 Увеличить |
Глава вторая.
Тетушка Плутарх без труда объясняет некое явление
Как-то вечером маленькому Гаврошу нечего было есть; он
вспомнил, что не обедал и накануне; это становилось скучным. Он решил
попытаться поужинать и отправился побродить в пустынных местах за Сальпетриер;
именно там и можно было рассчитывать на удачу. Где нет никого, что-нибудь да
найдется. Он добрался до какого-то поселка; ему показалось, что это деревня
Аустерлиц.
Однажды, разгуливая там, он заметил старый сад, где
появлялись старик и старуха, а в этом саду – довольно сносную яблоню. Возле
яблони находилось нечто вроде неплотно прикрытого ларя для хранения плодов,
откуда можно было стащить яблоко. Яблоко – это ужин; яблоко – это жизнь. Яблоко
погубило Адама, но могло спасти Гавроша. За садом была пустынная немощеная
улочка, за отсутствием домов окаймленная кустарником; сад от улицы отделяла
изгородь.
Гаврош направился к этому саду, нашел улочку, узнал яблоню,
убедился, что ларь для плодов на месте, и внимательно обследовал изгородь; а
что такое изгородь? – раз-два, и перескочил. Вечерело, на улице не было ни
души, время казалось подходящим. Гаврош собрался уже идти на приступ, но вдруг
остановился. В саду разговаривали. Гаврош посмотрел сквозь щель в изгороди.
В двух шагах от него, по ту сторону изгороди, как раз против
места, которое он наметил, чтобы проникнуть внутрь, лежал камень, служивший
скамьей; на этой скамье сидел старик, хозяин сада, а перед ним стояла старуха.
Старуха брюзжала. Гаврош, не отличавшийся скромностью, прислушался.
– Господин Мабеф! – сказала старуха.
«Мабеф! – подумал Гаврош. – Вот потеха!»
Старик не шевельнулся. Старуха повторила:
– Господин Мабеф!
Старик, не поднимая глаз, наконец отозвался:
– Что скажете, тетушка Плутарх?
«Тетушка Плутарх! – подумал Гаврош. – Да это прямо
умора!»
Тетушка Плутарх заговорила, и старик вынужден был вступить с
ней в беседу.
– Хозяин недоволен.
– Почему?
– Мы должны за девять месяцев.
– Через три месяца мы ему будем должны за двенадцать.
– Он говорит, что выставит нас.
– Что ж, я пойду.
– Зеленщица просит денег. И нет больше ни одной охапки
поленьев. Чем вы будете отапливаться зимой? У нас нет дров.
– Зато есть солнце.
– Мясник больше не дает в долг и не хочет отпускать
говядину.
– Это очень кстати. Я плохо переношу мясо. Это для меня
слишком тяжелая пища.
– Что же подавать на обед?
– Хлеб.
– Булочник требует по счету и говорит, что раз нет
денег, не будет и хлеба.
– Хорошо!.
– Что же вы будете есть?
– У нас есть яблоки.
– Но, сударь, ведь нельзя жить просто так, без денег.
– У меня их нет.
Старуха ушла, старик остался один. Он погрузился в
размышления. Гаврош тоже размышлял. Почти совсем стемнело.
Вместо того чтобы перебраться через изгородь, Гаврош уселся
под ней – таково было первое следствие его размышлений. Внизу ветки кустарника
были немного реже.
«Смотри-ка, – воскликнул про себя Гаврош, – да тут
настоящая спальня!» Забравшись поглубже, он свернулся в комочек. Спиной он
почти касался скамьи дедушки Мабефа. Он слышал дыхание старика.
Вместо того чтобы пообедать, он попытался заснуть.
Сон кошки – сон вполглаза. Гаврош и сквозь дремоту караулил.
Бледное сумеречное небо отбрасывало белый отсвет на землю, и
улица обозначалась сизой полосой между двумя рядами темных кустов.
Внезапно на этой белесоватой ленте возникли два силуэта.
Один шел впереди, другой – на некотором расстоянии сзади.
– А вон и еще двое, – пробормотал Гаврош.
Первый силуэт напоминал старого, согбенного, задумчивого
буржуа, одетого более чем просто, вышедшего побродить вечерком под звездным
небом и ступавшего медленно, по-стариковски.
