 Увеличить |
Глава вторая.
Мудрость, предостерегаемая благоразумием
В этот вечер, после обычной прогулки по городу, епископ
Диньский довольно долго сидел, затворившись у себя в комнате. Он был занят
обширным трудом на тему об обязанностях, который, к сожалению, так и остался
незавершенным. Он тщательно собирал вое сказанное отцами церкви и учеными по
этому важному вопросу. Его труд делился на две части: в первой говорилось об
обязанностях общечеловеческих, во второй – об обязанностях каждого человека, в
зависимости от общественного его положения. Общечеловеческие обязанности – суть
великие обязанности. Их четыре. Апостол Матфей определяет их так: обязанности
по отношению к богу (Матф., VI), обязанности по отношению к самому себе (Матф.,
V. 29, 30), обязанности по отношению к ближнему (Матф., VII, 12], обязанности
по отношению к творениям божиим (Матф., VI, 20, 25). А что до остальных
обязанностей, то епископ нашел их обозначенными и предписанными в других
местах: обязанности государей и подданных – в Послании к Римлянам; судей, жен,
матерей и юношей – у апостола Петра; мужей, отцов, детей и слуг – в Послании к
Ефесянам; верующих – в Послании к Евреям; девственниц – в Послании к
Коринфянам. Все эти предписания он старательно объединял в одно гармоническое
целое, которое ему хотелось сделать достоянием человеческих душ.
В восемь часов вечера он еще работал, держа на коленях
раскрытую толстую книгу и ухитряясь при этом делать записи на четвертушках
бумаги. Как всегда в это время, в комнату вошла Маглуар, чтобы взять столовое
серебро из шкафчика, висевшего над его кроватью. Через минуту, вспомнив, что
стол накрыт и что сестра, должно быть, уже ждет его, епископ закрыл книгу,
встал из-за стола и вышел в столовую.
Столовая представляла собой продолговатую комнату с камином,
с дверью, выходившей прямо на улицу (мы уже говорили об этом), и окном в сад.
Маглуар действительно кончала накрывать на стол.
Не отрываясь от дела, она разговаривала с Батистиной.
На столе горела лампа; стол стоял близко от камина, где был
разведен довольно яркий огонь.
Нетрудно представить себе этих двух женщин, из которых
каждой было за шестьдесят: Маглуар – низенькую, полную, подвижную; Батистину –
кроткую, худощавую, хрупкую, немного выше ростом, чем ее брат, в шелковом
платье красновато-бурого цвета, которое было модно в 1806 году в Париже, когда
она купила его, и которое верно служило ей до сих пор. Употребляя
простонародное выражение, имеющее ту заслугу, что оно одним словом передает
мысль, на которую едва хватило бы целой страницы, скажем, что с виду Маглуар
была «из простых», а Батистина – «из господ». Маглуар носила на голове белый
чепец с гофрированными оборками, а на шее золотой крестик – единственное
золотое женское украшение, которое можно было найти в этом доме; белоснежная
косынка оживляла ее черное платье из толстой шерстяной материи с широкими
короткими рукавами; передник из бумажной ткани в красную и зеленую клетку,
перехваченный на талии зеленым кушаком, и такой же нагрудник, приколотый сверху
двумя булавками, довершал ее туалет; на ногах у нее были грубые башмаки и
желтые чулки, какие носят жительницы Марселя. Платье Батистины было скроено по
фасону 1806 года; короткая талия, узкая юбка, рукава с наплечниками, клапаны и
пуговки. Свои седые волосы она прикрывала завитым париком, причесанным «под
ребенка», как тогда говорили. Маглуар производила впечатление неглупой, живой и
добродушной женщины, хотя неодинаково приподнятые углы рта и верхняя губа,
которая была у нее толще нижней, придавали выражению ее лица оттенок
грубоватости и властности. Пока монсеньор молчал, она разговаривала с ним
весьма решительно, сочетая почтительность с фамильярностью, но стоило
монсеньору заговорить, и – мы уже убедились в этом – она повиновалась так же
беспрекословно, как и ее хозяйка. Батистина даже не разговаривала. Она
ограничивалась тем, что повиновалась и одобряла. Даже в молодости она не
отличалась миловидностью: у нее были большие голубые глаза навыкате и длинный,
с горбинкой, нос, но все лицо ее, все ее существо – мы уже говорили об этом
вначале – дышало невыразимой добротой. Она и всегда была предрасположена к
кротости, а вера, милосердие, надежда – эти три добродетели, согревающие
душу, – мало-помалу возвысили эту кротость до святости. Природа сделала ее
агнцем, религия превратила ее в ангела. Бедная святая девушка! Милое
исчезнувшее воспоминание!
