалось
чего-либо подобного тому, что произошло сейчас. Никогда еще два помысла,
управлявшие жизнью несчастного человека, о страданиях которого мы рассказываем,
не вступали в столь жестокую борьбу между собою. Он смутно, но глубоко ощутил
это после первых же слов, которые произнес Жавер, войдя в его кабинет. В то
мгновение, когда было названо имя, погребенное им в такой непроницаемой тьме,
он впал в оцепенение и словно опьянел от роковой своенравности своей судьбы, но
вскоре его пронизала дрожь, которая предшествует сильным потрясениям; он
склонился, как дуб под напором урагана, как солдат под натиском врага. Он
чувствовал, как нависают над его головой тучи, несущие в себе громы и молнии.
Когда он слушал Жавера, первой его мыслью было идти, бежать, донести на себя,
освободить Шанматье из тюрьмы и сесть самому; эта мысль была такой мучительной
и такой острой, словно его резнули по живому телу; но потом она исчезла, и он
сказал себе: «Нет! Нет! Что я!» Он подавил в себе первый великодушный порыв и
отступил перед подвигом.
Разумеется, было бы чудесно, если бы после святых напутствий
епископа, после стольких лет раскаяния и самоотречения, так прекрасно начав
искупление, этот человек ни на миг не дрогнул даже пред лицом столь ужасного
стечения обстоятельств и продолжал все той же твердой поступью идти к
разверстой бездне, в глубине которой сияло небо; это было бы прекрасно, но
этого не случилось. Мы обязаны дать здесь полный отчет о том, что свершалось в
этой душе, и должны говорить лишь то, что имело место в действительности. В
первую минуту инстинкт самосохранения одержал в ней верх над всеми другими
чувствами: Мадлен собрался с мыслями, подавил волнение, подумал о Жавере и о
сопряженной с этим опасности; с решимостью отчаянья, отложив решение вопроса,
он постарался отвлечься от того, что предстояло сделать, и призвал свое
спокойствие, – так борец подбирает с земли щит, выбитый у него из его рук.
Остаток дня он провел в том же состоянии: вихрь в душе,
внешне – полное бесстрастие; он только принял так называемые «предварительные
меры». Все было еще беспорядочно и неопределенно в его мозгу; смятение,
царившее там, было настолько сильно, что ни одна мысль не имела отчетливой
формы, и он мог бы сказать про себя одно – что ему нанесен жестокий удар.
Он, как обычно, отправился в больницу навестить Фантину и,
движимый инстинктом доброты, затянул свое посещение, решив, что должен
поступить так и попросить сестер хорошенько позаботиться о ней, если бы ему
пришлось отлучиться. Смутно предчувствия, что, может быть, ему придется поехать
в Аррас, но далеко еще не решившись на эту поездку, он сказал себе, что, будучи
вне всяких подозрений, беспрепятственно может присутствовать в суде при разборе
дела, и заказал у Скофлера тильбюри, чтобы на всякий случай быть готовым.
Пообедал он с аппетитом.
Придя к себе, он стал размышлять.
Он вдумался в положение вещей и наше ч его чудовищным, до
такой степени чудовищным, что вдруг под влиянием почти необъяснимого чувства
тревоги, встал и запер дверь на задвижку. Он боялся, как бы еще что-нибудь не
вторглось к нему. Он ограждал себя от возможного.
Еще через минуту он задул свечу. Свет смущал его.
Ему казалось, что кто-то может его увидеть. – Кто же
был этот «кто-то»?
Увы! То, что он хотел прогнать, вошло в комнату; то, что он
хотел ослепить, смотрело на него. То была его совесть.
Его совесть, иначе говоря – бог.
Однако в первую минуту ему удалось обмануть себя: его
охватило чувство безопасности и одиночества; заперев дверь на задвижку, он счел
себя неприступным; погасив свечу, он счел себя невидимым. Он овладел собой и,
облокотившись на стол, закрыв лицо руками, начал думать во мраке.
«Что же случилось? Не сплю ли я? Что же это мне сказали?
Правда ли, что я видел Жавера и что он так говорил со мной? Кто такой Шанматье?
Говорят, он похож на меня. Неужели? Подумать только, что еще вчера я был так
спокоен и ничего не подозревал. Что я делал вчера в это время? Чем мне грозит
это происшествие? Чем оно кончится? Как быть?»
Вот какая буря бушевала в его душе. Мозг его утратил
способность удерживать мысли, они убегали, как волны, и он обеими руками сжимал
лоб, чтобы остановить их.
Ураган, потрясавший его волю и рассудок, ураган, во время
которого он пытался отыскать просвет и принять решение, рождал лишь мучительную
тревогу.
