 Увеличить |
Глава четвертая.
Подробности, доселе неизвестные
Осмотр состоялся. Это был тяжелый поход; ночной бой с
заразой и удушливыми испарениями. И вместе с тем путешествие, богатое
открытиями. Один из участников разведки, толковый рабочий, в ту пору – юноша,
рассказывал еще несколько лет назад кое-какие любопытные подробности, которые
Брюнзо в донесении префекту полиции счел уместным опустить, как недостойные
административного стиля. Способы обеззараживания были в те времена весьма примитивны.
Едва успел Брюнзо миновать первые разветвления, сети подземных каналов, как
восемь из двадцати его рабочих отказались идти дальше. Предприятие было с
южное, осмотр влек за собой и очистку; приходилось и расчищать и производить
измерения, отмечать отверстия стоков, считать решетки и смотровые колодцы,
устанавливать места разветвлений, указывать точки присоединения новых каналов,
обозначать на плане очертания подземных водоемов, измерять глубину мелких
притоков главного канала, высчитывать высоту каждого бокового канала до замка
свода и его ширину как у начала закругления свода, так и у основания стен,
наконец определять уровень притока воды, откуда бы она ни поступала в главный
водосток – из боковых ли каналов, или с поверхности земли. Продвигаться вперед
было тяжело. Нередко спущенные вниз лестницы погружались в топкий ил на глубину
трех футов. Фонари едва мерцали в ядовитых испарениях. То и дело приходилось
уносить потерявших сознание рабочих. В некоторых местах неожиданно открывались
пропасти. Грунт там расселся, каменный настил дна обрушился, водосток обратился
в бездонный колодец, ноге не на что было опереться; кто-то из спутников Брюнзо
вдруг провалился, его вытащили с большим трудом. В местах, достаточно
обезвреженных, по совету химика Фуркруа, зажигали, от перехода к переходу,
большие клети с просмоленной паклей. Местами стены были покрыты безобразными
грибами, похожими на опухоли; даже камни казались больными в этом месте, где
нечем было дышать.
Брюнзо в своих изысканиях обследовал всю клоаку от верховья
до устья. В месте, где Большой Ворчун разделяется на два водостока, он разобрал
на каменном выступе дату «1550»: этот камень указывал границу, где остановился
Филибер Делорм, которому Генрих II поручил произвести осмотр подземных свалок
Парижа. То была печать XVI века на клоаке; работу XVII века Брюнзо узнал в
кладке водостока Понсо и водостока Старой Тампльской улицы, крытых сводами
между 1600 и 1650 годами, а работу XVIII – в западной секции канала-коллектора,
проложенной и покрытой сводом в 1770 году. Оба эти свода, в особенности менее
древний, построенный в 1740 году, гораздо сильнее потрескались и обвалились,
чем каменная кладка окружного водостока, проложенного в 1412 году. Это был год,
когда ручей родниковой воды из Менильмонтана возвели в достоинство Главной
клоаки Парижа, – так мог бы повыситься в чине простой крестьянин, став
камердинером короля, или, скажем, Жан-дурак, превратившись в Левеля.
В нескольких местах, в особенности под Дворцом правосудия,
было обнаружено нечто вроде старинных темниц, вырытых в самом водостоке. Это
были in pace! В одной из таких келий висел железный ошейник Все они были тотчас
же замурованы. Среди находок попадались и очень странные, в том числе скелет
орангутанга, убежавшего в 1800 году из Зоологического сада; он-то и был,
вероятно, тем пресловутым чертом, которого многие видели на улице Бернардинцев
в последнем году XIX столетия. Бедняга черт кончил тем, что утопился в клоаке.
Под длинным сводчатым коридором, примыкавшим к Арш-Марион,
была найдена прекрасно сохранившаяся корзина тряпичника, вызвавшая удивление
знатоков. В топкой грязи, которую рабочие отважно принялись ворошить, всюду
попадалось множество ценных вещей, золотых и серебряных украшений, драгоценных
камней и монет. Если какому-нибудь великану вздумалось бы процедить эту клоаку,
в его сите оказались бы сокровища многих веков. В месте слияния стоков с
Тампльской улицы и улицы Сент-Авуа была подобрана любопытная медная медаль
гугенотов с изображением на одной стороне свиньи в кардинальской шапке, а на
другой – волка в папской тиаре.
