 Увеличить |
Глава двенадцатая.
Дед
Баск и привратник перенесли в гостиную диван на котором
Мариус по-прежнему лежал без движения. Послали за доктором, и он тут же явился.
Встала и тетушка Жильнорман.
Испуганная тетушка ходила взад и вперед, ломая руки, и
только бормотала: «Боже милостивый, что же это такое?» Иногда она прибавляла:
«Все будет перепачкано кровью!» Когда первое потрясение улеглось она оказалась
способной философски осмыслить создавшееся положение, что выразилось в
следующем возгласе: «Так и должно было кончиться!» Правда, она не дошла до
формулы: «Я давно это предсказывала!», обычно изрекаемой в подобных случаях.
По приказанию врача, рядом с диваном поставили складную
кровать. Доктор осмотрел Мариуса и, удостоверившись, что пульс бьется, на груди
нет ни одной глубокой раны и кровь, запекшаяся в углах рта, течет из носовой
полости, велел положить его на койку плашмя, без подушки, – голову на одном
уровне с туловищем, даже чуть ниже, – и обнажить грудь, чтобы облегчить дыхание.
Девица Жильнорман, увидев, что Мариуса раздевают, поспешно удалилась к себе в
комнату и там принялась усердно молиться, перебирая четки.
У Мариуса не обнаружилось особых внутренних повреждений,
скользнув по записной книжке, пуля отклонилась в сторону и прошла вдоль ребер,
образовав рваную рану, ужасную с виду, но неглубокую и потому не опасную.
Долгое подземное путешествие довершило вывих перебитой ключицы, и лишь это
повреждение оказалось серьезным. Руки были изрублены сабельными ударами, ни
один шрам не обезобразил лица, но голова была вся словно исполосована. Какие
последствия повлекут эти ранения в голову? Затронули они только кожный покров?
Или повредили череп? Пока еще определить было невозможно. Опасным симптомом
являлось то, что они вызвали обморок, а от подобных обмороков не всегда
приходят в чувство. Кроме того, раненый обессилел от потери крови. Нижняя
половина тела не пострадала, так как Мариус был до пояса защищен баррикадой.
Баск и Николетта разрывали белье и готовили бинты; Николетта
сшивала их, Баск скатывал. Корпии под рукой не было, и доктор останавливал
кровотечение, затыкая раны тампонами из ваты. Возле кровати на столе, где был
разложен целый набор хирургических инструментов, горели три свечи. Врач обмыл
лицо и волосы Мариуса холодной водой. Привратник светил ему, держа в руке
свечу. Полное ведро в один миг окрасилось кровью.
Доктор был погружен в печальные размышления. По временам он
отрицательно покачивал головой, словно отвечая на вопросы, которые сам себе
задавал. Дурной знак для больного – эти таинственные диалоги врача с сачим
собой!
В ту минуту, когда доктор обтирал лицо раненого, осторожно
касаясь пальцами все еще закрытых век, в глубине гостиной распахнулась дверь и
появилась высокая белая фигура.
Это был дед.
Последние два дня мятеж сильно волновал, возмущал и тревожил
Жильнормана. Прошлую ночь он не смыкал глаз, и весь день его лихорадило.
Вечером он улегся спать очень рано, приказав накрепко запереть весь дом, и от
усталости наконец задремал.
Сон у стариков чуткий; спальня Жильнормана была рядом с
гостиной, и, несмотря на все предосторожности, шум разбудил его. Удивленный
светом, проникавшим сквозь дверную щель, он встал с постели и ощупью добрался до
двери.
Он остановился на пороге в изумлении, держась одной рукой за
ручку полуоткрытой двери, слегка вытянув трясущуюся голову; на нем был белый
облегавший тело халат, прямой и гладкий, точно саван; казалось, это призрак
заглядывает в могилу.
Он увидел ярко освещенную кровать и распростертого на ней
окровавленного молодого человека, бледного, как воск, с закрытыми глазами,
полуоткрытым ртом и бескровными губами, обнаженного по пояс, в багровых ранах,
неподвижного.
Старик задрожал всем телом; глаза его с желтыми от старости
белками затуманились и остекленели, лицо осунулось, покрылось землистыми
тенями, руки безжизненно повисли, точно в них сломалась пружина, раздвинутые
пальцы старческих рук судорожно вздрагивали, колени подогнулись, распахнувшийся
халат открыл худые голые ноги, заросшие седыми волосами; он прошептал:
– Мариус!
– Сударь! – сказал Баск. – Господина Мариуса
только что принесли. Он пошел на баррикаду, и там…
– Он убит! – воскликнул старик страшным
голосом. – Ах, разбойник!
И вдруг, словно после загробного преображения, этот
столетний старец выпрямился во весь рост, как юноша.
– Сударь! – сказал он. – Вы врач. Скажите мне
только одно: он умер, не правда ли?
