 Увеличить |
Глава вторая.
Мариус
Мариус ушел от Жильнормана с разбитым сердцем. Отправляясь к
нему, он таил в душе надежду, а уходил в полном отчаянии.
Впрочем, – те, кто изучал законы человеческого сердца,
поймут это, – улан, пустельга-офицер, двоюродный брат Теодюль не оставил
никакого следа в его сознании. Ни малейшего. По внешнему ходу событий драматург
мог бы ожидать некоторых осложнений в результате разоблачения, сделанного дедом
внуку. Но там, где выиграла бы драма, проиграла бы истина. Мариус был в том
возрасте, когда не верят ничему дурному; позднее наступает возраст, когда верят
всему. Подозрения – те же морщины. В ранней юности их не бывает. Что потрясает
Отелло, то не задевает Кандида. Подозревать Козетту! Мариусу легче было бы
совершить какое угодно преступление. Он пустился бродить по улицам – обычное средство,
к которому обращаются те, кто страдает. О чем он думал, он вспомнить не мог. В
два часа ночи, вернувшись к Курфейраку, он, не раздеваясь, бросился на свой
тюфяк. На дворе уже было утро, когда он уснул тем гнетущим, тяжелым сном,
который сопровождается беспорядочной сменой образов. Проснувшись, он увидел
Курфейрака, Анжольраса, Фейи и Комбефера. Все они стояли в шляпах, имели
деловой вид и собирались уходить.
Курфейрак спросил его:
– Ты пойдешь на похороны генерала Ламарка?
Ему показалось, что Курфейрак говорит по-китайски.
Он ушел немного спустя после них. В карман он сунул
пистолеты, доверенные ему Жавером во время приключения 3 февраля и оставшиеся у
него. Они так и лежали заряженными до сих пор. Было бы трудно сказать, почему
он взял их с собой, какая неясная мысль пришла ему в голову.
Весь день он скитался, сам не зная где; время от времени шел
дождь, но Мариус его не замечал. На обед он купил в булочной хлебец за одно су,
сунул его в карман и забыл о нем. Кажется, он даже выкупался в Сене, не сознавая
этого. Бывают у человека такие минуты, когда в голове у него словно пылает
адская печь. Наступила такая минута и для Мариуса. Он больше ни на что не
надеялся, он больше ничего не боялся; он перешагнул через все еще вчера. В
лихорадочном нетерпении он ожидал вечера, у него была только одна определенная
мысль: в девять часов он увидит Козетту. В этом последнем счастье заключалось
ныне все его будущее; дальше – тьма. Он шел по самым пустынным бульварам, и
порою ему чудился какой-то странный шум, доносившийся из города. Тогда он
выходил из задумчивости и спрашивал себя «Не дерутся ли там?»
С наступлением темноты, ровно в девять часов, Мариус, как
обещал Козетте, был на улице Плюме. Подойдя к решетке, он забыл обо всем.
Прошло двое суток с тех пор, как он видел Козетту, сейчас он снова увидит ее;
все другие мысли исчезли, он чувствовал лишь глубокую, невыразимую радость.
Мгновения, в которые человек переживает века, столь властны над ним и столь
восхитительны, что, посетив его, они заполняют все его сердце.
Мариус раздвинул решетку и устремился в сад. Козетты не было
на том месте, где она обычно его ожидала. Он пробрался сквозь заросли и прошел
к углублению возле крыльца «Она ждет меня здесь», – подумал он. Козетты и
там не было. Он поднял глаза и увидел, что ставни во всем доме закрыты. Он
обошел сад, – в саду никого. Он вернулся к дому и, обезумев от любви,
одурманенный, испуганный, вне себя от горя и беспокойства, как хозяин,
вернувшийся к себе в недобрый час, застучал в ставни. Он стучал, стучал, еще и
еще, рискуя увидеть, как откроется окно и в нем покажется мрачное лицо отца,
который спросит: «Что вам угодно?» Все это были пустяки по сравнению с тем, что
он предчувствовал. Постучав, он громко позвал Козетту. «Козетта!» – крикнул он.
«Козетта!» – повелительно повторил он. Никто не откликнулся. Все было кончено.
Никого в саду; никого в доме.
Шествие двигалось с какой-то лихорадочной медлительностью
вдоль бульваров, от дома умершего до самой Бастилии. Время от времени
накрапывал дождь, но толпа не замечала его. Несколько происшествий – обнесли
гроб вокруг Вандомской колонны, бросили камни в замеченного на балконе герцога
Фицжама, который не обнажил головы при виде шествия, сорвали галльского петуха
с народного знамени и втоптали в грязь, у ворот Сен-Мартен полицейского ударили
саблей, офицер 12-го легкого кавалерийского полка громко провозгласил: «Я
республиканец», Политехническая школа вырвалась из своего вынужденного
заточения и появилась здесь, крики: «Да здравствует Политехническая школа! Да
здравствует Республика!» – отметили путь процессии. У Бастилии длинные ряды
любопытных устрашающего вида, спустившись из Сент-Антуанского предместья,
присоединились к кортежу, и какое-то грозное волнение всколыхнуло толпу.
