Глава четвертая.
Попытка утешить тетушку Гюшлу
Баорель, в восторге от баррикады, кричал:
– Вот улица и декольтирована! Любо смотреть!
Курфейрак, продолжая понемногу растаскивать кабачок,
старался утешить вдову кабатчика:
– Тетушка Гюшлу! Вы как будто жаловались, что полиция
составила на вас протокол, когда Жиблота вытряхнула постельный коврик в окно?
– Да, да, дорогой господин Курфейрак. Ах, боже мой,
неужели вы собираетесь втащить и столик на эту вашу ужасную штуку? А за коврик
да за горшок с цветами, который вывалился из чердачной каморки на улицу,
правительство взяло с меня сто франков штрафу. Подумайте, какая гнусность!
– Вот видите, тетушка Гюшлу, мы мстим за вас.
Но тетушка Гюшлу, кажется, не очень ясно понимала, какое
благодеяние оказывают ей подобным возмещением убытков. Ей предлагали такое же
удовлетворение, как той арабской женщине, которая, получив пощечину от мужа,
пошла жаловаться своему отцу, требуя отмщения «Отец! – сказала она – Ты
должен воздать моему мужу оскорблением за оскорбление». Отец спросил: «В какую
щеку он ударил тебя?» – «В левую». Отец ударил ее в правую и сказал: «Теперь ты
можешь быть довольна. Поди скажи своему мужу, что если он дал пощечину моей
дочери, то я дал пощечину его жене».
Дождь прекратился. Желающие драться прибывали. Рабочие
принесли под блузами бочонок пороху, корзинку, наполненную бутылками с
купоросом, два-три карнавальных факела и плетенку с плошками, оставшимися от
праздника «тезоименитства короля», каковой состоялся совсем недавно, 1 мая.
Говорили. что этими припасами снабдил их лавочник из Сент-Антуанского предместья,
некий Пепен. На улице Шанврери разбили единственный фонарь, затем стоявший
против него фонарь на улице Сен-Дени и все фонари на окрестных улицах –
Мондетур, Лебяжьей, Проповедников, Большой и Малой Бродяжной.
Анжольрас, Комбефер и Курфейрак руководили всем.
Одновременно строились две баррикады, опиравшиеся на «Коринф» и образовавшие
прямой угол; большая замыкала улицу Шанврери, а другая – улицу Мондетур со
стороны Лебяжьей. Меньшая баррикада, очень узкая, была построена из одних бочек
и булыжника. Здесь собралось около пятидесяти рабочих; тридцать были вооружены
ружьями, так как по дороге они сделали внушительный «заем» в лавке оружейника.
Трудно представить себе что-либо более причудливое и
пестрое, чем это сборище людей. Один был в куртке с кавалерийской саблей и
двумя седельными пистолетами, другой в жилете, в круглой шляпе, с пороховницей
на боку, третий был в нагруднике из девяти листов серой бумаги и вооружен шилом
шорника. Один кричал: «Истребим всех до последнего и умрем на острие наших
штыков!» Как раз у него-то и не было штыка. У других поверх сюртука красовалась
кожаная портупея и патронташ национальной гвардии, на покрышке которого красной
шерстью была вышита надпись: «Общественный порядок». Здесь было много ружей с
номерами легионов, мало шляп, полное отсутствие галстуков, много обнаженных
рук, несколько пик. И при этом какая разница в возрасте, какие разные лица у
бледных подростков, у загорелых портовых рабочих! Все торопились и, помогая
друг другу, говорили о надежде на успех, о том, что к трем часам утра подойдет
помощь, что можно рассчитывать на один из полков, что поднимется весь Париж. То
были страшные слова, к которым примешивалось сердечное веселье. Эти люди
казались братьями, но они даже не знали, как кого зовут. Великая опасность
прекрасна тем, что выявляет братство незнакомых.
