Глава третья.
Два несчастья при слиянии образуют счастье
На рассвете Жан Вальжан снова был у постели Козетты. Он
стоял неподвижно и, глядя на нее, ждал ее пробуждения.
Что-то неизведанное проникало в его душу.
Жан Вальжан никогда никого не любил. Уже двадцать пять лет
он был один на свете. Ему не довелось стать отцом, любовником, мужем, другом.
На каторге это был злой, мрачный, целомудренный, невежественный и нелюдимый
человек. Сердце старого каторжника было нетронуто. О сестре и ее детях он
сохранил смутное, далекое воспоминание, которое в конце концов почти совершенно
изгладилось. Он приложил все усилия к тому, чтобы отыскать их, и, не сумев
найти, забыл их. Таково свойство человеческой природы. Все прочие сердечные
привязанности его юности, если только он когда-либо имел их, канули в бездну.
Когда он увидел Козетту, когда он взял ее с собою, увел,
спас, он вдруг почувствовал, как дрогнула его душа. Все, что было в ней
страстного и нежного, вдруг пробудилось и устремилось навстречу этому ребенку.
Подходя к кровати, на которой она спала, он дрожал от радости; он был подобен
молодой матери, чувствующей родовые схватки и не понимающей, что это такое, ибо
смутно и отрадно великое, таинственное движение сердца, начинающего любить.
Бедное, старое, неискушенное сердце!
Но ему было пятьдесят пять лет, а Козетте – восемь, поэтому
вся любовь, какую он мог бы испытать в жизни, устремившись к ребенку,
обернулась каким-то неизъяснимым сиянием.
Это было второе светлое видение, представшее перед ним.
Епископ зажег на его горизонте зарю добродетели; Козетта зажгла зарю любви.
Первые дни протекли в этом ослеплении любовью.
Сама того не замечая, изменилась и бедная крошка Козетта.
Когда мать покинула ее, она была еще так мала, и она совсем ее не помнила. Как
все дети, она, подобно молодым побегам виноградной лозы, цепляющимся за все,
пыталась любить. Но это ей не удавалось Все ее оттолкнули – и Тенардье, и их
дети, и другие дети. Она любила собаку, но собака издохла; после этого никому и
ничему не нужна была ее привязанность. Страшно сказать, но мы уже об этом
упоминали: в восемь лет у нее было холодное сердце. Винить ее нельзя, она не
утратила способности любить, но – увы! – она лишена была этой возможности.
И потому с первого же дня все ее мысли и чувства превратились в любовь к этому
старому человеку. Она испытывала неизвестное ей доселе ощущение блаженства.
Этот добрый человек уже не казался ей ни стариком, ни
бедняком. Она находила Жана Вальжана прекрасным, так же как находила красивой
эту конуру.
Таково действие зари, детства, юности, радости. Немалое
значение имела здесь новизна места и образа жизни. Нет ничего краше розового
отблеска счастья на чердаке. У каждого из нас в прошлом есть такой светлый
уголок.
Природа воздвигла между Жаном Вальжаном и Козеттой огромную
преграду: между ними лежало полвека. Но эту преграду смела жизнь. Судьба
внезапно столкнула и с неодолимой силой обручила этих двух лишенных корней
человек, столь разных по возрасту, но столь близких по переживаниям. Эти жизни
дополняли одна другую. Инстинкт Козетты искал отца, инстинкт Жана Вальжана –
ребенка. Встретиться – значило обрести друг друга. В таинственный миг, когда
соприкоснулись их руки, они словно срослись. Увидевшись, эти души словно
сознали, как они необходимы друг другу, и слились нерасторжимо.
Отделенные от всего мира кладбищенской стеной, Жан Вальжан и
Козетта словно олицетворяли собой Вдовство и Сиротство, если понимать эти слова
в их наиболее общем и доступном для всех значении. И Жан Вальжан как бы велением
неба стал отцом Козетты.
Таинственное ощущение, которое возникло у Козетты, когда Жан
Вальжан взял ее за руку в темной чаще леса Шель, было порождено не иллюзией, а
действительностью. Вмешательство этого человека в судьбу ребенка было
проявлением воли божьей.
Жан Вальжан удачно выбрал убежище. Казалось, он был здесь в
полной безопасности.