Голова его горела. Он подошел к окну и распахнул его. На
небе не было ни одной звезды. Он вернулся к столу и сел на прежнее место.
Так прошел первый час.
Однако расплывчатые очертания его мыслей постепенно стали
принимать более определенные, более устойчивые формы, и ему удалось представить
себе в истинном свете свое положение если не в целом, то хотя бы в деталях.
И прежде всего он понял, что, несмотря на всю
исключительность и всю рискованность этого положения, он оставался полным его
хозяином.
Но это открытие только усилило его растерянность.
Независимо от суровой и священной цели, направлявшей его
поступки, все, что он делал до сего дня, было лишь ямой, которую он рыл для
того, чтобы похоронить в ней свое имя. В часы глубокой сосредоточенности, в
бессонные ночи он больше всего боялся одного – услышать когда-нибудь, как
произнесут eго имя; он говорил себе, что эта минута будет означать конец всему,
что в день, когда снова раздастся это имя, рассыплется в прах его новая жизнь и
– кто знает? – быть может, и его новая душа. Он содрогался при одной
мысли, что это возможно. Право, если бы в одну из таких минут кто-нибудь сказал
ему, что придет час, когда это имя вновь прозвучит в его ушах, когда эти
омерзительные два слова – «Жан Вальжан», внезапно выплыв из мрака, встанут
перед ним, что этот грозный свет, предназначенный рассеять тайну, которой он
себя окружил, блеснет вдруг над его головой, но лишь сгустит эту тьму; что это
имя уже не будет для него угрозой, что эта разорванная завеса лишь углубит
тайну, что это землетрясение лишь упрочит фундамент его здания, что в
результате этого ужасного происшествия его жизнь станет, если он того захочет,
более светлой и в то же время более непроницаемой и что после сличения с
призраком Жана Вальжана добрый, почтенный «господин Мадлен» окажется еще более
уважаемым, более почитаемым и более спокойным, чем прежде, – если бы
кто-нибудь сказал ему это, он бы покачал головой и счел эти слова бессмыслицей.
И вот все это случилось на самом деле; все это нагромождение невероятностей
стало фактом, бог допустил, чтобы этот бред превратился в действительность.
Мысли его прояснились. Он все более и более отчетливо
представлял себе свое положение.
Ему казалось, что он пробудился от какого-то страшного сна и
теперь, среди ночи, скользит, дрожа и тщетно силясь удержаться, по откосу, на
самом краю бездны. И он ясно различал во мраке незнакомого, чужого человека,
которого рок принимал за него и толкал в пропасть. Для того, чтобы пропасть
снова закрылась, кто-то из них неизбежно должен был упасть в нее – либо он сам,
либо тот, другой.
От него требовалось одно: не мешать судьбе.
Теперь в его сознании воцарилась полная ясность, и он сказал
себе, что место его на галерах пустует, что оно все время ждет его, независимо
ни от чего, что ограбление Малыша Жерве должно привести его туда, что это
пустое место будет ждать его и притягивать к себе до тех пор, пока он его не
займет, что это неминуемо и неизбежно. И еще он сказал себе, что у него нашелся
заместитель, что по-видимому, некоему Шанматье выпало на долю это несчастье;
что же касается его самого, то, отбывая каторгу под именем Шанматье и живя в
обществе под именем г-на Мадлена, он может отныне быть спокоен, если только сам
не вздумает помешать людям обрушить на голову этого Шанматье камень
позора, – тот камень, который, подобно могильному камню, раз опустившись,
не поднимется никогда.
Все это было так мучительно и так необычно, что в глубине
его души вдруг возникло одно из тех неописуемых ощущений, которые человеку дано
испытать не более двух-трех раз в жизни, нечто вроде судорог совести,
будоражащих все, что есть в сердце неясного, какую-то смесь иронии, радости,
отчаянья, – нечто такое, что, пожалуй, можно было бы назвать взрывом
внутреннего смеха.
Он снова зажег свечу.
«Что же это? – сказал он себе. – Чего мне бояться?
Зачем думать об этом? Я спасен. Все кончено. Существовала лишь одна
полуоткрытая дверь, через которую прошлое могло ворваться в мою жизнь; теперь
эта дверь замурована, и навсегда! Этот Жавер, который так долго мучил меня,
этот опасный инстинкт, который, кажется, разгадал меня – да, наверное,
разгадал, можно поклясться в этом! – и преследовал неотступно, эта
страшная охотничья собака, которая вечно делала надо мной стойку, наконец-то
запуталась, потеряла след и погналась за другой дичью! Отныне Жавер
удовлетворен и оставит меня в покое, он поймал Жана Вальжана! Кто знает, быть
может, даже он захочет теперь переехать в другой город! И все это совершилось
помимо меня! Я тут ни при чем! Да в конце концов что же во всем этом плохого?