Доктор, встревоженный до последней степени, хранил молчание.
Заломив руки, Жильнорман разразился горьким смехом:
– Он умер! Он умер! Он дал себя убить на баррикаде! Из
ненависти ко мне! Он сделал это мне назло! О кровопийца! Вот каким он вернулся
ко мне! Горе мне, он умер!
Он подошел к окну, распахнул его настежь, как будто ему не
хватало воздуха, и, стоя лицом к лицу с тьмой, заговорил в ночь, оглашая
воплями спящую улицу:
– Исколот, изрублен, зарезан, искромсан, загублен,
рассечен на куски! Посмотрите на него – каков негодяй! Он прекрасно знал, что я
жду его, что я велел приготовить для него комнату, что я повесил у изголовья
постели его детский портрет! Он отлично знал, что ему стоило только вернуться,
что я призывал его долгие годы, что целыми вечерами я просиживал у камелька,
сложив руки на коленях дурак дураком, не зная, чем себя занять! Ты отлично
понимал, что тебе стоит только вернуться и сказать: «Вот и я!» – и ты станешь
полным хозяином, и я буду повиноваться тебе, и ты будешь делать все что
вздумается с твоим старым растяпой-дедом! Ты это знал и все-таки решил: «Нет,
он роялист, я не пойду к нему!» И ты побежал на баррикаду и дал убить себя из
одного окаянства, назло, чтобы отомстить за мои слова о его светлости герцоге
Беррийском! Это подло. Ложитесь после этого в постель и попробуйте спать
спокойно! Он умер. Вот оно, мое пробуждение.
Доктор начал тревожиться уже за обоих; покинув на минуту
Мариуса, он подошел к Жильнорману и взял его за руку. Старик обернулся,
посмотрел на него расширенными, налившимися кровью глазами и медленно произнес:
– Благодарю вас, сударь. Я спокоен, я мужчина, я видел
кончину Людовика Шестнадцатого и умею переносить испытания. Но вот что ужасно –
это мысль, что все зло от ваших газет. Пускай у вас будут писаки, краснобаи,
адвокаты, ораторы, трибуны, словопрения, прогресс, просвещение, права человека,
свобода печати, но вот в каком виде принесут домой ваших детей! Ax, Мариус, это
чудовищно! Убит! Умер раньше меня! На баррикаде! Ах, бандит! Доктор! Вы,
кажется, живете в нашем квартале? Я хорошо вас знаю. Я часто вижу из окна, как
вы проезжаете мимо в кабриолете. Я вам все скажу. Вы напрасно думаете, что я
сержусь. На мертвых не сердятся Это было бы нелепо. Но ведь я вырастил этого
ребенка. Я был уже стар, когда он был еще малюткой. Он играл в парке Тюильри с
лопаткой и тележкой, и, чтобы сторожа не ворчали, я терпеливо заравнивал
тростью все ямки в песке от его лопаточки. И вот однажды он крикнул: «Долой
Людовика Восемнадцатого!» – и ушел из дому. Это не моя вина. Он был такой
розовый, такой белокурый. Мать его умерла. Вы заметили, что маленькие дети все
белокурые? Отчего это? Он сын одного из тех луарских разбойников, но ведь дети
не отвечают за преступления отцов. Я помню его, когда он был вот такого роста.
Ему никак не удавалось выговорить букву д. Он щебетал так нежно и так
непонятно, точно птенчик. Помню, как однажды, возле статуи Геркулеса
Фарнезского, все обступили этого ребенка, любуясь и восхищаясь им, до того он
был хорош! Только на картинах увидишь такие очаровательные головки. Напрасно я
говорил сердитым голосом, грозил ему тростью, – он отлично понимал, что
это не всерьез. Когда по утрам он вбегал ко мне в спальню, я ворчал, но мне казалось,
что взошло солнце. Невозможно устоять против таких малышей. Они завладевают
нами, держат и не выпускают. По правде сказать, не было ничего на свете
прелестней этого ребенка. После этого чего стоят все ваши Лафайеты, Бенжамены
Константы, Тиркюи де Корсели, все те, кто отнял его у меня? Это им даром не
пройдет!
Он приблизился к мертвенно бледному, безжизненному Мариусу,
возле которого хлопотал врач, и заломил руки. Бескровные губы его шевелились
как бы непроизвольно, из них вырывались, словно слабые вздохи среди
предсмертного хрипа, почти неуловимые, бессвязные слова:
– Ах, бессердечный! Ах, якобинец! Злодей! Разбойник!
Умирающий еле слышным голосом упрекал мертвеца.
Внутренние потрясения неизбежно должны излиться в словах, и
речь деда мало-помалу снова стала связной, но ему не хватало сил: голос звучал
так глухо и слабо, как будто доносился с другого края пропасти.
