 Увеличить |
Том III
Перевод: М. В. Вахтерова
Часть V
«Жан Вальжан»
Книга первая
Война в четырех стенах
Глава первая.
Харибда предместья Сент-Антуан и Сцилла предместья Тампль
Две наиболее замечательные баррикады, которые может отметить
исследователь социальных бурь, не принадлежат к тому времени, когда происходят
события этой книги. Обе эти баррикады, бывшие каждая в своем роде символом
грозной эпохи, выросли из земли во время рокового июньского восстания 1848 года
– величайшей из всех уличных войн, какие только видела история.
Случается иногда, что чернь, великая бунтовщица, восстает
даже против высоких принципов, против свободы, равенства и братства, против
избирательного права, против верховной власти народа, восстает из бездны своего
отчаяния, своих бедствий, разочарований, тревог, лишений, смрада, невежества,
темноты; случается, что толпа объявляет войну народу.
Оборванцы нападают на общественное право, охлократия
ополчается против демоса.
Это мрачные дни, ибо даже в таком безумии всегда есть
известная доля справедливости, такая дуэль похожа на самоубийство, а слова
якобы оскорбительные – оборванцы, чернь, охлократия, простонародье –
доказывают, увы, скорее вину тех, кто господствует, чем тех, кто страдает:
скорее вину привилегированных, чем вину обездоленных.
Что до меня, я произношу эти слова с болью и уважением, ибо
если философия углубится в события, которым эти слова соответствуют, она
нередко найдет там великое наряду с ничтожным. В Афинах была охлократия, гезы
создали Голландию, плебеи много раз спасали Рим, а чернь следовала за Иисусом.
Кто из мыслителей порою не задумывался над величием
социального дна!
Именно об этой черни, о всех этих бедняках, бродягах,
отверженных, из которых вышли апостолы и мученики, думал, вероятно, блаженный
Иероним, когда произнес свое загадочное изречение: Fex urbis, lex orbis[133]
Возмущение толпы, страдающей и обливающейся кровью, ее
бессмысленный бунт против жизненно необходимых для нее же принципов, ее
беззакония ведут к государственному перевороту и должны быть подавлены. Честный
человек идет на это и, именно из любви к толпе, вступает с ней в борьбу. Но как
он сочувствует ей, хотя и выступает против! Как уважает ее, хотя и дает ей
отпор! Это один из редких случаев, когда, поступая справедливо, мы испытываем
смущение и словно не решаемся довести дело до конца; мы упорствуем – это
необходимо, но удовлетворенная совесть печальна; мы выполняем свой долг, а
сердце щемит в груди.
Поспешим оговориться, – июнь 1848 года был событием
исключительным, почти не поддающимся классификации в философии истории. Все
слова, сказанные выше, надо взять обратно, когда речь идет об этом неслыханном
мятеже, в котором сказалась священная ярость тружеников, взывающих о своих
правах. Пришлось подавить мятеж, того требовал долг, так как мятеж угрожал
Республике. Но что же в сущности представлял собою июнь 1848 года? Восстание
народа против самого себя.
То, что относится к основному сюжету, нельзя считать
отступлением; поэтому да будет нам дозволено ненадолго остановить внимание
читателя на двух единственных в своем роде баррикадах, только что упомянутых
нами и особенно характерных для восстания.
Одна заграждала заставу предместья Сент-Антуан, другая
защищала подступы к предместью Тампль; те, кому довелось увидеть эти выросшие
под ясным голубым июньским небом грозные творения гражданской войны, никогда их
не забудут.