Честное слово, люди, увидев меня, могли бы подумать, что у меня случилось
несчастье! Но ведь если кто и попал в беду, то никак не по моей вине. Это дело
рук провидения. Очевидно, такова его воля! Разве я имею право расстраивать то,
что устроено им? Так чего же я теперь добиваюсь? Во что собираюсь вмешаться?
Ведь это не мое дело. Как? И я еще недоволен? Чего же мне еще надо? Цель, к
которой я стремился в течение стольких лет, мечта моих бессонных ночей, то, о
чем я молил небо, безопасность, – я достиг ее! Так угодно богу. Я не
должен противиться его воле. А почему богу угодно так? Он хочет, чтобы я
продолжал начатое, чтобы я творил добро, чтобы в будущем я стал прекрасным,
поощряющим примером, наконец, чтобы наложенная на меня епитимья и вновь
обретенная мной добродетель дали мне хоть немного счастья! Право, не понимаю,
отчего я побоялся зайти к этому славному кюре и, поведав ему все как на
исповеди, попросить у него совета. Без сомнения, он сказал бы мне то же самое.
Решено, пусть все идет само собой! Пусть все вершит господь!
Так беседовал он со своей совестью, вглядываясь в ее
сокровенные глубины, наклонясь над краем того, что можно назвать бездной его
души. Он встал со стула и зашагал по комнате. «Вот что, – сказал
он, – довольно думать об этом. Решение принято!»
Но он не испытал при этом ни малейшей радости. Напротив.
Нельзя запретить мысли возвращаться к определенному
предмету, как нельзя запретить морю возвращаться к своим берегам. Моряк
называет это приливом, преступник – угрызениями совести. Бог вздымает душу, как
океан.
Через несколько секунд он опять, помимо воли, возобновил
свой мрачный диалог, в котором он один и говорил и слушал, высказывая то, о чем
бы ему хотелось умолчать, выслушивая то, чего ему не хотелось бы слышать,
подчиняясь таинственной силе, которая приказывала ему: «Думай!», как две тысячи
лет назад приказала другому осужденному: «Иди!»
Чтобы нас правильно поняли, мы должны, прежде чем продолжать
рассказ, сделать одно необходимое замечание.
Люди, конечно, разговаривают сами с собой; нет такого
мыслящего существа, с которым бы этого не случалось. Быть может даже, Слово
никогда не представляет собой более чудесной тайны, нежели тогда, когда оно,
оставаясь внутри человека, переходит от мысли к совести и вновь возвращается от
совести к мысли. Только в этом смысле и следует понимать часто встречающиеся в этой
главе выражения вроде: «он сказал», «он воскликнул». Мы говорим, мы беседуем,
мы восклицаем в глубине своего «я», не нарушая при этом нашего безмолвия. Все
внутри нас в смятении; все говорит за исключением уст. Реальные душевные
движения невидимы, неосязаемы, но тем не менее они реальны.
Итак, он спросил себя: к чему же он пришел? Он задал себе
вопрос: что же представляет собой это «принятое решение»? Он признался самому
себе, что уловки, допущенные его умом, были чудовищны, что слова «пусть все
идет само собой, пусть все вершит господь» ужасны. Допустить ошибку,
совершаемую судьбою и людьми, не помешать этому, участвовать в ней своим
молчанием, словом, ничего не делать – значит все делать! Это последняя ступень
недостойного лицемерия! Это преступление, низкое, подлое, коварное, мерзкое,
гнусное!
Впервые за восемь лет несчастный ощутил горький привкус
злого умысла и злого дела.
И он с отвращением плюнул.
Он продолжал допрашивать себя. Он сурово спросил, что
означали его собственные слова: «Я достиг цели!»? И ответил, что его жизнь
действительно имела цель. Но какую? Скрыть свое имя? Обмануть полицию? Неужели
ради такой мелочи он сделал все то, что сделал? Разве не было у него иной,
высокой, истинной цели? Спасти не жизнь свою, но душу. Снова стать честным и
добрым. Быть праведником! Ведь только этого, одного лишь этого всегда хотел он
сам, и именно это заповедал ему епископ! Закрыть дверь в прошлое? Боже
всемогущий, да разве так он закроет ее? Совершив подобный поступок, он снова
откроет ее настежь! Он вновь станет вором, и притом презреннейшим из воров! Он
украдет у другого его существование, жизнь, спокойствие, его место под солнцем!
Он станет убийцей! Он убьет, убьет душу этого жалкого человека, он обречет его
на ужасную смерть заживо, на смерть под открытым небом, которая называется
каторгой! И напротив, донести на себя, спасти этого человека, ставшего жертвой
роковой ошибки, вновь принять свое имя, выполнить свой долг и превратиться
вновь в каторжника Жана Вальжана – вот это действительно значит завершить свое
обновление и навсегда закрыть перед собой двери ада, из которого он вышел.
