Глава третья.
Перо кажется слишком тяжелым тому, кто поднимал телегу Фошлевана
Как-то вечером Жан Вальжан почувствовал, что ему трудно
приподняться на локте; он тронул свое запястье и не нащупал пульса; дыхание
было неровное, прерывистое; он чувствовал себя слабее, чем когда-либо. Чем-то
сильно обеспокоенный, он с трудом спустил ноги с кровати и оделся. Он натянул
на себя свою старую одежду рабочего. Не выходя больше из дому, он предпочитал
ее всякой другой. Одеваясь, он много раз останавливался; продеть руки в рукава
куртки ему стоило такого труда, что на лбу у него выступил пот.
С тех пор как Жан Вальжан остался один, он поставил свою
кровать в прихожую, чтобы как можно реже бывать в опустевших комнатах.
Он открыл сундучок и вынул из него детское приданое Козетты.
Он разложил его на постели.
На камине, на обычном месте, стояли подсвечники епископа. Он
достал из ящика две восковые свечи и вставил их в подсвечники. Потом, хотя было
еще совсем светло, так как стояло лето, зажег их. Свечи, зажженные среди бела
дня, можно иногда видеть в домах, где есть покойник.
Каждый шаг, который он делал, передвигаясь по комнате,
отнимал у него все силы, и ему приходилось отдыхать. Это не была обычная
усталость после затраты сил, которые затем восстанавливаются; то были
последние, еще доступные ему движения; то угасала жизнь, иссякая капля за
каплей, в последних тяжких усилиях.
Стул, на который он тяжело опустился, стоял перед зеркалом,
роковым для него и таким спасительным для – Мариуса, – здесь он прочел
перевернутый отпечаток письма на бюваре Козетты. Он увидел себя в зеркале и не
узнал. На вид ему было восемьдесят лет; до женитьбы Мариуса ему давали не
больше пятидесяти; один год состарил его на тридцать лет. Морщины на его лбу не
были уже приметой старости, но таинственной печатью смерти. В этих бороздах
чувствовались следы ее неумолимых когтей. Его щеки отвисли, кожа на лице
приобрела землистый оттенок, углы рта опустились, как на масках, высекавшихся в
древности на гробницах. Глаза смотрели в пустоту с немым укором. Его можно было
принять за героя трагедии – жертву несправедливого рока.
Он дошел до такого состояния, до той последней степени
изнеможения, когда скорбь уже не ищет выхода, она словно застывает; в душе как
бы образуется сгусток отчаяния.
Настала ночь. С трудом он передвинул к камину стол и старое
кресло. Поставил на стол чернильницу, положил перо и бумагу.
И тут он потерял сознание. Придя в себя, он ощутил жажду.
Слишком ослабевший, чтобы поднять кувшин с водой, он с усилием наклонил его ко
рту и отпил глоток.
Потом, не покидая кресла, так как подняться уже не мог, он
повернулся к постели и стал глядеть на черное платьице, на все свои бесценные
сокровища.
Он мог любоваться так часами, которые казались ему минутами.
Вдруг он вздрогнул, почувствовав, как его охватывает холод; облокотившись на
стол, где горели светильники епископа, он взялся за перо.
Пером и чернилами давно никто не пользовался, кончик пера
погнулся, а чернила высохли; он вынужден был встать, чтобы налить в чернильницу
несколько капель воды; при этом он несколько раз останавливался и присаживался,
писать ему пришлось обратной стороной пера. Время от времени он отирал со лба
пот.
Рука его дрожала. Медленно написал он несколько строк. Вот
они:
«Козетта! Благословляю тебя. Я все тебе объясню. Твой муж
был прав, когда дал мне понять, что я должен уйти; хотя он немного ошибся в
своих предположениях, но все равно он прав. Он превосходный человек. Люби его
крепко и после моей смерти. Господин Понмерси! Всегда любите мое возлюбленное
дитя. Козетта! Здесь найдут это письмо, и вот что я хочу тебе сказать, ты
узнаешь все цифры, если у меня хватит сил их вспомнить; слушай внимательно, эти
деньги действительно твои. Вот в чем дело: белый гагат привозят из Норвегии,
черный гагат привозят из Англии, черный стеклярус ввозят из Германии. Гагат
легче, ценнее, дороже. Во Франции можно так же легко изготовлять искусственный
гагат, как и в Германии. Для этого нужна маленькая, в два квадратных дюйма,
наковальня и спиртовая лампа, чтобы плавить воск. Когда-то воск делался из
смолы и сажи и стоил четыре франка фунт. Я изобрел состав из камеди и
скипидара. Это намного лучше и стоит только тридцать су. Серьги делаются из
фиолетового стекла, которое прикрепляют этим воском к тонкой черной
металлической оправе. Стекло должно быть фиолетовым для металлических украшений
и черным – для золотых. Испания их покупает очень охотно. Там любят гагат…»
Здесь он остановился, перо выпало у него из рук, короткое,
полное отчаяния рыдание вырвалось из самых глубин его существа. Несчастный
обхватил голову руками и задумался.
«О! – вскричал он мысленно (это была жалоба, услышанная
только богом). – Все кончено! Я больше не увижу ее. Это улыбка, на
мгновение озарившая мою жизнь. Я уйду в вечную ночь, даже не поглядев на
Козетту в последний раз. О, только бы на минуту, на миг услышать ее голос, коснуться
ее платья, поглядеть на нее, на моего ангела, и потом умереть! Умереть легко,
но как ужасно умереть, не повидав ее! Она улыбнулась бы мне, сказала бы
словечко. Разве это может причинить кому-нибудь вред? Но нет, все кончено,
навсегда. Я совсем один. Боже мой, боже мой, я не увижу ее больше!»
В эту минуту в дверь постучались.
|