Сент-Антуанская баррикада была чудовищных размеров – высотой
с трехэтажный дом и шириной в семьсот футов. Она загораживала от угла до угла
широкое устье предместья, то есть сразу три улицы; изрытая, иссеченная,
зубчатая, изрубленная, с громадным проломом, как бы образующим бойницу,
подпираемая грудами камней, превращенными в бастионы, там и сям выдаваясь
вперед неровными выступами, надежно прикрывая свой тыл двумя высокими мысами
домов предместья, она вздымалась, как гигантская плотина, в глубине грозной
площади, некогда видевшей 14 июля. Девятнадцать баррикад громоздились уступами,
уходя в глубь улиц, позади этой баррикады-прародительницы. Достаточно было
увидеть ее издали, чтобы почувствовать мучительные страдания городских окраин,
достигшие того предела, когда отчаянье превращается в катастрофу. Из чего была
построена баррикада? Как говорили одни, из развалин трех шестиэтажных домов,
нарочно для этого разрушенных. По словам других, ее сотворило чудо народного
гнева. Эти развалины наводили уныние, как все порожденное ненавистью. Можно
было спросить: кто это построил? Можно было спросить также: кто это разрушил?
То было создано вдохновенным порывом клокочущей ярости. Стой! вот дверь! вот
решетка! вот навес! вот рама! сломанная жаровня! треснувший горшок! Давай все,
швыряй все! Толкай, тащи, выворачивай, выламывай, сшибай, разрушай все! В одну
кучу дружно валили булыжники, щебень, бревна, железные брусья, тряпье, битое
стекло, ободранные стулья, капустные кочерыжки, лохмотья, мусор, проклятья. Это
было величественно и ничтожно. Пародия на первозданный хаос, созданная в спешке
и суматохе. Громады и атомы вперемешку; кусок стены рядом с дырявой миской –
грозное братство всевозможных обломков; Сизиф бросил сюда свою каменную глыбу,
а Иов – свою черепицу. Все в целом внушало ужас. Это был Акрополь голытьбы. По
всему скату торчали опрокинутые тележки; огромная повозка, перевернутая
колесами вверх, казалась шрамом на этом мятежном лике; распряженный омнибус,
который со смехом втащили на руках на самую верхушку, как будто строители
варварского сооружения хотели соединить трагическое с забавным, вытягивал свое
дышло навстречу неведомым небесным коням. Эта гигантская насыпь, намытая
волнами мятежа, вызывала в памяти нагромождение Оссы на Пелион во всех
революциях: 93-й год на 89-й, 9 термидора на 10 августа, 18 брюмера на 21
января, вандемьер на прериаль, 1848-й год на 1830-й. Площадь того стоила, и
баррикада имела право возникнуть на том самом месте, где исчезла Бастилия. Если
бы океан строил плотины, он воздвиг бы именно такую. Ярость прилива наложила
печать на эту бесформенную запруду. Какого прилива? Толпы. Казалось, вы видите
окаменелый вопль. Казалось, вы слышите, как жужжат над баррикадой, словно над
ульем, огромные невиданные пчелы бурного прогресса. Не то непроходимая чаща. Не
то пьяная оргия. Не то крепость. Чудилось, будто безумие создало это взмахом
крыла. Было что-то омерзительное в этом укреплении и нечто олимпийское в этом
хаосе. Там и сям в невероятном сумбуре торчали стропила крыш, оклеенные обоями
углы мансард, оконные рамы с целыми стеклами, стоящие среди щебня в ожидании пушечного
выстрела, сорванные с кровель трубы, шкафы, столы, скамейки, в бессмысленном, вопиющем
беспорядке, всевозможный убогий скарб, отвергнутый даже нищим и носящий
отпечаток ярости и разрушения. Можно было бы сказать, что это лохмотья народа:
лохмотья из дерева, из железа, меди, камня, и что предместье Сент-Антуан
вышвырнуло все это за дверь могучим взмахом метлы, создав баррикаду из своей
нищеты. Обрубки, напоминавшие плаху, разорванные цепи, брусья с перекладиной в
виде виселиц, колеса, валяющиеся среди щебня, населяли это жилище анархии
мрачными видениями всех древних пыток, каким некогда подвергался народ.
Сент-Антуанская баррикада обращала в оружие все; все, чем гражданская война
может запустить в голову обществу, вылетало оттуда; то было не сражение, а
припадок бешенства. Карабины, которые защищали этот редут, и несколько
мушкетонов палили осколками, костяшками, пуговицами, даже колесиками из-под
ночных столиков – весьма опасными снарядами, так как они были из меди.