Попав туда физически, он выйдет оттуда морально. Да, он должен сделать это!
Если же не сделает – значит, он ничего не сделал! Вся его жизнь окажется
бесполезной, покаяние сведется на нет, и ему останется сказать одно: к чему
было все, что было? Он почувствовал, что епископ здесь, возле него, что,
мертвый, он присутствует тут еще более ощутимо, нежели живой, что он пристально
смотрит на него, что отныне мэр Мадлен со всеми его добродетелями станет ему
отвратителен, а каторжник Жан Вальжан станет чист и достоин восхищения в его
глазах; что все видели его личину, а он, епископ, видит истинное его лицо; что
люди видели его жизнь, а он, епископ, видит его совесть. Итак, надо ехать в
Аррас, освободить мнимого Жана Вальжана и выдать настоящего! Вот она,
величайшая из жертв, горчайшая из побед, самое тяжкое из усилий, но –
увы! – так надо. Горестный удел! Он может стать праведным перед лицом
бога, только опозорив себя в глазах людей!
– Что ж, – сказал он, – надо решиться! Надо
исполнить долг! Надо спасти человека!
Он произнес эти слова громко, не заметив, что говорит вслух.
Он собрал свои счетные книги, проверил их и привел в
порядок. Он бросил в огонь пачку долговых расписок от нескольких мелких
торговцев, находившихся в стесненных обстоятельствах. Он написал письмо,
запечатал его, и тот, кто находился бы в комнате в эту минуту, мог бы прочесть:
«Г-ну Лафиту, банкиру, улица Артуа, Париж».
Он вынул из ящика бумажник, где лежало несколько банковых
билетов и паспорт, с которым он ездил на выборы еще в нынешнем году.
Наблюдая, как, погруженный в глубокое раздумье, он занимался
всеми этими делами, никто не мог бы догадаться, что происходило в его душе.
Только губы его порой шевелились, да время от времени он вдруг поднимал голову
и устремлял пристальный взгляд в какую-нибудь точку стены, как будто именно там
находилось нечто, от чего он ждал ответа и разъяснения.
Кончив письмо к Лафиту, он положил его вместе с бумажником в
карман и опять зашагал по комнате.
Мысли его не отклонялись от прежнего направления. Он все так
же ясно видел свой долг, начертанный сверкающими буквами, которые пламенели
перед его глазами и перемещались вместе с его взглядом: Ступай! Назови свое
имя! Донеси на себя!
Еще он видел перед собой, словно ожившими и принявшими
осязаемую форму, два помысла, которые до сих пор составляли двойное правило его
жизни: скрыть свое имя, освятить свою душу. Впервые они появились перед ним
каждый в отдельности, и он обнаружил разницу между ними. Он понял, что один из
них безусловно добрый, тогда как другой мог стать злым; что один означает
самоотречение, а другой – себялюбие; что один говорит: ближний, а другой
говорит: я; что источник одного свет, а другого – тьма.
Они боролись между собой, и он наблюдал за их борьбой. Он
продолжал размышлять, а они все росли перед его умственным взором; они
приобрели исполинские размеры, и ему казалось, что в глубине его сознания, в
той бесконечности, о которой мы только что говорили, среди проблесков, перемежавшихся
с темнотою, некое божество сражается с неким великаном.
Он был исполнен ужаса, но ему казалось, что доброе начало
берет верх.
Он чувствовал, что для его совести и его судьбы вновь
наступила решительная минута; что епископ отметил первую фазу его новой жизни,
а Шанматье отмечает вторую. После великого перелома – великое испытание.
Между тем стихшее на миг лихорадочное возбуждение снова
стало овладевать им. В мозгу его проносились тысячи мыслей, но они лишь
продолжали укреплять его решение.
Была минута, когда он сказал себе, что, пожалуй, принимает
все происходящее слишком близко к сердцу, что, в сущности говоря, этот Шанматье
ничего собой не представляет и что как-никак он совершил кражу.
Но он ответил себе: «Если этот человек действительно украл
несколько яблок, это грозит месяцем тюрьмы – и только. Отсюда еще далеко до
каторги. Да и кто знает, украл ли он? Доказано ли это? Имя Жана Вальжана
тяготеет над ним и, видимо, исключает необходимость доказательств. Королевские
прокуроры всегда поступают так. Каторжник – значит вор».
Спустя мгновение ему пришла в голову другая мысль; быть
может, если он выдаст себя, героизм его поступка и безупречная жизнь в течение
семи лет, а также все то, что он сделал для края, будет принято во внимание, и
его помилуют.