Комната с чуланом, которую он занимал с Козеттой, выходила
окном на бульвар. Это было единственное окно в доме, так что нечего было
опасаться нескромного взгляда соседей, живших и напротив и рядом.
Нижний этаж дома э 50—52 представлял собою нечто вроде
обветшавшего сарая с навесом, который служил складом для огородников и не имел
никакого сообщения с верхним. Отделенный от него дощатым потолком, в котором не
было ни люка, ни лестницы, он являлся как бы глухой перегородкой между этажами
лачуги. Как мы уже говорили, второй этаж состоял из множества комнатушек и
нескольких чердаков, и лишь один из них был занят старухой, согласившейся вести
хозяйство Жана Вальжана. Все остальные помещения пустовали.
Старуха именовалась «главной жилицей», а в сущности была
привратницей; она-то в рождественский сочельник и сдала комнату Жану Вальжану.
Выдав себя за разорившегося на испанских ценных бумагах рантье, он изъявил
желание поселиться здесь с внучкой. Уплатив за полгода вперед, он поручил
старухе обставить комнату и чулан так, как мы уже видели. Это она с вечера
протопила печь и все приготовила к их приходу.
Неделя шла за неделей, а старик и дитя вели в этой жалкой
конуре счастливую жизнь.
С самого раннего утра Козетта смеялась, болтала, пела. У
детей, как у птиц есть своя утренняя песенка.
Случалось, что Жан Вальжан брал ее маленькую красную,
потрескавшуюся от холода ручку и целовал. Бедняжка, привыкшая только к побоям,
не понимала, что это означает, и отходила смущенная.
Иногда, умолкнув, она с серьезным видом глядела на свое
черное платье. Козетта не носила больше лохмотьев, она носила траур. Она
уходила от нищеты и вступала в жизнь.
Жан Вальжан начал учить ее грамоте. Нередко, заставляя ее
разбирать по складам, он вспоминал, что научился на каторге читать с целью
творить зло. Теперь у него была иная цель: он учил читать ребенка. И старый
каторжник улыбался задумчивой ангельской улыбкой.
В этом он чувствовал предначертание свыше, волю кого-то, кто
стоит над человеком, и он отдавался мечтам. У добрых мыслей, как и у дурных,
есть свои бездонные глубины.
Учить грамоте Козетту и не мешать ей вволю играть – в этом и
заключалась почти вся жизнь Жана Вальжана. Иногда он говорил ей о матери и
заставлял молиться за нее.
Она звала его «отец», иного имени его она не знала.
Он мог часами смотреть, как она одевает и раздевает куклу, и
слушать ее лепет. Отныне жизнь казалась ему исполненной смысла, люди
представлялись добрыми и справедливыми, он никого больше мысленно не упрекал
теперь, когда его полюбил ребенок; ему хотелось дожить до глубокой старости.
Перед ним рисовалась будущность, освещенная Козеттой, словно сиянием. Даже
лучшим людям свойственны эгоистические мысли. Иногда он с какою-то радостью
думал о том, что она будет некрасива.
Пусть это только наше мнение, но если уж говорить все до
конца, то мы полагаем, что когда Жан Вальжан полюбил Козетту, он нуждался в
любви, чтобы укрепить в своем сердце стремление к добру. Он только что увидел
людскую злобу и ничтожность общества в их новых проявлениях. Но то, что
предстало пред ним, роковым образом ограничивало действительность, выявляя лишь
одну ее сторону: женскую судьбу, воплощенную в Фантине, и общественное мнение,
олицетворенное в Жавере. На этот раз Жан Вальжан отправлен был на каторгу за
то, что поступил хорошо; его сердце вновь исполнилось горечи; отвращение и
усталость вновь овладели им; даже воспоминание об епископе порой как бы
начинало тускнеть, хотя позже оно возникало вновь, яркое и торжествующее; но в
конце концов и это священное воспоминание поблекло. Кто знает, быть может, Жан
Вальжан был на пороге отчаяния и полного падения? Но он полюбил и вновь стал
сильным. Увы! В действительности он был нисколько не крепче Козетты. Он оказал
ей покровительство, а она вселила в него бодрость. Благодаря ему она могла
пойти вперед по пути жизни; благодаря ей он мог идти дальше по стезе
добродетели. Он был поддержкой ребенка, а ребенок был его точкой опоры.
Неисповедима и священна тайна равновесия весов твоих, о судьба!
|