– Мне все равно, я и сам скоро умру. Подумать только,
разве сыщется в Париже такая чудачка, которая была бы не рада составить счастье
этого негодника! Бессовестный! Вместо того чтобы веселиться и наслаждаться
жизнью, он пошел драться и дал изрешетить себя пулями, как дурак! И было бы за
что! За республику! Вместо того чтобы танцевать на балу в Шомьер, как надлежит
молодым людям! Ведь ему только двадцать лет! Республика! Что за чертова чепуха!
Бедные матери! Рожайте после этого красивых мальчиков! И вот он умер. Значит,
из наших ворот выйдут одна за другой две похоронные процессии. Итак, ты отколол
такую штуку ради прекрасных глаз генерала Ламарка? Чем ты ему обязан, генералу
Ламарку? Этому рубаке, этому болтуну? Пошел на смерть ради покойника! Есть от
чего с ума сойти! Поймите! Двадцать лет от роду! И даже не оглянулся на то, что
осталось позади! И вот бедному старику придется умирать в одиночестве. Подыхай
в своем углу, старый филин! Ну что ж, пожалуй, так лучше, именно этого я и хотел,
это убьет меня сразу. Я слишком стар, мне сто лет, мне сто тысяч лет, мне уж
давным-давно пора умереть. Этот удар доконает меня. Значит, все кончено. Слава
богу! Зачем давать ему нюхать нашатырь и пить всякую дрянь? Вы напрасно теряете
время, безмозглый вы лекарь! Будет вам, он же умер, умер по-настоящему. Уж я-то
понимаю в этом толк, я тоже мертвец. Он довел дело до конца. Подлое, жалкое,
гнусное время! Вот что я думаю о вас, о ваших идеях, системах, ваших главарях,
оракулах, врачах, негодяях-писателях, прощелыгах-философах, о ваших революциях,
которые за все шестьдесят лет только распугали ворон в Тюильри! И если ты
настолько безжалостен, что погубил себя ради этого, то и поделом, я и горевать
о тебе не стану. Слышишь ли ты, убийца?
В эту минуту веки Мариуса медленно раскрылись, и его взгляд,
еще затуманенный забытьем, с удивлением обратился на Жильнормана.
– Мариус! – вскричал старик. – Мариус, мой
мальчик! Дитя мое! Дорогой мой сын! Ты открыл глаза, ты смотришь на меня, ты
жив, благодарю тебя!
И он упал без чувств.
Книга четвертая
Жавер сбился с пути
Медленным шагом Жавер удалился с улицы Вооруженного
человека.
Впервые в жизни он шел опустив голову, и также впервые в
жизни – заложив руки за спину.
До этого дня из двух поз Наполеона Жавер заимствовал только
ту, что выражает уверенность, – руки, скрещенные на груди, поза,
выражающая нерешительность – руки за спиной, – была ему незнакома. Но
теперь произошел перелом, в его медлительной, угрюмой походке ощущалась
душевная тревога.
Он углубился во тьму уснувших улиц.
Однако его путь лежал в определенном направлении.
Свернув кратчайшей дорогой к Сене, он вышел на набережную
Вязов, пошел вдоль берега, миновал Гревскую площадь и остановился на углу моста
Богоматери, не доходя караульного поста на площади Шатле. В этом месте
огороженная мостами Богоматери и Менял, а с боков набережными Сыромятной и
Цветочной, Сена образует нечто вроде квадратного озера с быстриной посредине.
Лодочники избегают этого участка Сены. Ничего нет опаснее ее
быстрины, которая в те времена еще была зажата здесь с боков и гневно бурлила
между сваями мельницы, выстроенной на мосту и впоследствии разрушенной. Два
моста, расположенные на таком близком расстоянии, еще увеличивают опасность,
так как вода со страшной силой устремляется под их арки. Она катится туда
широкими бурными потоками, клокочет и вздымается, волны яростно набрасываются
на мостовые быки, словно стараясь вырвать их с корнем мощными водяными
канатами. Упавший туда человек уже не всплывет на поверхность, даже лучшие
пловцы здесь тонут.
Жавер облокотился на парапет, подперев обеими руками
подбородок, и задумался, машинально запустив пальцы в свои густые бакенбарды.
В его душе произошел перелом, переворот, катастрофа, ему
было о чем подумать.
Вот уже несколько часов, как он не узнавал сам себя. Он был
в смятении; ум его, столь ясный в своей слепоте, потерял присущую ему
прозрачность; чистый кристалл замутился. Жавер чувствовал, что понятие долга
раздвоилось в его сознании, и не мог скрыть этого от себя. Когда он так
неожиданно встретил на берегу Сены Жана Вальжана, в нем проснулся инстинкт
волка, наконец-то схватившего добычу, и вместе с тем инстинкт собаки, которая
вновь нашла своего хозяина.