Батистина так часто рассказывала о том, что произошло в
епископском доме в тот вечер, что многие из тех, кто еще остался в живых,
помнят все до мельчайших подробностей.
В ту минуту, когда вошел епископ, Маглуар что-то горячо
говорила Батистине. Она беседовала с Батистиной на свою излюбленную тему, к
которой епископ уже успел привыкнуть. Речь шла о щеколде у наружной двери.
По-видимому, Маглуар, закупая провизию для ужина,
наслушалась разных разностей. Поговаривали о каком-то бродяге подозрительного
вида, о том, что в городе появился опасный незнакомец, что он шатается по
улицам и что у тех, кому бы вздумалось поздно вернуться домой этой ночью, может
произойти неприятная встреча. Говорили также, что полиция никуда не годится,
потому что префект и мэр не ладят между собой и, стараясь подставить друг другу
ножку, нарочно устраивают всякие происшествия. Поэтому люди благоразумные
должны сами взять на себя обязанности полиции, быть настороже и позаботиться о
том, чтобы их дома были закрыты, входы загорожены, а двери снабжены засовами и
накрепко заперты.
Маглуар особенно подчеркнула последние слова, но епископ,
войдя в столовую из своей комнаты, где было холодновато, теперь грелся, сидя у
камина, и вообще думал о другом. Он оставил без внимания многозначительную
фразу Маглуар. Она повторила ее. Тогда Батистина, которой хотелось доставить
удовольствие Маглуар, не вызвав при этом неудовольствия брата, осмелилась робко
спросить у него:
– Вы слышите, братец, что говорит госпожа Маглуар?
– Да, я мельком слышал об этом, – ответил епископ.
Отодвинув стул и опершись обеими руками о колени, он обратил
к старой служанке свое приветливое, веселое лицо, освещенное снизу пламенем
камина, и спросил:
– Итак, в чем же дело? Что случилось? Нам, стало быть,
угрожает большая опасность?
Маглуар начала всю историю сначала, немного прикрашивая ее,
незаметно для себя самой. Выходило так, что в городе находится какой-то цыган,
какой-то оборванец, какой-то опасный нищий. Он хотел остановиться у Жакена
Лабара, но тот не пустил его к себе. Люди видели, что он прошел по бульвару
Гассенди и бродил по городу до самых сумерек. Наружность у него самая разбойничья
– настоящий висельник.
– В самом деле? – спросил епископ.
Этот снисходительный вопрос ободрил Маглуар; она решила, что
епископ уже близок к тому, чтобы обеспокоиться, и с торжеством продолжала:
– Да, ваше преосвященство. Так оно и есть. Нынешней ночью
в городе непременно случится несчастье. Все это говорят. А полиция никуда не
годится (полезное повторение). Жить в горной местности и не поставить на улице
ни одного фонаря! Выходишь, а кругом тьма кромешная! Вот я и говорю, ваше
преосвященство, да и барышня тоже говорит, что…
– Я ничего не говорю, – прервала ее Батистина –
Все, что делает мой брат, хорошо!
Словно не слыша этого возражения, Маглуар продолжала:
– Вот мы и говорим, что наш дом ненадежен и что если
его преосвященство позволит, я схожу к Полену Мюзбуа, к слесарю, и скажу ему,
чтобы он приладил к дверям те задвижки, что были прежде; они в сохранности, так
что это минутное дело. Право, ваше преосвященство, задвижки необходимы, хотя бы
только на нынешнюю ночь, потому что, право, нет ничего ужаснее, чем дверь на
щеколде, которую может открыть снаружи любой прохожий. И потом ваше
преосвященство имеет привычку всегда говорить: «Войдите», будь это хоть глухой
ночью. О господи, да чего уж тут! Незачем и спрашивать разрешения…
В эту минуту кто-то громко постучал в дверь.
– Войдите! – сказал епископ.
|
