Глава третья.
На Грантера начинает опускаться ночь
Место действительно было указано превосходное: улица с
въезда была широкая, потом суживалась, превращаясь в глубине в тупик, где ее
перехватывал «Коринф»; загородить улицу Мондетур справа и слева не представляло
труда; таким образом, атака была возможна только с улицы Сен-Дени, то есть в
лоб и по открытой местности. У пьяного Боссюэ был острый глаз трезвого
Ганнибала.
При вторжении этого скопища страх охватил всю улицу. Не было
ни одного прохожего, который не поспешил бы скрыться. С быстротой молнии по
всей улице, направо, налево, заперлись лавочки, мастерские, подъезды, окна,
жалюзи, мансарды, ставни всевозможных размеров, с первого этажа до самой крыши.
Перепуганная старуха, чтобы заглушить ружейную стрельбу, закрыла свое окно
тюфяком, укрепив его при помощи двух жердей для сушки белья. Только кабачок оставался
открытым, и по уважительной причине, ибо в него ворвалась толпа.
– Боже мой! Боже мой! – вздыхала тетушка Гюшлу.
Боссюэ сошел вниз, навстречу Курфейраку.
Жоли, высунувшись в окно, кричал:
– Курфейрак! Почебу ты без зодтика? Ты простудишься!
В течение нескольких минут из зарешеченных нижних окон
кабачка было вырвано двадцать железных прутьев и разобрано десять туаз
мостовой. Гаврош и Баорель остановили и опрокинули проезжавшие мимо роспуски
торговца известью Ансо; на этих роспусках стояли три бочонка с известью,
которые тут же были завалены грудами булыжника из развороченной мостовой. Анжольрас
поднял дверцу погреба, и все пустые бочки вдовы Гюшлу отправились прикрывать с
флангов эти бочонки с известью. Фейи, пальцы которого привыкли разрисовывать
тонкие пластинки вееров, подпер бочки и роспуски двумя внушительными кучами
щебня, появившегося внезапно, как и все остальное, и взятого неизвестно где.
Балки, подпиравшие соседний дом, были положены на бочки. Когда Боссюэ и
Курфейрак обернулись, половина улицы уже была перегорожена валом выше
человеческого роста. Ничто не может сравниться с рукою народа, когда необходимо
построить все то, что строят разрушая.
Матлота и Жиблота присоединились к работающим. Жиблота таскала
для строителей щебень. Ее равнодушная усталость пришла на помощь баррикаде. Она
подавала булыжник, как подавала бы вино, – словно во сне.
В конце улицы показался омнибус, запряженный двумя белыми
лошадьми.
Боссюэ перескочил через груды булыжника, побежал за ним,
остановил кучера, заставил выйти пассажиров, помог сойти «дамам», отпустил
кондуктора и, взяв лошадей под уздцы, возвратился с экипажем к баррикаде.
– Омнибусы, – сказал он, – не проходят перед
«Коринфом». Non licet omnibus adire Corinthum.[132]
Мгновение спустя распряженные лошади отправились куда глаза
глядят по улице Мондетур, а омнибус, поваленный набок, довершил заграждение
улицы.
Потрясенная тетушка Гюшлу укрылась во втором этаже.
Глаза ее блуждали, она смотрела на все невидящим взглядом и
тихо выла. Вопль испуга словно не осмеливался вылететь из ее глотки.
– Светопреставление, – бормотала она.
Жоли запечатлел поцелуй на жирной, красной, морщинистой шее
тетушки Гюшлу, сказав при этом Грантеру:
– Здаешь, бой билый, жедская шея всегда была для бедя
чеб – то бескодечдо изыскаддым.
Но Грантер продолжал покорять высоты дифирамбического
красноречия. Он схватил за талию поднявшуюся на второй этаж Матлоту и
раскатисто хохотал у открытого окна.
– Матлота безобразна! – кричал он. – Матлота
– идеал безобразия. Матлота – химера. Тайна ее рождения такова: некий
готический Пигмалион, делавший фигурные рыльца для водосточных труб на крышах
соборов, в один прекрасный день влюбился в самое страшное из них. Он умолил
Любовь одушевить его, и оно стало Матлотой. Взгляните на нее, граждане! У нее
рыжие волосы, как у любовницы Тициана, и она славная девушка. Ручаюсь, что она
будет драться хорошо. В каждой славной девушке сидит герой. А уж тетушка Гюшлу
– старый вояка. Посмотрите, что у нее за усы! Она их унаследовала от своего
супруга. Женщина-гусар, вот она кто! Она тоже будет драться. Они вдвоем нагонят
страху на все предместье. Товарищи! Мы свалим правительство, – это так же
верно, как верно то, что существует пятнадцать промежуточных кислот между кислотой
муравьиной и кислотой маргариновой. Впрочем, наплевать мне на это. Господа!
Отец презирал меня за то, что я не понимал математику. Я понимаю только любовь
и свободу. Я, Грантер, – добрый малый! У меня никогда не бывает денег, я к
ним не привык, а потому никогда в них и не нуждаюсь; но если бы я был богат,
больше бы не осталось бедняков! Вы бы увидели! О, если бы у добрых людей была
толстая мошна! Насколько все пошло бы лучше! Представляю себе Иисуса Христа с
состоянием Ротшильда! Сколько бы добра он сделал! Матлота, поцелуй меня! Ты
сладострастна и робка! Твои щечки жаждут сестринского поцелуя, а губки –
поцелуя любовника!
– Замолчи, пивная бочка! – сказал Курфейрак.
– Я член муниципального совета Тулузы и магистр игр в
честь Флоры там же! – с важностью ответил Грантер.
Анжольрас, стоявший с ружьем в руке на гребне заграждения,
поднял свое прекрасное строгое лицо. Анжольрас, как известно, был из породы
спартанцев и пуритан. Он умер бы при Фермопилах вместе с Леонидом и сжег бы
Дрохеду вместе с Кромвелем.
– Грантер! – крикнул он. – Пойди куда-нибудь,
проспись. Здесь место опьянению, а не пьянству. Не позорь баррикаду.
Эти гневные слова произвели на Грантера необычайное
впечатление. Ему словно выплеснули стакан холодной воды в лицо. Он, казалось,
сразу протрезвился, сел, облокотился на стол возле окна, с невыразимой
кротостью взглянул на Анжольраса и сказал:
– Позволь мне поспать здесь.
– Ступай для этого в другое место! – крикнул
Анжольрас.
Но Грантер, не сводя с него нежного и мутного взгляда,
проговорил:
– Позволь мне тут поспать, пока я не умру.
Анжольрас презрительно взглянул на него.
– Грантер! Ты неспособен ни верить, ни думать, ни
хотеть, ни жить, ни умирать.
– Вот ты увидишь, – серьезно сказал Грантер.
Он пробормотал еще несколько невнятных слов, потом его
голова тяжело упала на стол, и мгновение спустя он уже спал, что довольно
обычно для второй стадии опьянения, к которому его резко и безжалостно
подтолкнул Анжольрас.
|