Он видел перед собою два пути, одинаково прямых, но их было
два; это ужасало его, так как всю жизнь он следовал только по одной прямой
линии. И, что особенно мучительно, оба пути были противоположны. Каждая из этих
прямых линий исключала другую. Которая же из двух правильна?
Положение его было невыразимо трудным.
Быть обязанным жизнью преступнику, признать этот долг и
возвратить его; наперекор себе самому сравняться с закоренелым злодеем,
отплатить ему услугой за услугу; дойти до того, чтобы сказать себе: «Уходи!», а
ему: «Ты свободен!»; пожертвовать долгом, этой общей для всех обязанностью,
ради побуждений личных, и вместе с тем чувствовать за личными побуждениями некий
столь же общеобязательный, а может быть, и высший закон; предать общество,
чтобы остаться верным своей совести! Надо же, чтобы все эти нелепости произошли
на самом деле и свалились именно на него! Вот что его доконало.
Случилось нечто неслыханное, удивившее его: Жан Вальжан его
пощадил; но случилось и другое, что окончательно его сразило: он сам пощадил
Жана Вальжана.
До чего же он дошел? Он старался понять и не узнавал себя.
Что же делать? Выдать Жана Вальжана было дурно; оставить
Жана Вальжана на свободе тоже было преступно. В первом случае представитель
власти падал ниже последнего каторжника; во втором – колодник возвышался над
законом и попирал его ногами. В обоих случаях обесчещенным оказывался он,
Жавер. Что бы он ни решил, исход один – конец. В судьбе человека встречаются
отвесные кручи, откуда не спастись, откуда вся жизнь кажется глубокой
пропастью. Жавер стоял на краю такого обрыва.
Особенно угнетала его необходимость размышлять. Жестокая
борьба противоречивых чувств принуждала его к этому. Мыслить было для него
непривычно и необыкновенно мучительно.
В мыслях всегда кроется известная доля тайной крамолы, и его
раздражало, что он не уберегся от этого.
Любая мысль, выходящая за пределы узкого круга его
обязанностей, при всех обстоятельствах представилась бы ему бесполезной и
утомительной; но думать о событиях истекшего дня казалось ему пыткой. Однако,
после стольких потрясений, необходимо было заглянуть в свою совесть и отдать
себе отчет о самом себе.
Он ужасался тому, что сделал. Он, Жавер, вопреки всем полицейским
правилам, всем политическим и юридическим установлениям, всему кодексу законов,
счел возможным отпустить преступника на свободу; так ему заблагорассудилось; он
подменил своими личными интересами интересы общества. Неслыханно! Всякий раз,
возвращаясь к этому не имеющему названия поступку, он содрогался с головы до
ног. На что решиться? Ему оставалось одно – не теряя времени, вернуться на
улицу Вооруженного человека и взять под стражу Жана Вальжана. Конечно,
следовало поступить только так. Но он не мог.
Что-то преграждало ему путь в ту сторону.
Но что же? Что именно? Разве существует на свете что-нибудь,
кроме судов, судебных приставов, полиции и властей? Жавер был потрясен.
Каторжник, личность которого неприкосновенна! Арестант,
неуловимый для полиции! И все это по вине Жавера!
Разве не ужасно, что Жавер и Жан Вальжан, два человека,
целиком принадлежащие закону и созданные один, чтобы карать, другой, чтобы
терпеть кару, вдруг оба дошли до того, что попрали закон?
Как же так? Неужели могут произойти столь чудовищные вещи, и
никто не будет наказан? Неужели Жан Вальжан оказался сильнее установленного
порядка и останется на свободе, а он, Жавер, будет по-прежнему получать
жалованье от казны?
Его раздумье становилось все более мрачным.
Он мог бы, помимо всего прочего, упрекнуть себя еще и за
бунтовщика, которого доставил на улицу Сестер страстей господних, но он даже не
думал о нем. Мелкий проступок затмевала более тяжкая вина. Кроме того,
бунтовщик, несомненно, был мертв, а со смертью, согласно закону, прекращается и
преследование.
Жан Вальжан – вот тяжкий груз, давивший на его совесть.
Жан Вальжан сбивал его с толку. Все правила, служившие ему
опорой на протяжении всей жизни, рушились перед лицом этого человека.
Великодушие Жана Вальжана по отношению к нему, Жаверу, подавляло его. Другие
поступки Жана Вальжана, которые прежде он считал лживыми и безрассудными,
теперь являлись ему в истинном свете. За Жаном Вальжаном вставал образ Мадлена,
и два эти лица, наплывая друг на друга, сливались в одно, светлое и благородное.
Жавер чувствовал, как в душу его закрадывается нечто недопустимое – преклонение
перед каторжником. Уважение к острожнику, мыслимо ли это? Он дрожал от
волнения, но не мог справиться с собой Как он ни противился этому, ему
приходилось признать в глубине души нравственное превосходство отверженного.