Баррикада бесновалась. Она оглашала небо неистовыми воплями; время от времени,
как бы дразня осаждавших, она покрывалась бушующей толпой, морем горячих голов;
она вся кишела людьми, щетинилась колючим гребнем ружей, сабель, палок,
топоров, пик и штыков; огромное красное знамя плескалось по ветру. С баррикады
доносились команда, боевые песни, дробь барабанов, женский плач и хриплый смех
умиравших с голоду. Она была чудовищна и полна жизни, она вспыхивала искрами,
как спина электрического ската. Дух революции клубился облаком над этой
вершиной, откуда гремел глас народа, подобный гласу божию; от этой гигантской
груды мусора исходило странное величие. То была куча отбросов, и то был Синай.
Как мы говорили выше, баррикада сражалась во имя Революции.
С кем? С самой Революцией. Эта баррикада, порождение беспорядка, смятения,
случайности, недоразумения, неведения, восстала против Учредительного собрания,
верховной власти народа, всеобщего избирательного права, против нации, против
Республики Карманьола вызвала на бой Марсельезу.
Вызов безрассудный, но героический, ибо этот старый пригород
сам был героем.
Предместье и его редут защищали друг друга. Предместье
опиралось на редут, редут прислонялся к предместью. Громадная баррикада
высилась, как скала, о которую разбивалась стратегия генералов, прославленных в
африканских походах. Все ее впадины, наросты, шишки, горбы казались в клубах
дыма ее гримасами, озорной усмешкой. Картечь застревала в ее бесформенной
массе, снаряды вязли, поглощались, исчезали, ядра только дырявили дыры; какой
смысл бомбардировать хаос? И войска, привыкшие к самым страшным картинам войны,
с тревогой глядели на этот редут-чудовище, щетинистый, как вепрь, и огромный,
как гора.
Если бы кто отважился заглянуть в четверти мили оттуда за
острый выступ, образуемый витриной магазина Далемань, на углу улицы Тампль,
выходившей на бульвар близ Шато-д'О, то увидел бы вдалеке, по ту сторону
канала, на верхнем конце улицы, поднимающейся лесенкой по предместью Бельвиль,
какую-то странную стену в два этажа высотой. Она соединяла прямой чертой дома
правой стороны с левой, как будто улица сама отвела назад свою самую высокую
стену, чтобы выставить надежный заслон. Это была стена из тесаного камня.
Прямая, гладкая, холодная, крутая, она была выверена наугольником, выложена по
шнурку, проверена по отвесу. Разумеется, ее не цементировали, но, как в иных
римских стенах, это не нарушало строгой ее архитектуры. По высоте можно было
догадаться о ее прочности. Карниз был математически точно параллелен основанию.
На серой поверхности, через известные промежутки, виднелись едва заметные
отверстия бойниц, подобные черным линиям. Бойницы были расположены на равных
расстояниях друг от друга. Улица была пустынна; все окна и двери заперты, а в
глубине возвышалась застава – неподвижная и безмолвная стена, превращавшая
улицу в тупик. На стене никого не было видно, ничего не было слышно: ни крика,
ни шума, ни дыхания. Она казалась гробницей.
Ослепительное июньское солнце заливало светом это грозное
сооружение.
То была баррикада предместья Тампль.
Подойдя и увидев ее, даже самые смелые призадумывались,
пораженные загадочным видением. Все здесь было строго, прямолинейно, тщательно
прилажено, плотно пригнано, симметрично и зловеще. Здесь наука сочеталась с
магией. Казалось, создателем такой баррикады мог быть геометр или призрак.
Глядя на нее, невольно понижали голос.
