Глава восьмая.
Несколько вопросительных знаков по поводу некоего Кабюка, который, быть
может, и не звался Кабюком
Наше трагическое повествование не было бы полным, и читатель
не увидел бы во всей их строгой и правдивой выразительности великие часы
рождения революции, часы наивысшего общественного напряжения, сопровождавшегося
мучительными судорогами, если бы мы опустили в начатом здесь наброске
исполненный эпического, чудовищного ужаса случай, происшедший тотчас после
ухода Гавроша.
Скопища людей, как известно, подобны снежному кому; катясь
вперед, они обрастают шумной человеческой массой, где не спрашивают, кто откуда
пришел. Среди прохожих, присоединившихся к сборищу, руководимому Анжольрасом,
Комбефером и Курфейраком, находился некто, одетый в потертую на спине куртку
грузчика; он размахивал руками, кричал и был похож на человека, который хватил
лишнего. Этот человек, которого звали или который назвался Кабюком, совершенно
неизвестный тем, кто утверждал, будто знает его, сильно подвыпивший или притворявшийся
пьяным, сидел с несколькими повстанцами за столом; этот стол они вытащили из кабачка.
Кабюк, приставая с угощением к тем, кто отказывался пить, казалось, в то же
время внимательно оглядывал большой дом в глубине баррикады, пять этажей
которого возвышались над всей улицей и глядели в сторону Сен-Дени. Внезапно он
вскричал:
– Товарищи, знаете что? Вон из какого дома нам следует
стрелять. Если мы там засядем за окнами, тогда – черта с два! – никто не
пройдет по улице!
– Да, но дом заперт, – возразил один из его
собутыльников.
– А мы постучимся.
– Не откроют.
– Высадим дверь!
Кабюк бежит к двери, возле которой висит увесистый молоток,
и стучится. Ему не открывают. Он стучит еще раз. Никто не отвечает. Третий раз.
В ответ ни звука.
– Есть тут кто-нибудь? – кричит Кабюк.
Никаких признаков жизни.
Тогда он хватает ружье и начинает бить в дверь прикладом.
Дверь старинная, сводчатая, низкая, узкая, крепкая, из цельного дуба, обитая
изнутри листовым железом, с железной оковкой, – настоящая потайная дверь
крепости. Дом задрожал от ударов, но дверь не поддалась.
Тем не менее жильцы дома, вероятно, встревожились: на
третьем этаже осветилось и открылось, наконец, слуховое квадратное оконце. В
оконце показалась свеча и благообразное испуганное лицо седовласого старика
привратника.
Кабюк перестал стучать.
– Что вам угодно, господа? – спросил привратник.
– Отворяй! – потребовал Кабюк.
– Это невозможно, господа.
– Отворяй сейчас же!
– Нельзя, господа!
Кабюк взял ружье и прицелился в привратника, но так как он
стоял внизу и было очень темно, то привратник этого не видел.
– Ты отворишь? Да или нет?
– Нет, господа!
– Ты говоришь – нет?
– Я говорю, – нет, милостивые…
Привратник не договорил. Раздался выстрел; пуля ударила ему
под подбородок и вышла сквозь затылок, пронзив шейную вену. Старик свалился без
единого стона. Свеча упала и потухла, и ничего больше нельзя было различить,
кроме неподвижной головы, лежавшей на краю оконца, и беловатого дымка,
поднимавшегося к крыше.
– Так! – сказал Кабюк, опустив ружье прикладом на
мостовую.
Едва он произнес это слово, как почувствовал чью-то руку,
взявшую его за плечо со всей мощью орлиной хватки, и услышал голос:
– На колени!
Убийца обернулся и увидел перед собой бледное и холодное
лицо Анжольраса. Анжольрас держал в руке пистолет.
Он пришел на звук выстрела.
Левой рукой он сгреб в кулак ворот блузы, рубаху и подтяжки
Кабюка.
– На колени! – повторил он.
Властным движением согнув, как тростинку, коренастого,
здоровенного крючника, хрупкий двадцатилетний юноша поставил его на колени в
грязь. Кабюк пытался сопротивляться, но, казалось, его схватила рука,
обладавшая сверхчеловеческой силой.
Бледный, с голой шеей и разметавшимися волосами, Анжольрас
женственным своим лицом напоминал античную Фемиду. Раздувавшиеся ноздри и
опущенные глаза придавали его строгому греческому профилю выражение неумолимого
гнева и чистоты, которое, в представлении древнего мира, должно было быть у
правосудия.