Однако это предположение тут же исчезло, и он горько
улыбнулся, вспомнив, что кража сорока су у Малыша Жерве превращает его в
рецидивиста, что это дело, несомненно, всплывет, и, согласно строгой букве
закона, его приговорят к бессрочным каторжным работам.
Он отогнал от себя все иллюзии и, отдаляясь все больше от
земного, стал искать утешения и силы в другом. Он сказал себе, что надо
исполнить свой долг; что, может быть даже, исполнив его, он будет менее
несчастен, нежели уклонившись от его исполнения; что если он допустит, чтобы
все «шло само собой» и останется в Монрейле – Приморском, уважение, которым его
окружают, его добрая слава, его добрые дела, всеобщее почтение и благоговение,
его милосердие, богатство, известность, его добродетель – все это будет отравлено
горечью преступления; и чего стоили бы все его благие дела, завершенные таким
гнусным делом! Если же он принесет себя в жертву, то все – каторга, позорный
столб, железный ошейник, зеленый колпак, непрерывная работа, беспощадные
оскорбления – все будет проникнуто небесной благодатью!
И наконец он сказал себе, что обязан поступить так, что
такова его судьба, что не в его власти нарушить то, что предназначено свыше,
что. так или иначе, приходится выбирать: либо кажущаяся добродетель и подлинная
мерзость, либо подлинная святость и кажущийся позор.
Он не терял мужества, но множество мрачных мыслей утомило
его мозг. Он невольно стал думать о другом, о совершенно безразличных вещах.
В висках у него стучало. Он все еще ходил взад и вперед.
Пробило полночь – сначала в приходской церкви, потом в ратуше. Он сосчитал
двенадцать ударов на тех и других башенных часах и сравнил звук обоих
колоколов. Ему вспомнилось, что несколько дней назад он видел у торговца старым
железом дряхлый колокол с надписью: «Антуан Альбен из Роменвиля».
Ему стало холодно. Он растопил камин, но не догадался
закрыть окно.
Между тем на него снова нашло оцепенение. Он сделал над
собой усилие, чтобы припомнить, о чем он думал до того, как пробило полночь.
Наконец ему это удалось.
«Ах да! – подумал он, – я решил донести на себя».
И вдруг он вспомнил о Фантине.
– Как же так? – сказал он. – А что будет с
этой несчастной?
И тут на него снова нахлынули сомнения. Образ Фантины,
внезапно всплывший в его мыслях, вдруг пронизал их, словно луч света. Ему показалось,
что все вокруг него переменилось.
– Что же это! – воскликнул он. – Ведь до сих
пор я принимал в расчет одного себя! Думал лишь о том, что должен делать.
Молчать или донести на себя. Укрыть себя или спасти свою душу? Превратиться в
достойное презрения, но всеми уважаемое должностное лицо или в опозоренного, но
достойного уважения каторжника? Все это относится ко мне, только ко мне, ко мне
одному! Но, господи боже, ведь все это себялюбие! Не совсем обычная форма
себялюбия, но все же себялюбия! А что, если я немного подумаю и о других? Ведь
высшая святость состоит в том, чтобы заботиться о ближнем. Посмотрим, вникнем
поглубже. Если исключить меня, вычеркнуть меня, забыть обо мне – что тогда
получится из всего этого? Предположим, я доношу на себя. Меня арестуют,
Шанматье выпускают на свободу, меня снова отправляют на каторгу, все это
хорошо, а дальше? Что происходит здесь? Да, здесь! Здесь – целый край, город,
фабрики, промышленность, рабочие, мужчины, женщины, дети, весь этот бедный люд!
Все это создал я, это я дал им всем средства к существованию; где бы только ни
дымилась труба, топливо для очага и мясо для котелка даны мною; я создал
довольство, торговый оборот, кредит, до меня не было ничего; я пробудил,
ободрил, оплодотворил, обогатил весь край, вдохнул в него жизнь; если исчезну
я, исчезнет его душа. Если уйду я, все замрет. А эта женщина, которая столько
выстрадала, которая стоит так высоко, несмотря на свое падение, и причиной
несчастья которой невольно явился я! А этот ребенок, за которым я думал
поехать, которого обещал вернуть матери! Разве я не обязан что-нибудь сделать и
для этой женщины, чтобы искупить зло, причиненное ей мною? Если я исчезну, что
будет тогда? Мать умрет. Ребенок останется без призора. Вот что произойдет,
если я донесу на себя. Ну, а если я не донесу на себя? Что же будет, если я не
донесу на себя?
