Глава третья.
Жаворонок
Чтобы благоденствовать, недостаточно быть негодяем. Дела
харчевни шли плохо.
Благодаря пятидесяти семи франкам путешественницы папаше
Тенардье удалось избежать опротестовывания векселя и уплатить в срок. Через
месяц им снова понадобились деньги; жена отвезла в Париж и заложила в ломбарде
гардероб Козетты, получив за него шестьдесят франков. Как только эта сумма была
израсходована, Тенардье начали смотреть на девочку так, словно она жила у них
из милости, и обращаться с ней соответственно. У нее не было теперь никакой
одежды, и ее стали одевать в старые юбчонки и рубашонки маленьких Тенардье,
иначе говоря – в лохмотья. Кормили ее объедками с общего стола, немного лучше,
чем собаку, и немного хуже, чем кошку. Кстати сказать, собака и кошка были ее
постоянными сотрапезниками: Козетта ела вместе с ними под столом из такой же,
как у них, деревянной плошки.
Мать Козетты, поселившаяся, как мы это увидим дальше, в
Монрейле-Приморском, ежемесячно писала, или, вернее сказать, поручала писать
письма к Тенардье, справляясь о своем ребенке. Тенардье неизменно отвечали:
«Козетта чувствует себя превосходно».
Когда истекли первые полгода, мать прислала семь франков за
седьмой месяц и довольно аккуратно продолжала посылать деньги. Не прошло и
года, как Тенардье сказал: «Можно подумать, что она облагодетельствовала нас!
Что для нас значат ее семь франков?» И он потребовал двенадцать. Мать, которую
они убедили, что ее ребенок счастлив и «растет отлично», покорилась и стала
присылать двенадцать франков.
Есть натуры, которые не могут любить одного человека без
того, чтобы в то же самое время не питать ненависти к другому. Мамаша Тенардье
страстно любила своих дочерей и поэтому возненавидела чужую. Грустно, что
материнская любовь может принимать такие отвратительные формы» Как ни мало
места занимала Козетта в доме г-жи Тенардье, той все казалось, что это место
отнято у ее детей и что девочка ворует, воздух, принадлежащий ее дочуркам. У
этой женщины, как и у многих, ей подобных, был в распоряжении ежедневный запас
ласк, колотушек и брани. Без сомнения, не будь у нее Козетты, ее собственные
дочери, несмотря на всю нежность, которую она к ним питала, получали бы от
всего этого свою долю; но чужачка оказала им услугу, приняв на себя все удары.
Маленьким Тенардье доставались одни лишь ласки. Каждое движение Козетты
навлекало на ее голову град жестоких и незаслуженных наказаний. Нежное,
слабенькое созданье! Она не имела еще никакого представления ни об этом мире,
ни о боге и, без конца подвергаясь наказаниям, побоям, ругани и попрекам,
видела рядом с собой два маленьких существа, которые ничем не отличались от нее
самой и в то же время жили, словно купаясь в сиянии утренней зари.
Тенардье дурно обращалась с Козеттой; Эпонина и Азельма тоже
стали обращаться с ней дурно. Дети в таком возрасте – копия матери. Меньше
формат, вот и вся разница.
Прошел год, потом другой.
В деревне говорили: «Какие славные люди эти Тенардье! Сами
небогаты, а воспитывают бедную девочку, которую им подкинули!»
Все думали, что мать бросила Козетту.
Между тем папаша Тенардье, разузнав бог знает какими путями,
что, по всей вероятности, ребенок незаконнорожденный и что мать не может
открыто признать его своим, потребовал пятнадцать франков в месяц, заявив, что
«эта тварь» все растет и ест, и пригрозив отправить ее к матери. «Пусть лучше
не выводит меня из терпения! – восклицал он. – Не то я швырну ей
назад ее отродье и выведу на чистую воду все ее секреты. Мне нужна прибавка». И
мать стала платить пятнадцать франков.
Ребенок рос, и вместе с ним росло его горе.
Пока Козетта была совсем маленькая, она была бессловесной
жертвой двух сестренок; как только она немножко подросла – то есть едва
достигнув пятилетнего возраста, – она стала служанкой в доме.
– В пять лет! – скажут нам. – Да ведь это
неправдоподобно!
Увы, это правда. Социальные невзгоды постигают людей в любом
возрасте. Разве мы не слыхали о недавнем процессе Дюмолара, бандита, который,
рано осиротев, уже в пятилетнем возрасте, как утверждают официальные документы,
«зарабатывал себе на жизнь и воровал»?
Козетту заставляли ходить за покупками, подметать комнаты,
двор, улицу, мыть посуду, даже таскать тяжести. Тенардье тем более считали себя
вправе поступать таким образом, что мать, по-прежнему жившая в Монрейле –
Приморском, начала неаккуратно высылать плату. Она задолжала за несколько
месяцев.
Если бы по истечении этих трех лет Фантина вернулась в
Монфермейль, она бы не узнала своего ребенка. Козетта, вошедшая в этот дом
такой хорошенькой и свеженькой, была теперь худой и бледной. Во всех ее
движениях чувствовалась настороженность. «Она себе на уме!» – говорили про нее
Тенардье.
Несправедливость сделала ее угрюмой, нищета – некрасивой. От
нее не осталось ничего, кроме прекрасных больших глаз, на которые больно было
смотреть, потому что, будь они меньше, в них, пожалуй, не могло бы уместиться
столько печали.
Сердце разрывалось при виде бедной малютки, которой не было
еще и шести лет, когда зимним утром, дрожа в дырявых обносках, с полными слез
глазами, она подметала улицу, еле удерживая огромную метлу в маленьких
посиневших ручонках.
В околотке ее прозвали «Жаворонком». Народ, любящий образные
выражения, охотно называл так это маленькое создание, занимавшее не больше
места, чем птичка, такое же трепещущее и пугливое, встававшее раньше всех в
доме, да и во всей деревне, и выходившее на улицу или в поле задолго до восхода
солнца.
Только этот бедный жаворонок никогда не пел.
|
