Увеличить |
Глава двенадцатая.
Беспорядок на службе порядка
– Он не ответил на мой вопрос, – шепнул Боссюэ на
ухо Комбеферу.
– Этот человек расточает благодеяния при помощи
ружейных выстрелов, – ответил Комбефер.
Те, кто хоть немного помнит эти давно прошедшие события,
знают, что национальная гвардия предместий храбро боролась с восстаниями.
Особенно яростной и упорной она показала себя в июньские дни 1832 года.
Какой-нибудь безобидный кабатчик из «Плясуна», «Добродетели» или «Канавки», чье
заведение бастовало по случаю мятежа, дрался, как лев, видя, что его
танцевальная зала пустует, и шел на смерть за порядок, олицетворением которого
считал свой трактир. В ту эпоху, буржуазную и вместе с тем героическую, рыцари
идеи стояли лицом к лицу с паладинами наживы. Прозаичность побуждений нисколько
не умаляла храбрости поступков. Убыль золотых запасов заставляла банкиров
распевать «Марсельезу». Буржуа мужественно проливали кровь ради прилавка и со
спартанским энтузиазмом защищали свою лавчонку – этот микрокосм родины.
В сущности это было очень серьезно. В борьбу вступали новые
социальные силы в ожидании того дня, когда наступит равновесие.
Другим характерным признаком того времени было сочетание анархии
с «правительственностью» (варварское наименование партии благонамеренных).
Стояли за порядок, но без дисциплины. То барабан внезапно бил сбор по прихоти
полковника национальной гвардии; то капитан шел в огонь по вдохновению, а
национальный гвардеец дрался «за идею» на свой страх и риск. В опасные минуты,
в решительные дни действовали не столько по приказам командиров, сколько по
внушению инстинкта. В армии, которая защищала правопорядок, встречались
настоящие смельчаки, разившие мечом, вроде Фаннико, или пером, как Анри
Фонфред.
Цивилизация, к несчастью, представленная в ту эпоху скорее
объединением интересов, чем союзом принципов, была, или считала себя, в
опасности; она взывала о помощи, и каждый, воображая себя ее оплотом, охранял
ее, защищал и выручал, как умел; первый встречный брал на себя задачу спасения
общества.
Усердие становилось иногда гибельным. Какой-нибудь взвод
национальных гвардейцев своей властью учреждал военный совет и в пять минут
выносил и приводил в исполнение приговор над пленным повстанцем. Жан Прувер пал
жертвой именно такого суда. Это был свирепый закон Линча, который ни одна
партия не имеет права ставить в упрек другой, так как он одинаково применяется
и в республиканской Америке и в монархической Европе. Но суду Линча легко было
впасть в ошибку. Как-то в дни восстания, на Королевской площади, национальные
гвардейцы погнались было со штыками наперевес за молодым поэтом Поль-Эме
Гранье, и он спасся только потому, что спрятался в подворотне дома э 6. Ему
кричали: «Вот еще один сен-симонист!», его чуть не убили. На самом же деле он
нес под мышкой томик мемуаров герцога Сен-Симона. Какой-то национальный
гвардеец прочел на обложке слово «Сен-Симон» и завопил: «Смерть ему!»
6 июня 1832 года отряд национальных гвардейцев предместья
под командой вышеупомянутого капитана Фаннико по собственной прихоти и капризу
обрек себя на уничтожение на улице Шанврери. Этот факт, как он ни странен, был
установлен судебным следствием, назначенным после восстания 1832 года. Капитан
Фаннико, нечто вроде кондотьера порядка, нетерпеливый и дерзкий буржуа, из тех,
кого мы только что охарактеризовали, фанатичный и своенравный приверженец
«правительственности», не мог устоять перед искушением открыть огонь до назначенного
срока – он домогался чести овладеть баррикадой в одиночку, то есть силами
одного своего отряда. Взбешенный появлением на баррикаде красного флага, а
вслед за ним старого сюртука, принятого им за черный флаг, он начал громко
ругать генералов и корпусных командиров, которые изволят где-то там совещаться,
не видя, что настал час решительной атаки, и, как выразился один из них,
«предоставляют восстанию вариться в собственном соку». Сам же он находил, что
баррикада вполне созрела для атаки и, как всякий зрелый плод, должна пасть;
поэтому он отважился на штурм.
Его люди были такие же смельчаки, как он сам, –
«бесноватые», как сказал один свидетель. Рота его, та самая, что расстреляла
поэта Жана Прувера, была головным отрядом батальона, построенного на углу
улицы. В ту минуту, когда этого меньше всего ожидали, капитан повел своих
солдат в атаку на баррикаду. Это нападение, в котором было больше пыла, чем
военного искусства, дорого обошлось отряду Фаннико. Не успели они пробежать и
половины расстояния до баррикады, как их встретили дружным залпом. Четверо
смельчаков, бежавших впереди, были убиты выстрелами в упор у самого подножия
редута, и отважная кучка национальных гвардейцев, людей храбрых, но без всякой
военной выдержки, после некоторого колебания принуждена была отступить, оставив
на мостовой пятнадцать трупов. Минута замешательства дала повстанцам время перезарядить
ружья, и нападавших настиг новый смертоносный залп прежде, чем они успели
отойти за угол улицы, служивший им прикрытием. На миг отряд оказался между двух
огней и попал под картечь своего же артиллерийского орудия, которое, не получив
приказа, продолжало стрельбу. Бесстрашный и безрассудный Фаннико стал одной из
жертв этой картечи. Он был убит пушкой, то есть самим правопорядком.
Эта атака, скорее отчаянная, чем опасная, возмутила
Анжольраса.
– Глупцы! – воскликнул он. – Они губят своих
людей, и мы только попусту тратим снаряды.
Анжольрас говорил, как истый командир восстания, да он и был
таковым. Отряды повстанцев и карательные отряды сражаются неравным оружием.
Повстанцы, быстро истощая свои запасы, не могут тратить лишние снаряды и
жертвовать лишними людьми. Им нечем заменить ни пустой патронной сумки, ни
убитого человека. Каратели, напротив, располагая армией, не дорожат людьми и,
располагая Венсенским арсеналом, не жалеют патронов. У карателей столько же полков,
сколько бойцов на баррикаде, и столько же арсеналов, сколько на баррикаде
патронташей. Вот почему эта неравная борьба одного против ста всегда кончается
разгромом баррикад, если только внезапно не вспыхнет революция и не бросит на
чашу весов свой пылающий меч архангела. Бывает и так. Тогда все приходит в
движение, улицы бурлят, народные баррикады растут, как грибы. Париж содрогается
до самых глубин, ощущается присутствие guid divinum[135], веет духом 10 августа,
веет духом 29 июля, вспыхивает дивное зарево, грубая сила пятится, как зверь с
разинутой пастью, – и перед войском, разъяренным львом, спокойно, с
величием пророка, встает Франция.
|