Задав себе этот вопрос, он остановился; на миг им овладела
нерешительность, он задрожал; но это длилось недолго, и он спокойно ответил
себе:
– Ну что ж, человек этот пойдет на каторгу, это правда,
но ведь, черт возьми, он вор! Сколько бы я ни говорил себе, что он не
украл, – он украл! А я, я останусь здесь и буду продолжать начатое. Через
десять лет у меня будет десять миллионов, и я раздам их всему краю, – мне
самому ничего не надо, на что мне деньги? Все, что я делаю, я делаю не для
себя! Общее благоденствие растет, промышленность пробуждается и оживает,
заводов и фабрик становится все больше, семьи, сотни семейств, тысячи семейств
счастливы! Население увеличивается, на месте отдельных ферм возникают деревни,
на месте голых пустырей возникают фермы; нужда исчезнет, а вместе с нуждой
исчезнут разврат, проституция, воровство, убийство, все пороки, все
преступления! И эта бедная мать воспитает своего ребенка! И весь край заживет
богато и честно! Да нет, с ума я, что ли, сошел, совсем уж потерял рассудок,
что пойду доносить на себя? Право же, надо все обдумать и не ускорять событий
Как? Только потому, что мне хочется разыграть великого и благородного человека
– да ведь это в конце концов всего только мелодрама! – только потому, что
я думаю лишь о себе, о себе одном и собираюсь спасти от наказания, может быть,
чрезмерно сурового, но, в сущности говоря, справедливого, неведомо кого,
какого-то вора, какого то негодяя, – должен погибнуть целый край!
Несчастная женщина должна умереть в больнице, а бедная малютка, – как
собачонка, на мостовой! Но ведь это чудовищно! И мать даже не увидит своего
ребенка! А ребенок так и погибнет, почти не зная матери! И все это ради старого
плута и вора, который крадет яблоки и, несомненно, заслужил каторгу, если не
этим проступком, то каким-нибудь другим! Хороша же эта совесть, если она
спасает преступника и жертвует невинными спасает старого бродяга, которому в
конечном счете и жить-то осталось всего несколько лет, которому на каторге к
тому же будет лишь немногим хуже, чем в его лачуге, и приносит в жертву
население целого края, матерей, жен, детей! Бедняжка Козетта! У нее ведь никого
нет в мире, кроме меня, а сейчас она, наверное, посинела от холода в берлоге
Тенардье! Какие, должно быть, негодяи эти люди! И я не выполню своего долга по
отношению ко всем этим несчастным! Я пойду доносить на себя! Сделаю эту
неслыханную глупость! Представим все в худшем свете. Предположим, что в этом
поступке кроется нечто дурное и что когда-нибудь совесть упрекнет меня. Пойти
для блага других на укоры совести, которые будут мучить меня одного, на дурной
поступок, который пятнает только мою душу, – да ведь это и есть
самопожертвование, это и есть добродетель.
Он встал и снова зашагал по комнате. На этот раз ему
показалось, что он удовлетворен.
Алмазы можно отыскать лишь в недрах земли; истины можно
отыскать лишь в глубинах человеческой мысли. Ему казалось, что, опустившись на
самое дно этой мысли, роясь ощупью в этих темных недрах, он, наконец, отыскал
один из таких алмазов, одну из таких истин, что он держит ее в руках, и он
смотрел на нее, ослепленный ее блеском.
«Да, – думал он, – это так Я на правильном пути. Я
нашел решение. Пора на чем-нибудь остановиться. Выбор сделан. Пусть все идет
caмo собой. Не надо больше колебаться, не надо пятиться назад. Этого требуют не
мои, а общие интересы Я – Мадлен и останусь Мадленом. Горе Жану Вальжану! Это
уже не я. Я не знаю этого человека, ведать о нем не ведаю. Если есть сейчас
кто-то, кого зовут Жан Вальжан, пусть устраивается как хочет! Я тут ни при чем.
Это роковое имя, реющее среди мрака. И если случится так, что вдруг оно
остановится и обрушится на чью-то голову, – что ж, тем хуже для этой
головы!»
Он посмотрелся в зеркальце, стоявшее на камине, и сказал:
– Ну вот! Я принял решение, и мне стало легче. У меня
теперь совсем другой вид.
Он походил еще немного, потом внезапно остановился.
– Вот что! – сказал он. – Не следует
отступать перед каким бы то ни было последствием принятого решения. Есть нити,
которые еще связывают меня с Жаном Вальжаном. Надо порвать их. Здесь, в этой
самой комнате, есть вещи, которые могли бы выдать меня, немые предметы, которые
могли бы заговорить, как живые свидетели. Решено: все это должно исчезнуть!
Он пошарил в кармане, достал из него кошелек, открыл его и
вынул ключик.