Другой был тонкий, стройный, подтянутый. Он соразмерял свои
шаги с шагом первого, но в преднамеренной медлительности его походки
чувствовались гибкость и проворство. В нем было что-то хищное и внушавшее
беспокойство; вместе с тем весь его облик выдавал «модника», по выражению того
времени. У него была отличная шляпа, черный сюртук в талию, хорошо сшитый и,
вероятно, из прекрасного сукна. В том, как он держал голову, сквозила сила и
изящество, а под шляпой, в сумерках, можно было различить бледный юношеский
профиль и розу во рту. Этот второй силуэт был хорошо знаком Гаврошу: то был
Монпарнас.
Что же касается первого, то о нем нельзя было ничего
сказать, кроме того, что это добродушный на вид старик.
Гаврош уставился на них.
Один из этих двух прохожих, по-видимому, имел какие-то виды
на другого. Гаврош мог наблюдать, что произойдет дальше. Его спальня очень
кстати оказалась удобным укрытием.
Монпарнас на охоте, в такой час, в таком месте – это не
обещало ничего хорошего. Гаврош почувствовал, как его мальчишеская душа
прониклась жалостью к старику.
Что делать? Вмешаться? Это будет помощью одного
слабосильного другому! Монпарнас бы только посмеялся. Гаврош был уверен, что
этот страшный восемнадцатилетний бандит справится со стариком и ребенком в два
счета.
Пока Гаврош раздумывал, нападение было совершено, внезапное
и отвратительное. Нападение тигра на оленя, паука на муху. Монпарнас,
неожиданно бросив розу, прыгнул на старика, схватил его за ворот, стиснул
руками и повис на нем. Гаврош едва удержался от крика. Мгновение спустя один из
прохожих лежал под другим, придавленный, хрипящий, бьющийся; каменное колено
упиралось ему в грудь. Но только произошло не совсем то, чего ожидал Гаврош.
Лежавший на земле был Монпарнас; победителем был старик. Все это произошло в
нескольких шагах от Гавроша.
Старик устоял на ногах и на удар ответил ударом такой
страшной силы, что нападающий и его жертва мгновенно поменялись ролями.
«Ай да старик!» – подумал Гаврош и, не удержавшись, захлопал
в ладоши. Но его рукоплескания не были услышаны. Они не донеслись до слуха
занятых борьбой и прерывисто дышавших противников, оглушенных друг другом.
Воцарилась тишина. Монпарнас перестал отбиваться. Гаврош
подумал: «Уж не прикончил ли он его?»
Старик не произнес ни слова, ни разу не крикнул. Потом он
выпрямился, и Гаврош услышал, как он сказал Монпарнасу:
– Вставай.
Монпарнас поднялся, но старик все еще держал его. У
Монпарнаса был униженный и разъяренный вид волка, пойманного овцой.
Гаврош смотрел во все глаза и слушал во все уши. Он
забавлялся от души.
Он был вознагражден за свое добросовестное беспокойство
зрителя. До него долетел разговор, приобретавший в ночной тьме трагический
оттенок. Старик спрашивал, Монпарнас отвечал:
– Сколько тебе лет?
– Девятнадцать.
– Ты силен и здоров. Почему ты не работаешь?
– Ну, это скучно.
– Чем же ты занимаешься?
– Бездельничаю.
– Говори серьезно. Можно ли сделать что-нибудь для
тебя? Кем бы ты хотел быть?
– Вором.
Воцарилось молчание. Казалось, старик глубоко задумался. Он
стоял неподвижно, не выпуская, однако, Моппарнаса.
Время от времени молодой бандит, сильный и ловкий, делал
внезапные движения животного, пойманного в капкан. Он вырывался, пытался дать
подножку, бешено извивался всем телом, стараясь ускользнуть. Старик, казалось,
этого не замечал, держа обе его руки в одной своей с властным спокойствием
беспредельной силы.
Задумчивость старика длилась несколько минут, потом,
пристально взглянув на Монпарнаса, он слегка повысил голос и среди обступившей
их тьмы обратился к нему с чем-то вроде торжественной речи, которую Гаврош
выслушал, не проронив ни звука.
– Дитя мое, из-за своей лени ты начинаешь влачить самое
тяжкое существование. Ты объявляешь себя бездельником? Так готовься же
работать! Ты видел одну страшную машину? Она называется прокатным станом.