На кухне развели огонь, в формочке для отливки пуль плавили
жбаны, ложки, вилки, все оловянное «серебро» кабачка. Тут же пили. На столах
меж стаканов вина были рассыпаны капсули и крупная дробь. В бильярдной тетушка
Гюшлу, Матлота и Жиблота, по-разному изменившись от страха: одна – отупев,
другая – избегавшись, третья – проснувшись, рвали старые полотенца и щипали
корпию; им помогали трое повстанцев, – трое волосатых, бородатых и усатых
молодцов, внушавших им ужас и раздиравших холст с ловкостью приказчиков из
бельевого магазина.
Человек высокого роста, замеченный Курфейраком, Комбефером и
Анжольрасом в ту минуту, когда он пристал к отряду на углу Щепной улицы,
работал на малой баррикаде и оказался там полезным. Гаврош работал на большой.
А молодой человек, который поджидал Курфейрака у него на дому и спрашивал про
Мариуса, исчез незадолго до того, как опрокинули омнибус.
Гаврош, полный вдохновения, сияющий, взял на себя задачу
наладить дело. Он сновал взад и вперед, поднимался, спускался, снова поднимался,
шумел, сверкал радостью. Казалось, он явился сюда для того, чтобы всех
подбадривать. Была ли у него для этого какая-нибудь побудительная причина? Да,
конечно, – его нищета. Были ли у него крылья? Да, конечно, – его
веселость. Это был какой-то вихрь. Гавроша видели непрерывно, его слышали
непрестанно. Он как бы наполнял собою воздух, присутствуя одновременно всюду.
То была своего рода вездесущность, почти раздражающая; он никому не давал
передышки. Огромная баррикада чувствовала его на своем хребте. Он приставал к
бездельникам, подстегивал ленивых, оживлял усталых, досаждал медлительным,
веселил одних, вдохновлял других, сердил третьих, всех расшевеливал, жалил
студента, язвил рабочего; он останавливался, присаживался, снова убегал,
носился над всей этой суматохой и работой, прыгал от одних к другим, жужжал,
звенел и изводил всю упряжку, – настоящая муха, суетившаяся возле
исполинской колесницы Революции.
Его маленькие руки действовали без устали, а маленькое горло
неустанно исторгало крики:
– Смелей! Давай еще булыжника! Еще бочек! Еще
какую-нибудь штуку! Где бы ее взять? Вали сюда корзинку со щебнем, заткнем эту
дыру. Она совсем маленькая, ваша баррикада. Ей надо подрасти. Бросай в нее все,
швыряй в нее все, втыкай в нее все! Ломайте дом. Баррикада – это окрошка из
всякой крошки. Глянь-ка, вон застекленная дверь!
Один из работавших воскликнул:
– Застекленная дверь! На что она, по-твоему, нужна,
пузырь?
– Подумаешь, сам богатырь! – отпарировал
Гаврош. – Застекленная дверь на баррикаде – превосходная вещь! Атаковать
баррикаду она не мешает, а взять помешает. Разве вам никогда не приходилось
воровать яблоки и перелезать через стену, где понатыкано донышек от бутылок?
Стеклянная дверь! Да она срежет все мозоли на ногах национальной гвардии, когда
та полезет на баррикаду! Черт побери, со стеклом не шутите! Эх, плохо вы
соображаете, приятели!
Гавроша бесил его пистолет без собачки. Он ходил от одного к
другому и требовал:
– Ружье, дайте ружье! Почему мне не дают ружья?
– Ружье, тебе? – удивился Комбефер.
– Вот те на! – возмутился Гаврош. – А почему
бы нет? Было ведь у меня ружье в тысяча восемьсот тридцатом году, когда
поспорили с Карлом Десятым.
Анжольрас пожал плечами.
– Когда ружей хватит для мужчин, тогда их дадут детям.
Гаврош гордо повернулся к нему и объявил:
– Если тебя убьют раньше меня, я возьму твое.
– Мальчишка! – крикнул Анжольрас.
– Молокосос! – не остался в долгу Гаврош.
Заблудившийся щеголь, бродивший в конце улицы, отвлек его
внимание.
Гаврош крикнул:
– Идите к нам, молодой человек! Как насчет нашей
старушки-родины? Неужели нет желания ей помочь?
Щеголь поспешил скрыться.
|