Это было нестерпимо.
Милосердный злодей, сострадательный каторжник, кроткий,
великодушный, который помогает в беде, воздает добром за зло, прощает своим
ненавистникам, предпочитает жалость мести, который готов скорее погибнуть, чем
погубить врага, и спасает человека, который оскорбил его, – преступник,
коленопреклоненный на высотах добродетели, более близкий к ангелу, чем к человеку!
Жавер вынужден был признать, что подобное диво существует на свете.
Дальше так продолжаться не могло.
Правда, – и мы на этом наслаиваем, – Жавер не без
борьбы отдался во власть чудовищу, нечестивому ангелу, презренному герою,
который вызывал в нем почти в равной мере и негодование и восхищение. Когда он
ехал в карете один на один с Жаном Вальжаном, сколько раз в нем возмущался и
рычал тигр законности! Сколько раз его одолевало желание броситься на Жана
Вальжана, схватить его и растерзать, иными словами, арестовать! В самом деле,
что могло быть проще? Крикнуть, поравнявшись с первым же караульным постом «Вот
беглый каторжник, укрывающийся от правосудия!» Позвать жандармов и заявить:
«Берите его!» Потом уйти, оставить им проклятого злодея и больше ничего не
знать, ни во что не вмешиваться. Ведь этот человек – пожизненный пленник
закона; пусть закон и распоряжается им, как пожелает. Что может быть справедливее?
Все это Жавер говорил себе; более того, он хотел действовать, хотел схватить
свою жертву, но и тогда и теперь был не в силах это сделать; всякий раз, как
его рука судорожно протягивалась к вороту Жана Вальжана, она падала, словно
была налита свинцом, а в глубине его сознания звучал голос, странный голос,
кричавший ему: «Хорошо! Предай своего спасителя. А затем, как Понтий Пилат,
вели принести сосуд с водой и умой свои когти».
Потом его мысли обращались на него самого, и рядом с
величавым образом Жана Вальжана он видел себя, Жавера, жалким и униженным.
Его благодетелем был каторжник!
В сущности с какой стати он разрешил этому человеку подарить
ему жизнь? Он имел право бить убитым на баррикаде. Ему следовало
воспользоваться этим правом. Он должен был позвать других повстанцев на помощь
и насильно заставить их расстрелять себя. Так было бы лучше.
Мучительнее всего была утрата веры в себя. Он потерял почву
под ногами. От жезла закона в его руке остались одни лишь обломки. Неведомые
раньше сомнения одолевали его. В нем происходил нравственный перелом, некое
откровение, глубоко отличное от того правосознания, какое до сей поры служило
единственным мерилом его поступков. Оставаться в рамках прежней честности
казалось ему недостаточным. Целый рой неожиданных событий обступил его и
поработил. Новый мир открылся его душе; благодеяние, принятое и
вознагражденное, самоотверженность, милосердие, терпимость, победа сострадания
над суровостью, доброжелательство, отмена приговора, пощада осужденному, слезы
в очах правосудия, некая непостижимая божественная справедливость,
противоположная справедливости человеческой. Он видел во мраке грозный восход
неведомого солнца; оно ужасало и ослепляло его, Филин был вынужден смотреть
глазами орла.
Он говорил себе: значит, правда, что бывают исключения, что
власть может заблуждаться, что перед некоторыми явлениями правило становится в
тупик, что не все умещается в своде законов, что приходится покоряться непредвиденному,
что добродетель каторжника может расставить сети для добродетели чиновника, что
чудовищное может обернуться божественным, что жизнь таит в себе подобные
западни, и думал с отчаянием, что он и сам был захвачен врасплох.
Он вынужден был признать, что добро существует. Каторжник
оказался добрым. И сам он – неслыханное дело! – только что проявил
доброту. Значит, он обесчестил себя.
Он считал себя подлецом. Он внушал ужас самому себе.
Идеал для Жавера заключался не в том, чтобы быть человечным,
великодушным, возвышенным, а в том, чтобы быть безупречным. И вот он совершил
проступок.
Как он дошел до этого? Как все это случилось? Он и сам не
мог бы сказать. Он сжимал голову обеими руками, но сколько ни думал, ничего не
мог объяснить.
Разумеется, он все время намеревался передать Жана Вальжана
в руки правосудия, чьим пленником был Жан Вальжан и чьим рабом был он, Жавер.
Пока Жан Вальжан находился в его власти, он ни разу не признался себе, что
втайне решил отпустить его. Словно без его ведома, рука его сама собой
разжалась и выпустила пленника.
Множество жгучих, мучительных загадок предстало перед ним.