Следует ее остерегаться – она кровожадна и коварна; стоит ей только схватить
человека за полу, как он весь будет втянут в нее. Праздность подобна этой машине.
Остановись, пока еще есть время, и спасайся! Иначе конец; не успеешь оглянуться,
как попадешь в шестерню. И раз ты пойман, не надейся больше ни на что. За
работу, лентяй! Отдых кончился. Железная рука неумолимого труда схватила тебя.
Зарабатывать на жизнь, делать свое дело, выполнять свой долг – ты этого не
хочешь? Жить как другие тебе скучно? Ну так вот! Ты будешь жить иначе.
Работа-закон; кто отказывается от нее, видя в ней скуку, узнает ее как мучительное
наказание. Раз ты не хочешь быть тружеником, то станешь рабом. Труд если и
отпускает нас, то только для того, чтобы снова схватить, но уже по-иному; раз
ты не хочешь быть его другом, то будешь его невольником. Ты не хотел честной
человеческой усталости? Ты будешь обливаться потом грешника в преисподней!
Когда другие будут петь, ты будешь хрипеть. Ты увидишь издали, снизу, как
другие работают, и тебе покажется, что они отдыхают. Пахарь, жнец, матрос,
кузнец явятся тебе, залитые светом, подобно блаженным в раю. Что за свет
излучает наковальня! Вести плуг, вязать снопы – какое наслаждение! Варка на
свободе под ветром, – ведь это праздник! А ты, лентяй, работай киркой,
таскай, ворочай, двигайся! Плетись в своем ярме, ты уже стал вьючным животным в
адской запряжке! Ничего не делать – это твоя цель? Ну так вот! Ни одной недели,
ни одного дня, ни одного часа без изнеможения. Поднять что-нибудь станет для
тебя мукой. Каждая минута заставит трещать твои мускулы. Что для других будет
легким, как перышко, то для тебя будет каменной глыбой. Вещи, самые простые,
покажутся тебе непреодолимой крутизной. Жизнь станет чудовищной для тебя. Ходить,
двигаться, дышать – какая тяжелая работа! Твои легкие будут казаться тебе
стофунтовой тяжестью. Здесь пройти или там – станет для тебя трудно разрешимой
задачей. Любой человек, желающий выйти из дому, отворяет дверь, и готово – он
на улице. Для тебя же выйти из дому – значит пробуравить стену. Чтобы очутиться
на улице, что обычно делают? Спускаются по лестнице; ты же разорвешь простыни,
совьешь веревку, потом вылезешь в окно и на этой нити повиснешь над
пропастью, – и это будет ночью, в дождь, в бурю, в ураган; если же веревка
окажется слишком короткой, у тебя останется только один способ спуститься –
упасть. Упасть, как придется. Или же тебе придется карабкаться в дымоходе,
рискуя сгореть, или ползти по стокам отхожих мест, рискуя утонуть. Я уж не говорю
о дырах, которые нужно прикрывать, о камнях, которые нужно вынимать и снова
вставлять двадцать раз в день, о штукатурке, которую нужно прятать в тифяке.
Допустим, перед тобой замок; у горожанина в кармане есть ключ, изготовленный
слесарем. А ты, если захочешь обойтись без ключа, будешь обречен на
изготовление страшной, диковинной вещи. Ты возьмешь монету в два су и разрежешь
ее на две пластинки. При помощи каких инструментов? Ты их изобретешь. Это уж
твоя забота. Потом ты выскоблишь внутри эти две пластинки, стараясь не
попортить их поверхности, и нарежешь их винтом так, чтобы они плотно
скреплялись друг с другом, как дно и крышка. Свинченные таким образом, они
ничем себя не выдадут. Для надзирателей, – ведь за тобой будут
следить, – это просто монета в два су, для тебя – ящичек. Что же ты
спрячешь в него? Маленький кусочек стали. Часовую пружинку, на которой ты
сделаешь зубцы и которая превратится в пилочку. Этой пилочкой, длиной с
булавку, спрятанной в твою монету, ты должен будешь перепилить замочный язычок
и задвижку, дужку висячего замка, перекладину в твоем окне и железное кольцо на
твоей ноге. Изготовив этот изумительный, дивный инструмент, свершив все эти
чудеса искусства, ловкости, сноровки, терпенья, что ты получишь в награду, если
обнаружат твое изобретение? Карцер. Вот твое будущее. Лень, праздность – да
ведь это омут! Ничего не делать – печальное решение, знаешь ли ты это? Жить за
счет общества? Быть бесполезным, то есть вредным! Это ведет прямо в глубь
нищеты. Горе тому, кто хочет быть тунеядцем! Он станет отвратительным червем.