Он вставил этот ключик в едва заметную замочную скважину,
затерянную в темном узоре обоев, которыми были оклеены стены. Открылся
тайничок, нечто вроде потайного шкафа, вделанного в стену между углом комнаты и
железным колпаком камина. В тайничке лежали лохмотья – синяя холщовая блуза,
потертые штаны, – старый ранец и толстая терновая палка с железными
наконечниками на обоих концах. Кто видел Жана Вальжана в ту пору, когда он
проходил через Динь в октябре 1815 года, легко узнал бы все принадлежности
этого нищенского одеяния.
Он сохранил их, как сохранил и серебряные подсвечники, чтобы
навсегда запомнить то, с чем он начал новую жизнь. Но вещи, вынесенные им еще с
каторги, он прятал, а подсвечники, подаренные епископом, стояли у него на виду.
Он украдкой оглянулся на дверь, словно боясь, что она вдруг
откроется, несмотря на задвижку, потом резким и быстрым движением схватил все в
охапку и, даже не взглянув на предметы, которые так благоговейно и с таким
риском для себя хранил в течение стольких лет, бросил в огонь все – лохмотья,
палку и ранец.
Затем снова запер потайной шкаф и с величайшими
предосторожностями, уже ненужными теперь, когда шкаф был пуст, приставил к
дверце высокое кресло.
Через несколько секунд комната и стена противоположного дома
озарились дрожащим багровым отблеском сильного пламени. Все пылало. Терновая
палка трещала, и от нее почти до середины комнаты летели искры.
Ранец вместе с лежавшим в нем отвратительным тряпьем
догорел, и в золе блеснул какой-то кружок. Нагнувшись, можно было легко узнать
в нем серебряную монету. Вероятно, это была та самая монета в сорок су, которая
была украдена у маленького савояра.
Но Мадлен не смотрел в огонь и продолжал все тем же мерным
шагом ходить по комнате из угла в угол.
Внезапно взгляд его упал на серебряные подсвечники, которые
смутно поблескивали на камине в отсветах огня.
«Ах да! – подумал он. – В этом тоже сидит Жан
Вальжан. Надо уничтожить и это».
Он взял подсвечники.
Огня было еще довольно, чтобы быстро расплавить их и
превратить в бесформенную массу.
Нагнувшись над очагом, он погрелся. Ему стало очень хорошо.
– Как славно! Как тепло! – проговорил он.
Он помешал горящие угли одним из подсвечников.
Еще секунда, и они очутились бы в огне.
Но в это самое мгновенье ему почудилось, что внутренний
голос крикнул ему: «Жан Вальжан! Жан Вальжан!»
Волосы у него встали дыбом, словно он услышал нечто ужасное.
«Да, да, кончай свое дело! – говорил голос. –
Заверши его! Уничтожь эти подсвечники! Истреби это воспоминание! Забудь
епископа! Забудь все! Погуби Шанматье! Отлично! Можешь поздравить себя! Итак,
это решено окончательно и бесповоротно. Этот человек, этот старик не понимает,
чего от него хотят; быть может, он ничего не сделал дурного; это невинный человек,
чье несчастье заключается лишь в твоем имени, невинный человек, над которым
твое имя тяготеет, как преступление. Его примут за тебя, его осудят, и остаток
его жизни пройдет в грязи и позоре! Отлично! Ты же будь порядочным человеком.
Оставайся мэром, продолжай пользоваться уважением и почетом, обогащай город,
корми неимущих, воспитывай сирот, живи счастливо, исполненный добродетели и
окруженный восхищением; а пока ты будешь жить здесь, среди радости и света,
некто, на кого наденут твою красную арестантскую куртку, будет носить твое
обесчещенное имя и влачить на каторге твою цепь! Да, ты ловко все это устроил!
О, презренный!»
Пот градом катился у него со лба. Он смотрел на подсвечники
диким взглядом. Однако тот, кто говорил внутри него, еще не кончил. Голос
продолжал:
«Жан Вальжан! Множество голосов будут благодарить и
благословлять тебя, и притом очень громко, но раздастся один голос, которого не
услышит никто и который проклянет тебя из мрака. Так слушай же, низкий человек!
Все эти благословения падут вниз, не достигнув неба, и только проклятие дойдет
до бога!»
Голос, вначале совсем слабый, исходивший из самых темных
тайников его души, постепенно становился громче и теперь, оглушительный и
грозный, гулко отдавался в его ушах. Ему казалось, что, выйдя из глубины его
существа, голос звучал теперь уже вне его. Последние слова он услышал так
явственно, что с ужасом оглянулся по сторонам.
– Кто здесь? – спросил он вслух в полной
растерянности.
Потом с каким-то бессмысленным смехом ответил себе:
– Как я глуп! Кому же здесь быть?
И все же здесь был некто; но этот «некто» не принадлежал к
числу тех, кого может видеть человеческий глаз.