Он задавал себе вопросы и отвечал на них, но ответы пугали его. Он спрашивал
себя: «Когда я попался в лапы этому каторжнику, безумцу, которого я безжалостно
преследовал, и он мог отомстить мне и даже должен был отомстить, не только из
злопамятства, но и ради собственной безопасности, – что же он сделал,
даровав мне жизнь и пощадив меня? Исполнил свой долг? Нет. Нечто большее. А я,
когда тоже пощадил его, – что я сделал? Выполнил свой долг? Нет. Нечто
большее. Следовательно, существует нечто большее, чем выполнение долга?» Здесь
он терялся, душевное его равновесие нарушалось; одна чаша весов падала в
пропасть, другая взлетала к небу, и та, что была наверху, устрашала Жавера не
меньше, чем та, что была внизу. Он отнюдь не был ни вольтерьянцем, ни
философом, ни неверующим – напротив, он чувствовал инстинктивное почтение к
официальной религии, однако рассматривал ее как возвышенный, но несущественный
элемент социального целого; установленный порядок был его единственным догматом
и вполне его удовлетворял; с тех пор как он стал зрелым человеком и чиновником,
он обратил почти все свое религиозное чувство на полицию и служил
сыщиком, – мы говорим это без малейшей насмешки, с полной серьезностью, –
служил сыщиком, как служат священником. Он знал своего начальника, г-на Жиске,
и до сей поры ни разу не подумал о другом начальнике – о господе боге.
Внезапно почувствовав этого нового хозяина, бога, он пришел
в замешательство.
Неожиданно оказавшись перед лицом бога, он растерялся; он не
знал, как вести себя с таким властелином; ему было известно, что подчиненный
всегда обязан слепо повиноваться, не имея права ни ослушаться, ни порицать, ни
оспаривать, и что в случае слишком странного приказа у подначального остается
один выход – подать в отставку.
Но как просить бога об отставке?
Что бы там ни было, Жавер возвращался к факту, заслонявшему
для него все остальное, – он только что совершил тяжкое преступление. Он
не задержал закоренелого злодея, беглого каторжника. Он выпустил острожника на
волю. Он украл у представителей закона человека, принадлежавшего им по праву.
Он действительно совершил это. Он перестал понимать, он не узнавал себя.
Причины такого поступка ускользали от него, от одной мысли у него кружилась
голова. До этой минуты он жил слепой верой, порождающей суровую честность.
Теперь он потерял веру, а с нею и честность. Все, чему он поклонялся,
разлетелось в прах. Ненавистные истины преследовали его неотвязно. Отныне надо
стать другим человеком. Он испытывал странные муки, словно с его сознания
внезапно сняли катаракту. Он прозрел и увидел то, чего видеть не желал. Он
чувствовал себя опустошенным, бесполезным, вырванным из прошлого, уволенным с
должности, уничтоженным. В нем умер представителе власти. Его жизнь потеряла
всякий смысл.
Какое ужасное состояние – быть растроганным!
Быть гранитом и усомниться! Быть изваянием кары, отлитым из
одного куска по установленному законом образцу, и вдруг ощутить в бронзовой
груди что-то непокорное и безрассудное, почти похожее на сердце! Дойти до того,
чтобы отплатить добром за добро, хотя всю жизнь он внушал себе, что подобное
добро есть зло! Быть сторожевым псом – и ластиться к чужому! Быть льдом – и
растаять! Быть клещами – и обратиться в живую руку! Почувствовать вдруг, как
пальцы разжимаются! Выпустить пойманную добычу – какое страшное падение!
Человек-снаряд вдруг сбился с пути и летит вспять!
Приходилось признаться самому себе в том, что непогрешимость
не безгрешна, что в догмат может вкрасться ошибка, что в своде законов сказано
не все, общественный строй несовершенен, власть подвержена колебаниям,
нерушимое может разрушиться, судья такие же люди, как все, закон может
обмануться, трибуналы могут ошибиться! На громадном синем стекле небесной
тверди зияла трещина.
То, что происходило в душе Жавера, в его прямолинейной
совести, можно было сравнить с крушением в Фампу; душа его словно сошла с
рельсов, честность, неудержимо мчавшаяся по прямому пути, оказалась разбитой
вдребезги, столкнувшись с богом. Казалось невероятным, чтобы машинист
общественного порядка, кочегар власти, оседлавший слепого железного коня, способного
мчаться лишь в одном направлении, мог быть выбит из седла лучом света! Чтобы
неизменное, прямое, точное, геометрически правильное, покорное, безукоризненное
могло изменить себе! Неужели и для локомотива существует путь в Дамаск?
Бог в человеке, его истинная совесть, которая отвергает
совесть ложную, запрещает искре гаснуть, повелевает лучу помнить о солнце,
приказывает душе отличать настоящую истину от столкнувшейся с нею мнимой
истины, – этот родник человечности, неумолчный голос сердца, это
изумительное чудо, быть может, самое прекрасное из наших внутренних
сокровищ, – понимал ли его Жавер? Постигал ли его Жавер? Отдавал ли себе
отчет? Очевидно, нет. Но он чувствовал, что череп его готов расколоться под
гнетом непостижимой непреложности.