А, тебе не нравится работать? У тебя только одна мысль – хорошо попить, хорошо
поесть, хорошо поспать? Так ты будешь пить воду, ты будешь есть черный хлеб, ты
будешь спать на досках, в железных цепях, сковывающих твое тело, и ночью будешь
ощущать их холод. Ты разобьешь эти цепи, ты убежишь? Отлично. Ты поползешь на
животе в кусты, и ты будешь есть траву, как зверь. И тебя поймают. И ты
проведешь целые годы в подземной тюрьме, прикованный к стене, нащупывая кружку,
чтобы напиться, будешь грызть ужасный тюремный хлеб, от которого отказались бы
собаки, будешь есть бобы, изъеденные до тебя червями. Ты станешь мокрицей,
живущей в погребе. Пожалей же себя, невластное дитя, ведь ты еще так молод, не
прошло и двадцати лет с тех пор, как ты лежал у груди кормилицы; наверно, и
мать у тебя еще жива! Заклинаю тебя, послушайся меня. Ты хочешь платья из
тонкого черного сукна, лакированных туфель, завитых волос, ты хочешь умащать
свои кудри душистым маслом, нравиться женщинам, быть красивым? Ты будешь обрит
наголо, одет в красную куртку и деревянные башмаки. Ты хочешь носить перстни –
на тебя наденут ошейник. Если ты взглянешь на женщину – получишь удар палкой.
Ты войдешь в тюрьму двадцатилетним юношей, а выйдешь пятидесятилетним стариком!
Ты войдешь туда молодой, румяный, свежий, у тебя сверкающие глаза, прекрасные
зубы, великолепные волосы, а выйдешь согнувшийся, разбитый, морщинистый,
беззубый, страшный, седой! О бедное мое дитя, ты на ложном пути, безделье
подает тебе дурной совет! Воровство – самая тяжелая работа! Поверь мне, не бери
на себя этот мучительный труд – лень. Быть мошенником не легко. Гораздо легче
быть честным человеком. А теперь иди и подумай о том, что я тебе сказал.
Кстати, чего ты хотел от меня? Тебе нужен мой кошелек? На, бери.
Отпустив Монпарнаса, старик положил ему в руку кошелек.
Монпарнас взвесил его на руке и, с привычной осторожностью, как если бы он
украл его, тихонько опустил в задний карман сюртука.
Затем старик повернулся и спокойно продолжал прогулку.
– Дуралей! – пробормотал Монпарнас.
Кто был этот добрый старик? Читатель, без сомнения,
догадался.
Озадаченный Монпарнас смотрел, как он исчезает в сумерках.
Эти минуты созерцания были для него розовыми.
В то время как старик удалялся, Гаврош приближался.
Бросив искоса взгляд на изгородь, Гаврош убедился, что
папаша Мабеф, по-видимому, задремавший, все еще сидит на скамье. Мальчишка
вылез из кустов и тихонько пополз к Монпарнасу, который стоял к нему спиной.
Невидимый во тьме, он неслышно подкрался к нему, осторожно засунул руку в
задний карман его черного изящного сюртука, схватил кошелек, вытащил руку и
пополз обратно, как уж, ускользающий в темноте. Монпарнас, не имевший никаких
оснований остерегаться и задумавшийся первый раз в жизни, ничего не заметил.
Гаврош, вернувшись к тому месту, где сидел папаша Мабеф, перекинул кошелек
через изгородь и пустился бежать со всех ног.
Кошелек упал на ногу папаши Мабефа. Это его разбудило. Он
наклонился и поднял кошелек. Ничего не понимая, он открыл его. То был кошелек с
двумя отделениями; в одном лежало немного мелочи, в другом – шесть золотых
монет.
Господин Мабеф в полной растерянности отнес находку своей
домоправительнице.
– Это упало с неба, – сказала тетушка Плутарх.
|