Самая поразительная находка была сделана у входа в Главную
клоаку. В прежние времена вход был загорожен решеткой Ныне сохранились лишь
крюки, на которых она держалась. На одном из крюков, вероятно занесенный
потоком, висел, зацепившись за него, безобразный, испачканный кровью, истлевший
лоскут. Брюнзо поднес фонарь, чтобы рассмотреть эту тряпку. Она оказалась из
тончайшего батиста, и на одном уголке, изодранном меньше других, можно было
различить вышитую геральдическую корону над следующими шестью буквами: ЛОБЕСП…
Корона была короной маркиза, а шесть букв означали Лобеспин. Оказалось, что у
них перед глазами находился лоскут от савана Марата. В юности у Марата бывали
любовные приключения. Они относились к тому времени, когда он служил при дворе
графа д'Артуа в качестве лекаря при конюшнях. От любовной связи с одной знатной
дамой у него осталась эта простыня, то ли случайно забытая, то ли подаренная на
память. Это было единственное тонкое белье, которое нашлось в доме Марата после
его смерти, и его похоронили в этой простыне. Старухи завернули сурового Друга
народа в пелены сладострастия, превратив их в погребальные. Брюнзо прошел мимо.
Изорванный лоскут оставили на месте, не тронув его. Из презрения или в знак
уважения? Марат заслужил и того и другого. Впрочем, печать судьбы была здесь
слишком явственна, чтобы осмелиться на нее посягнуть. К тому же могильные
останки подобает оставлять в том месте, какое они сами себе избрали. Все же это
была необычайная реликвия. На ней спала маркиза, в ней истлел Марат; она прошла
через Пантеон, чтобы достаться крысам клоаки. Обрывок альковной ткани, которую
с таким веселым изяществом изобразил бы некогда Ватто, кончил тем, что стал
достойным пристального взгляда Данте.
Тщательный осмотр всех подземных свалок нечистот Парижа
продолжался целых семь лет, с 1805 по 1812 год. Продвигаясь вперед, Брюнзо
вместе с тем намечал, производил и завершал важные земляные работы: в 1808 году
он понизил дно водостока Понсо, в 1809, прокладывая всюду новые линии,
продолжил сточный канал под улицей Сен-Дени, вплоть до фонтана Инносан; в 1810
он прорыл водосток под улицами Фруаманто и Сальпетриер; в 1811 – под Новой Мало-Августинской
улицей, улицей Майль, улицей Эшарп, под Королевской площадью; в 1812 – под улицей
Мира и Шоссе д'Антен. Вдобавок он руководил дезинфекцией и очисткой всей сети.
На втором году работ Брюнзо взял себе в помощники своего зятя Нарго.
Вот каким образом в начале нынешнего столетия общество
выгребало свое двойное дно и приводило в порядок свои клоаки. Так или иначе, но
грязь была вычищена.
Извилистая, растрескавшаяся, развороченная, облупившаяся,
изрытая ямами, вся в причудливых поворотах, с беспорядочными подъемами и
спусками, зловонная, дикая, угрюмая, затопленная мраком, со шрамами на каменных
плитах дна и с рубцами на стенах, страшная – такова была, если оглянуться в
прошлое, древняя клоака Парижа. Развилины во все стороны, перекрестки
коридоров, разветвления – то в виде гусиных лапок, то звездообразные – словно в
подкопах, тупики, похожие на отросток слепой кишки, пропитанные селитрой своды,
смрадные отстойники, мокрые лишаи на стенах, капли, падающие с потолка,
кромешная тьма. Ничто не могло сравниться по ужасу с этим древним
склепом-очистителем, с этим пищеварительным трактом Вавилона, пещерой, ямой,
пересеченной улицами, бездной, необъятной кротовой норой, где вам чудится,
будто во мраке, среди мерзких отбросов прежнего великолепия, бродит огромный
слепой крот – прошедшее.
Такова, повторяем, была клоака былых времен.
|