Сбежавшиеся с баррикады люди стали поодаль; то, что им
предстояло увидеть, было так страшно, что никто из них не мог вымолвить ни
слова.
Поверженный Кабюк не пытался отбиваться и дрожал всем телом.
Анжольрас отпустил его и вынул часы.
– Соберись с духом, – сказал он. – Молись или
размышляй. У тебя осталась одна минута.
– Пощадите! – пролепетал убийца и, опустив голову,
пробормотал несколько бранных слов.
Анжольрас не сводил глаз с часовой стрелки; выждав минуту,
он сунул часы в карман. Потом, схватив за волосы Кабюка, который, корчась и
воя, жался к его коленям, приблизил к его уху дуло пистолета. Многие из
отважных людей, спокойно отправившихся на рискованное и страшное предприятие,
отвернулись.
Раздался выстрел, убийца упал ничком на мостовую, Анжольрас
выпрямился и оглядел всех уверенным и строгим взглядом.
Потом толкнул ногою труп и сказал:
– Выбросьте это вон.
Три человека подняли тело негодяя, еще дергавшееся в
последних непроизвольных судорогах уходящей жизни, и перебросили через малую
баррикаду на улицу Мондетур.
Анжольрас стоял задумавшись. Выражение мрачного величия
медленно проступало на его грозном и спокойном челе. Вдруг он заговорил. Все
затихли.
– Граждане! – сказал Анжольрас. – То, что
сделал этот человек, гнусно, а то, что сделал я, – ужасно. Он убил – вот
почему я убил его. Я обязан был так поступить, ибо у восстания должна быть своя
дисциплина. Убийство здесь – большее преступление, чем где бы то ни было: на
нас взирает революция, мы жрецы Республики, мы священные жертвы долга, и не
следует давать другим повод клеветать на нашу борьбу. Поэтому я осудил этого
человека и приговорил его к смерти. Принужденный сделать то, что я сделал, хотя
и чувствовал к этому отвращение, я осудил и себя, и вы скоро увидите, к чему я
себя приговорил.
Слушавшие содрогнулись.
– Мы разделим твою участь, – крикнул Комбефер.
– Пусть так, – ответил Анжольрас. – Еще одно
слово. Казнив этого человека, я повиновался необходимости, но необходимость –
чудовище старого мира; там необходимость называлась Роком. Закон же прогресса в
том, что чудовища рассеиваются перед лицом ангелов и Рок исчезает перед лицом
Братства. Сейчас не время для слова «любовь». И все же я его произношу, и я прославляю
его. Любовь! За тобой – будущее! Смерть! Я прибегнул к тебе, но я тебя
ненавижу. Граждане! В будущем не будет ни мрака, ни неожиданных потрясений, ни
свирепого невежества, ни кровавого возмездия. Не будет больше ни Сатаны, ни
Михаила Архангела. В будущем никто не станет убивать, земля будет сиять, род
человеческий – любить. Граждане! Он придет, этот день, когда все будет являть
собой согласие, гармонию, свет, радость и жизнь, он придет! И вот, для того
чтобы он пришел, мы идем на смерть.
Анжольрас умолк. Его целомудренные уста сомкнулись;
неподвижно, точно мраморное изваяние, стоял он на том самом месте, где пролил
кровь. Его застывший взгляд принуждал окружавших говорить вполголоса.
Жан Прувер и Комбефер молча сжимали друг другу руки и, прислонившись
один к другому в углу баррикады, с восторгом, к которому примешивалось
сострадание, смотрели на строгое лицо этого юноши, палача и жреца, светлого,
как кристалл, и твердого, как скала.
Скажем тут же, что после боя, когда трупы были доставлены в
морг и обысканы, у Кабюка нашли карточку полицейского агента. Автор этой книги
располагал в 1848 году особым рапортом, представленным по этому поводу префекту
полиции в 1832 году.
Добавим также, что если верить странному, но, вероятно,
обоснованному полицейскому преданию, Кабюк был не кто иной, как Звенигрош. Во
всяком случае, после смерти Кабюка больше никто не слышал о Звенигроше.
Исчезнув, Звенигрош не оставил за собой никакого следа, казалось, он слился с
невидимым. Его жизнь была мраком, его конец – тьмою.
Весь повстанческий отряд был еще под впечатлением этого
трагического судебного дела, столь быстро расследованного и быстро
законченного, когда Курфейрак снова увидел на баррикаде невысокого молодого
человека, который утром спрашивал у него про Мариуса.
Этот юноша, смелый и беззаботный на вид, с наступлением ночи
вернулся, чтобы вновь присоединиться к повстанцам.
|