Время от времени, лишь только солдат, офицер или
представитель власти решался пересечь пустынную улицу, раздавался тонкий
свистящий звук, и прохожий падал раненный или убитый. Если же ему удавалось
перебежать, пуля вонзалась в закрытую ставню, застревала между кирпичами или в
стенной штукатурке. А иногда вылетала и картечь. Бойцы баррикады соорудили из
двух обломков чугунных газовых труб, заткнутых с одного конца паклей и глиной,
две небольшие пушки. Пороха не тратили зря: почти каждый выстрел попадал в
цель. Здесь и там валялись трупы, лужи крови стояли на мостовой. Мне запомнился
белый мотылек, порхавший посреди улицы. Лето остается летом.
Все подворотни окрестных домов были забиты ранеными.
Каждый чувствовал себя под прицелом невидимого врага и
понимал, что улица пристреляна во всю длину.
Солдаты, построенные для атаки у Тампльской заставы, за
горбатым мостом канала, хмуро и сосредоточенно разглядывали этот мрачный редут,
неподвижный, бесстрастный, рассылающий смерть. Некоторые добирались ползком до
середины выгнутого дугой моста, стараясь не выставлять кивера.
Бравый полковник Монтейнар любовался баррикадой не без
внутреннего трепета.
– А как построено! – сказал он, обращаясь к одному
из депутатов. – Ни один камень не выдается. Точно из фарфора!
В этот миг пуля пробила орден на его груди, и он упал.
– Трусы! – кричали солдаты. – Да покажитесь
же! Дайте на вас посмотреть! Они не смеют! Они прячутся!
Баррикада предместья Тампль, которую защищали восемьдесят
человек против десяти тысяч, продержались три дня. На четвертый, как в битве
при Зааче и при Константине, атакующие ворвались в дома, прошли по крышам, и
баррикада была взята. Ни один из восьмидесяти «трусов» и не подумал бежать, все
были убиты, кроме начальника Бартелеми, о котором мы скажем позже.
Баррикада Сент-Антуан поражала раскатами громов, баррикада
Тампль – молчанием. Между двумя редутами была та же разница, как между страшным
и зловещим. Одна казалась мордой зверя, другая – маской.
Если в грандиозном и мрачном июньском восстании сочетались
гнев и загадка, то за первой баррикадой чудился дракон, за второй – сфинкс.
Две эти крепости были созданы двумя людьми. по имени Курне и
Бартелеми. Курне воздвиг баррикаду Сент-Антуан, Бертелеми – баррикаду Тампль.
Каждая отражала черты того, кто ее построил.
Курне был человек высокого роста, широкоплечий,
полнокровный, с могучими кулаками, смелым сердцем, чистой душой, с открытым и
грозным взглядом. Отважный, решительный, вспыльчивый, буйный, он был самым
добродушным из людей и самым опасным из бойцов. Война, борьба, схватка были его
родной стихией и радовали его. Он служил когда-то офицером флота; по его
движениям и голосу можно было угадать, что он сын океана, порождение бури; он
врывался в битву, как ураган. У Курне было нечто общее с Дантоном, кроме
гениальности, как у Дантона было нечто общее с Геркулесом, кроме божественного
происхождения.
Худенький, невзрачный, бледный, молчаливый Бартелеми
напоминал гамена, но с трагической судьбой; получив как-то пощечину от
полицейского, он его выследил, подстерег, убил и, семнадцати лет от роду, был
сослан на каторгу. Выйдя оттуда, он построил баррикаду.
Волею рока, в Лондоне, где позже оба они жили в изгнании,
Бартелеми убил Курне. Злосчастная дуэль! Некоторое время спустя, впутанный в
одну из тех загадочных историй, где замешана страсть, в одну из тех катастроф,
где французское правосудие видит смягчающие обстоятельства, а английское
правосудие – только убийство, Бартелеми был повешен. Наш общественный строй так
мрачен, что этот несчастный, который несомненно был одарен незаурядным, а может
быть, и выдающимся умом, в силу материальных лишений и низкого морального
уровня, начал каторгой во Франции и кончил виселицей в Англии. Во всех случаях
Бартелеми водружал одно только знамя – черное.
|