Он не обратился к богу, увидев чудо, – он стал его
жертвой. Он покорился с отчаянием. Он видел во всем этом лишь невозможность
жить. Ему казалось, что дыхание его стеснено навеки.
Чувствовать над собой неведомое было для него непривычно.
Все, что до той поры стояло выше его, представлялось его
взору гладкой поверхностью, простой, ровной, прозрачной; в ней не было ничего
непонятного, ничего темного; ничего, кроме точного, упорядоченного,
согласованного, ясного, отчетливого, определенного, ограниченного,
законченного; все было предусмотрено; власть расстилалась перед ним ровной
плоскостью, без круч и обрывов; она не вызывала головокружения. Жаверу
случалось видеть неведомое только внизу, на дне. Беззаконное, непредвиденное,
беспорядочное, провал в хаос, падение в пропасть – все это было уделом низших
слоев, бунтовщиков, злодеев, отверженных. Теперь же, упав навзничь, Жавер вдруг
пришел в ужас от небывалого зрелищабездна разверзлась над ним, в вышине.
Что же это такое? Все перевернулось вверх дном; он был
окончательно сбит с толку. На что положиться? Все, во что он верил, рушилось!
Что случилось? Какой-то отверженный с великодушным сердцем
сумел найти в общественном строе уязвимое место? Как же так? Честный служитель
закона принужден выбирать между двумя преступлениями: отпустить человека –
преступление, арестовать его – тоже преступление! Значит, в уставе, данном
государством чиновнику, не все предусмотрено? Значит, на путях долга могут
встретиться тупики? Что же это такое? Неужели так и должно быть? Неужели
прежний бандит, согбенный под тяжестью обвинений, мог расправить плечи, неужели
правда на его стороне? Можно ли этому поверить? Неужели бывают случаи, когда
закон, бормоча извинения, должен отступить перед преступником?
Да, такое чудо произошло! И Жавер его видел! И Жавер осязал
его! Он не только не мог отрицать его, но сам в нем участвовал. Оно было
реальностью. Ужасно, что факты могли дойти до такого уродства.
Если бы факты выполняли свое назначение, они служили бы лишь
подтверждением закону; ведь факты посылаются богом. Неужто в наше время и
анархия нисходит свыше?
Так в тоске, в тревожном недоумении, в искаженных образах
меркло все, что могло бы облегчить и улучшить его состояние; общество,
человечество, вселенная представлялись его глазам в простых и страшных
очертаниях. Стало быть, система наказаний, вынесенное решение, непререкаемая
сила закона, приговор верховного суда, магистратура, правительство, следствие и
карательные меры, официальная мудрость, непогрешимость закона, основы власти,
все догматы, на которых зиждется политическая н гражданская безопасность,
верховная власть, правосудие, логика закона, устои общества, общепризнанные истины-все
это только мусор, груда обломков, хаос! И сам он, Жавер, – блюститель
порядка, неподкупный слуга полиции, провидение в образе ищейки на страже
общества, – испепелен и повержен наземь. А над этими развалинами
возвышается человек в арестантском колпаке, с сиянием вокруг чела. Вот до
какого потрясения основ он дошел; вот какое страшное видение угнетало его душу.
Можно ли это вынести? Нет.
Если все это так, он в отчаянном положении. Остается два
выхода. Один – вернуться немедля к Жану Вальжану и заточить беглого каторжника
в тюрьму. Другой выход…
Жавер сошел с моста и твердым шагом, на этот раз с высоко
поднятой головой, направился к полицейскому посту под фонарем, на углу площади
Шатле.
Подойдя, он увидел в окно дежурного сержанта и вошел внутрь.
Полицейские узнают друг друга сразу, хотя бы по манере толкнуть дверь в
караульное помещение. Жавер назвал себя, показал сержанту свой билет и уселся
за столом, где горела свеча. На столе стояла свинцовая чернильница, лежали
перья и бумага на случай протоколов или для письменных распоряжений ночным
караулам.
Такой стол, с неизменным соломенным стулом возле него, по
заведенному обычаю есть на всех полицейских постах; его непременно украшает
блюдце самшитового дерева, полное опилок, и картонная коробочка с красными
облатками для запечатывания писем; этот стол – низшая ступень канцелярского
стиля. Именно отсюда и идут официальные донесения.
Жавер взял перо и листок бумаги и принялся писать. Вот что
он написал:
«Несколько заметок для пользы полицейской службы.
Во-первых: я прошу господина префекта прочесть то, что
следует ниже.
