Глава двадцать четвертая.
Пленник
Мариус действительно был пленником. Пленником Жана Вальжана.
Сильная рука, которая подхватила его сзади, когда он падал,
теряя сознание, была рука Жана Вальжана.
Жан Вальжан не принимал участия в битве, но и не уклонялся
от опасности. Не будь его, некому было бы позаботиться о раненых в эти
последние предсмертные часы. Благодаря ему, вездесущему среди побоища, как
провидение, все, кто падал, были подняты, перенесены в нижнюю залу и
перевязаны. В промежутках он заделывал бреши в стене баррикады. Но его рука не
поднималась для удара, нападения или даже самозащиты. Он молча спасал других.
При этом он отделался всего несколькими царапинами. Пули как будто избегали
его. Если предположить, что его привела в этот склеп жажда самоубийства, то
цели он не достиг. Однако маловероятно, чтобы он задумал самоубийство,
противное законам религии.
Жан Вальжан. казалось, не замечал Мариуса в густом дыму
сражения; на самом же деле он не спускал с него глаз. Когда выстрел сбил
Мариуса с ног, Жан Вальжан бросился к нему с быстротой молнии, схватил его, как
тигр хватает добычу, и унес.
В этот миг, в вихре атаки, всеобщее внимание было настолько
приковано к Анжольрасу и к двери кабачка, что никто не заметил, как Жан
Вальжан, неся на руках бесчувственного Мариуса, прошел по развороченной
мостовой дворик баррикады и скрылся за углом дома, где помещался «Коринф».
Читатель помнит этот угол, образующий как бы выступ на
повороте улицы; он защищал от пуль, от картечи, а также от любопытных взглядов
площадку в несколько квадратных метров. Так иногда среди пожара одна
какая-нибудь комната остается невредимой, и даже в самых бурных морях, за
высоким мысом или в бухте между рифами можно найти тихую заводь. В этом-то закоулке
дворика баррикады, в форме трапеции, и умерла Эпонина.
Здесь Жан Вальжан остановился, опустил Мариуса на землю и,
прислонясь к стене, огляделся кругом.
Положение было отчаянное.
На время, минуты на две, на три, стена могла послужить
прикрытием, но как вырваться из этого побоища? Ему припомнился тревожный
момент, пережитый им восемь лет назад на улице Полонсо, и способ, каким ему
удалось скрыться оттуда; тогда это было трудно, теперь – невозможно. Перед ним
возвышался угрюмый, наглухо запертый шестиэтажный дом, где, казалось, не было
других обитателей, кроме мертвеца, склонившегося головой на подоконник. Справа
от него находилась низенькая баррикада, замыкавшая Малую Бродяжную улицу;
преодолеть это препятствие ничего не стоило, но над гребнем ее щетинились ряды
штыков. Там укрылась линейная пехота, стоявшая в засаде по ту сторону редута.
Перелезая через баррикаду, он непременно попал бы под обстрел целого взвода и,
высунув голову из-за стены, стал бы мишенью для залпа шестидесяти ружей. Налево
от него шел бой. За углом подстерегала смерть.
Что делать?
Одной только птице удалось бы спастись.
Надо было немедленно принять решение. Изыскать способ, найти
выход. В нескольких шагах от него шло сражение; по счастью, вся ярость
атакующих сосредоточилась на одной цели: двери кабачка; но если какому-нибудь
солдату, одному-единственному, вздумалось бы завернуть за угол или напасть с
фланга, все было бы кончено.
Жан Вальжан взглянул на высокий дом перед собой, на
баррикаду направо, затем с отчаяньем, как человек в последней крайности, впился
глазами в землю, точно хотел просверлить ее взглядом.
Чем пристальнее он смотрел, тем яснее у его ног начало
вырисовываться и принимать очертания нечто едва уловимое сквозь туман смертной
муки, словно взгляду дана власть воплощать желаемое. В нескольких шагах, у
подножия невысокой баррикады, которую осаждали и стерегли снаружи неумолимые
враги, он заметил плоскую железную решетку вровень с землей, наполовину скрытую
под грудой булыжников. Эта решетка из толстых поперечных брусьев занимала пространство
около двух квадратных футов. Укреплявшая ее рамка булыжников была разворочена,
и решетка словно отделилась от мостовой. Сквозь прутья виднелось темное отверстие,
что то вроде каминного дымохода или круглого водоема. Жан Вальжан бросился к
решетке. Воспоминание о его прежнем искусстве устраивать побеги вдруг молнией
озарило его мозг. Он расшвырял камни, откинул решетку, взвалил на плечи
неподвижного, как труп, Мариуса, спустился с ношей на спине, упираясь локтями и
коленями, в этот, к счастью, неглубокий колодец, захлопнул над головой тяжелую
железную заслонку, которую снова засыпали сдвинутые им камни, и, наконец, стал
ногами на вымощенное плитами дно на глубине трех метров под землей, – все
это было проделано им как в бреду, с силой титана и быстротой орла, и на все
хватило нескольких минут.
Жан Вальжан с бездыханным Мариусом на руках очутился в
каком-то длинном подземном коридоре.
Здесь был глубокий покой, мертвая тишина, тьма.
Им вновь овладело чувство, испытанное в тот далекий час,
когда он прямо с улицы попал за ограду монастыря. Только на этот раз он нес на
руках не Козетту, он нес Мариуса.
До него едва доносился теперь смутным гулом, где-то над
головой, грозный грохот штурма кабачка.
|