Слышали, как один человек сказал другому: «Видишь вон того,
с рыжей бородкой? Он-то и скажет, когда надо будет стрелять». Кажется, этот
самый с рыжей бородкой появился в той же самой роли, но во время другого
выступления, в деле Кениссе.
Колесница миновала Бастилию, проследовала вдоль канала,
пересекла маленький мост и достигла эспланады Аустерлицкого моста. Там она
остановилась. Если бы в это время взглянуть на толпу с высоты птичьего полета,
то она показалась бы кометой, голова которой находилась у эспланады, а хвост
распускался на Колокольной набережной, площади Бастилии и тянулся по бульвару
до ворот Сен-Мартен. У колесницы образовался круг. Огромная толпа умолкла.
Говорил Лафайет, – он прощался с Ламарком. Это была умилительная и
торжественная минута. Все головы обнажились, забились все сердца. Внезапно
среди толпы появился всадник в черном, с красным знаменем в руках, а некоторые
говорили – с пикой, увенчанной красным колпаком. Лафайет отвернулся. Эксельманс
покинул процессию.
Красное знамя подняло бурю и исчезло в ней. От Колокольного
бульвара до Аустерлицкого моста по толпе прокатился гул, подобный шуму морского
прибоя. Раздались громкие крики: Ламарка в Пантеон! Лафайета в ратушу! Молодые
люди при одобрительных восклицаниях толпы впряглись в похоронную колесницу и
фиакр и повлекли Ламарка через Аустерлицкий мост, а Лафайета – по Морландской
набережной.
В толпе, окружавшей и приветствовавшей Лафайета, люди,
заметив одного немца, по имени Людвиг Шнейдер, показывали на него друг другу;
этот человек, умерший впоследствии столетним стариком, тоже участвовал в войне
1776 года, дрался при Трентоне под командой Вашингтона и при Брендивайне под
командой Лафайета.
Тем временем на левом берегу двинулась вперед муниципальная
кавалерия и загородила мост, на правом драгуны тронулись от Целестинцев и
развернулись на Морландской набережной. Народ, сопровождавший катафалк
Лафайета, внезапно заметил их на повороте набережной и закричал: «Драгуны!»
Драгуны, с пистолетами в кобурах, саблями в ножнах, мушкетами в чехлах при
седлах, молча, с мрачно выжидающим видом, двигались шагом.
В двухстах шагах от маленького моста они остановились. Фиакр
Лафайета достиг их, они разомкнули ряды, пропустили его и снова сомкнулись. В
это время драгуны и толпа вошли в соприкосновение. Женщины в ужасе бросились
бежать.
Что произошло в эту роковую минуту? Никто не сумел бы
ответить. Это было смутное мгновение, когда две тучи слились в одну. Кто
говорил, что со стороны Арсенала была услышана фанфара, подавшая сигнал к
атаке, другие – что какой-то мальчик ударил кинжалом драгуна, с этого и началось.
Несомненно одно: внезапно раздались три выстрела; первым был убит командир
эскадрона Шоле, вторым – глухая старуха, закрывавшая окно на улице Контрэскарп,
третий задел эполет у одного офицера; какая-то женщина закричала: «Начали
слишком рано!..» – и тут же, со стороны, противоположной Морландской
набережной, показался остававшийся до сих пор в казармах эскадрон драгун, с
саблями наголо, мчавшийся галопом по улице Бассомпьера и Колокольному бульвару,
сметая перед собой все.
Этим все сказано: разражается буря, летят камни, гремят
ружейные выстрелы, многие стремглав бегут вниз по скату и перебираются через
малый рукав Сены, в настоящее время засыпанный; тесные дворы острова Лувье,
этой обширной естественной крепости, наводнены сражающимися; здесь вырывают из
оград колья, стреляют из пистолетов, воздвигается баррикада, молодые люди,
оттесненные назад, проносятся бегом с похоронной колесницей по Аустерлицкому
мосту и нападают на муниципальную гвардию, прибегают карабинеры, драгуны рубят
саблями, толпа рассыпается в разные стороны, шум войны долетает до четырех
сторон Парижа, люди кричат: «К оружию!», люди бегут, падают, отступают,
сопротивляются. Гнев раздувает мятеж, как ветер раздувает огонь.
|