Во-вторых: арестанты после допроса разуваются и стоят на
полу босиком, пока их обыскивают. Многие, вернувшись в тюрьму, начинают
кашлять. Это влечет за собой расходы на лечение.
В-третьих наблюдение, со сменой агентов на отдельных
участках, поставлено хорошо; но в особо важных случаях следовало бы, чтобы по
крайней мере два агента не теряли друг друга из виду; если один из них
почему-либо ослабит бдительность, другой следит за ним и заступает его место.
В-четвертых: непонятно, почему в тюрьме Мадлонет особым
распоряжением запрещено заключенным иметь стулья, даже за плату.
В-пятых: в тюрьме Мадлонет закусочная отгорожена только
двумя перекладинами, что позволяет арестантам хватать за руки буфетчицу.
В-шестых: арестанты, именуемые «выкликалами» и вызывающие
других арестантов в приемную, требуют по два су с заключенного, чтобы
выкрикивать их имена поотчетливее. Это грабеж.
В-седьмых: в ткацкой мастерской за каждую спущенную нитку
вычитают по десять су с заключенного, что является злоупотреблением со стороны
подрядчика, так как холст от этого нисколько не хуже.
В-восьмых: недопустимо, что посетители тюрьмы Форс,
направляясь в приемную приюта св. Марии Египетской, проходят через двор
малолетних преступников.
В-девятых: замечено, что жандармы каждый день рассказывают
во дворе префектуры о допросах обвиняемых. Жандарм должен быть безупречным, и
ему не подобает разбалтывать то, что он слышал в кабинете следователя, –
это важный проступок.
В-десятых: госпожа Анри – честная женщина и содержит свою
закусочную очень чисто; но женщине не годится быть привратницей возле одиночных
камер. Это недостойно тюрьмы Консьержери, как образцового учреждения».
Жавер вывел эти строки обычным своим ровным и аккуратным
почерком, не пропустив ни одной запятой и громко скрипя пером по бумаге. Внизу,
под последней строкой, он подписал:
«Инспектор 1-го класса Жавер.
Полицейский пост на площади Шатле.
7 июня 1832 года, около часу пополуночи».
Жавер посушил свежие чернила на бумаге, сложил ее в виде
письма, запечатал, надписал на обороте: «Донесение для администрации», положил
на стол и вышел из комнаты. Застекленная, забранная решеткой дверь захлопнулась
за ним.
Он снова пересек по диагонали площадь Шатле, достиг
набережной и, возвратившись с точностью автомата на то самое место, какое
покинул четверть часа назад, облокотился на ту же плиту парапета и приняв ту
самую позу. Могло показаться, что он и не трогался с места.
Было совсем темно. Наступил тот час мертвой тишины, какой
бывает после полуночи. Завеса облаков скрывала звезды. Небо застилала густая
зловещая мгла. Ни один огонек не светился в домах квартала Сите; прохожих не
было, все ближние улицы и набережные опустели; Собор Парижской Богоматери и
башни Дворца правосудия казались очертаниями самой ночи. Фонарь освещал края
перил красноватым светом. Силуэты мостов изгибались вдали один за другим, расплываясь
в тумане. Река вздулась от дождей.
Место, где облокотился па перила Жавер, как помнит читатель,
находилось над самой быстриной Сены, как раз над опасной спиралью водоворота,
которая скручивалась и раскручивалась, точно бесконечный винт.
Жавер наклонил голову и заглянул вниз. В черную воду. Ничего
нельзя было различить. Вода бурлила, но реки не было видно. По временам в
головокружительной глубине вспыхивал, извиваясь, блуждающий огонек, так как
даже в самую темную ночь вода обладает способностью ловить свет неизвестно
откуда и отражать его искрящимися змейками. Но огонек потухал, и все снова
тонуло во мгле. Будто там разверзалась сама бесконечность. Внизу была не вода,
а бездна. Отвесная темная стена набережной, сливаясь с туманом и пропадая во
тьме, круто обрывалась в эту бесконечность.
Ничего не было видно, но тянуло холодом воды и слабым
запахом сырых камней. В глубине слышалось грозное дыхание бездны. Вздувшаяся
река, которую скорее можно было угадать, чем увидеть, угрюмый рокот волн,
унылая громада мостовых арок, манящая глубь черной пустоты – весь этот мрак
наводил ужас.
Несколько мгновений Жавер стоял неподвижно, устремив глаза в
отверстые врата ночи; он вглядывался в невидимое пристально, с упорным
вниманием. Шумела вода. Вдруг он снял шляпу и положил ее на перила. Минуту
спустя высокая черная тень, которую запоздалый прохожий мог бы издали принять
за привидение, поднялась во весь рост на парапете, наклонилась над Сеной, затем
выпрямилась и упала во тьму; раздался глухой всплеск, и одна только ночь
видела, как билась в судорогах эта темная фигура, исчезая под водой.
|