Мадлен поставил подсвечники на камин. И снова начал то
монотонное и зловещее хождение, которое тревожило сон человека, спавшего в нижнем
этаже, и заставляло его испуганно вскакивать с постели.
Это хождение облегчало и в то же время как бы опьяняло
Мадлена. Когда с нами случается что-либо необычное, мы стараемся двигаться,
словно предметы, встречаемые нами на пути. могут подать нам благой совет. Но
через несколько секунд он совсем запутался.
Оба решения, которые он принял – сперва одно, потом
другое, – внушали ему теперь одинаковый ужас. Оба помысла, руководившие
прежде его жизнью, казались ему теперь одинаково пагубными. Какая роковая случайность
– этот Шанматье, которого приняли за него! То самое средство, которое, как ему
казалось сначала, было ниспослано судьбой, чтобы упрочить его положение, теперь
толкало его в пропасть!
Он заглянул в будущее. Донести на себя, боже всемогущий!
Выдать себя! С безмерным отчаяньем он перебрал в памяти все то, с чем ему
предстояло расстаться, все то, к чему предстояло вернуться. Итак, ему
предстояло сказать «прости» этому существованию – такому мирному, чистому,
радостному, этому всеобщему уважению, чести, свободе! Он не будет больше гулять
по полям, не услышит, как запоют птицы в мае, не будет раздавать милостыню
детям! Не почувствует больше сладости обращенных на него признательных и
любящих взоров! Расстанется с этим домом, который выстроил сам, с этой
маленькой комнаткой! Все казалось ему сейчас таким чудесным! Он не будет больше
читать эти книги, не будет писать за этим некрашеным столиком. Старуха
привратница, его единственная служанка, не будет приносить ему больше утренний
кофе. И вместо этого – боже правый! – каторга, железный ошейник,
арестантская куртка, цепь на ноге, непосильный труд, карцер – все эти уже
изведанные ужасы! И это в его-то годы, после того как он был тем, кем он был!
Если бы еще он был молод! Но на старости лет слышать «ты» от первого
встречного, давать себя обыскивать надзирателю, получать от надсмотрщика
палочные удары! Ходить в подбитых железом башмаках, надетых на босые ноги!
Каждое утро и каждый вечер подставлять ногу под молоток, проверяющий звенья
цепи! Терпеть взгляды любопытных, которым будут говорить: «Вот это знаменитый
Жан Вальжан, тот самый, что был прежде мэром в Монрейле – Приморском!» А
вечером, обливаясь потом, изнемогая от усталости, в зеленом колпаке, надвинутом
на глаза, подниматься под кнутом сержанта, в паре с другим каторжником, по
судовой лестнице, возвращаясь в плавучий острог! О, какая мука!. Ужели судьба
может быть так же зла, как мыслящее существо, и так же уродлива, как
человеческое сердце?
И он снова и снова возвращался к мучительной дилемме,
лежавшей в основе его тяжелого раздумья: остаться в раю и там превратиться в
демона или же вернуться в ад и стать там ангелом?
Что делать, боже всемогущий, что делать?
Буря, укрощенная с таким трудом, снова забушевала в его
мозгу. Мысли его опять начали мешаться. В них появились неподвижность и
тупость, свойственные отчаянию. В мозгу его назойливо звучало слово «Роменвиль»
и вместе с ним два стиха из песенки, которую он слышал когда-то. Ему
вспомнилось, что Роменвиль – это рощица близ Парижа, куда влюбленные ходят в апреле
рвать сирень.
Он потерял равновесие – не только духовное, но и физическое.
Он ступал, словно маленький ребенок, которого пустили ходить одного.
Минутами, борясь с усталостью, он силился вновь овладеть
своим рассудком. Он пытался в последний раз, и уже окончательно, поставить
перед собой вопрос, который довел его почти до полного изнеможения. Должен ли
он донести на себя? Или должен молчать? Ему не удавалось мыслить отчетливо.
Бесчисленные доводы, возникавшие в его мозгу, теряли форму и, колеблясь, рассеивались,
как дым. Он чувствовал только, что, какой бы путь он ни избрал, некая часть его
существа непременно и неизбежно умрет; направо ли, налево ли – перед ним зияет
могила; сейчас он переживает предсмертную агонию – агонию своего счастья или
своей добродетели.
Увы! Сомнения вновь овладели им. Он был так же далек от
решения, как и вначале.
Так билась в мучительной тоске эта злополучная душа. За
тысячу восемьсот лет до того, как жил этот несчастный, в ту пору, когда
оливковые деревья дрожали под жестоким ветром, дувшим из бесконечности,
таинственный мессия, воплотивший в себе все страдания и всю святость
человечества, тоже долго отстранял рукою страшную, таящую угрозу чашу, полную
мрака, которая предстала пред ним, изливая тьму. в звездных глубинах неба.
|
