170. Любовь и горе
поровну
Жил-был когда-то на свете портной, был он человек сварливый;
а жена была у него добрая, работящая и скромная, но никак не могла она ему
угодить. Что бы она ни делала, он был всем всегда недоволен, ворчал, бранился,
трепал её за волосы и бил. Доведалось о том начальство, вызвали его в суд и
посадили в тюрьму, чтоб он исправился. Просидел он там некоторое время на хлебе
и воде, а потом его выпустили; но взяли с него слово, что он больше бить свою
жену не станет, будет жить с ней в мире и согласии и делить с нею любовь и
горе, как подобает мужу и жене. Некоторое время всё шло хорошо, а потом он
опять принялся за прежнее, стал сварлив и начал браниться снова. А так как ему
бить жену было недозволено, то порешил он хватать её за косы и вырывать у ней
волосы. Жена от него убегала, выскакивала во двор, а он бросался за ней с
аршином и ножницами или с тем, что ему под руку попадалось. Если он, бывало, её
поймает, то начнёт смеяться, а если ему догнать её не удавалось, он приходил в
ярость, гремел и кричал. И так продолжалось до тех пор, пока не прибегали к ней
на помощь соседи. Опять начальство призвало портного и напомнило ему про его
обещание.
– Милостивые господа судьи, – ответил он, – я
свою клятву сдержал, я её не бил, а делил с нею любовь и горе.
– Как же это так? – спросили судьи. – Ведь
она опять на вас жалуется.
– Да я её вовсе не бил, я только хотел причесать ей
рукой волосы, у неё вид был такой странный, а она от меня убежала и хотела меня
в дураках оставить. Я кинулся за ней, чтоб она вернулась и принялась за свою
работу, и я держал в руке, чтобы напомнить ей об этом, то, что мне под руку
попалось. Я ведь делил с нею вместе и любовь и горе поровну, только я, бывало,
её поймаю – мне от этого любо, а ей горе: не поймаю её – ей любо, а мне горе.
Судьи таким ответом не удовлетворились и определили портному
заслуженное им наказанье.
171. Королёк
В стародавние времена у каждого звука было своё значенье.
Когда громыхал кузнечный молот, он выкликал:
«При-кле-пать! При-кле-пать!»
Когда поскрипывал плотничий рубанок, он говорил:
«Ты строгай! Ты строгай! Ты строгай!»
А когда начинали постукивать мельничные колёса, они
говорили:
«Бог на помощь! Бог на помощь!»
А если мельник оказывался обманщиком, они говаривали верхненемецким
говорком и спрашивали поначалу медленно:
«Кто там? Кто там?» – а потом быстро отвечали:
«Мельник! Мельник!» – и наконец совсем быстро,
скороговоркой:
«Крадёт дерзко, крадёт дерзко, да с
восьмушки три шестых!»
В те времена у птиц был тоже свой язык, и его понимал
всякий, а теперь он звучит как щебет, писк или посвист, а у иных – как музыка
без слов.
И вот подумали птицы, что оставаться им больше без хозяина
невозможно, и они порешили выбрать из своих же кого-нибудь в короли. Только
один чибис был против этого: он жил свободно и свободным хотел умереть, и вот в
страхе летал он повсюду и взывал:
«Где мне быть? Где мне быть?»
Залетел он в глухие непроходимые болота и не стал с той поры
среди своих и показываться.
Тогда порешили птицы обсудить это дело как следует и в одно
прекрасное майское утро собрались все вместе из лесов и полей – орёл и зяблик,
сова и ворона, жаворонок и воробей. Стоит ли всех их тут перечислять? Явились
даже кукушка и выпь – её причетник, – её называли так потому, что слыхать
её было всегда на два дня раньше; даже совсем маленькая птичка, та, у которой и
названья ещё не было, тоже затесалась в эту пёструю стаю. Курица как-то
случайно ничего об этом не слыхала, и она стала удивляться такому большому
сборищу. «Что это, что это та-ко-е, что это та-ко-е?» – закудахтала она, но
петух успокоил свою дорогую наседку и сказал: «Тут богатые всё люди!» – и
рассказал ей о том, что они затеяли.
Было решено, что королём должен стать тот, кто сможет
взлететь выше всех. Как только услыхала об этом лягушка-древесница, что сидела
в кустах, она начала предвещать: «Мокро, мокро, ква-ква-ква! Мокро, мокро,
мокро, ква-ква-ква!» – она считала, что немало слёз из-за этого будет пролито.
Но сказала ворона: «Кар! Какой вздор!» – дескать, всё обойдётся хорошо.
И было решено, что следует тотчас же, в это прекрасное утро,
и начать полёт, чтоб никто потом не смел говорить: «Я мог бы взлететь ещё
повыше, да наступил вечер, и потому я выше не мог».
И вот по данному знаку поднялась вся стая на воздух. Понеслась
с поля пыль, и был превеликий шум, свист и хлопанье крыльев; и было похоже
издали, будто движется чёрная туча. Но маленькие птицы вскоре отстали, дальше
лететь они не смогли и опустились снова на землю. Птицы, которые побольше, те
держались дольше, но никто не мог сравняться с орлом: он поднялся так высоко,
что мог бы, пожалуй, выклевать глаза самому солнцу. Увидел он, что другие не
смогут долететь до него наверх, и подумал: «Зачем мне подыматься выше, я всё
равно уже король», и он начал спускаться вниз. Птицы, что были внизу, все
воскликнули разом:
– Ты должен быть нашим королём, никто не взлетел выше
тебя!
– Кроме меня, – крикнула птица-малютка, у которой
не было имени: она запряталась в перья на груди у орла. И так как она не
устала, то она взлетела и поднялась так высоко, что могла увидеть бога,
сидящего на своём престоле.
Но взлетев так высоко, она сложила крылья, спустилась вниз и
крикнула пронзительным голосом:
– Король – я! Король – я!
– Это ты наш король? – гневно воскликнули
птицы. – Ты хитростью и уловками взлетела так высоко.
И они выдвинули другое условие: тот будет королём, кто
глубже всех заберётся под землю.
Как захлопал тут гусь своими широкими крыльями, кинувшись на
своё пастбище! Как быстро вырыл яму петух! А утка, та поступила хитрее всех,
она прыгнула в яму, но вывихнула себе обе ноги и, переваливаясь с боку на бок,
заковыляла к ближнему пруду, восклицая: «Какое несчастье! Какое несчастье!»
А безымённая птица-малышка выискала себе мышиную норку,
забралась туда и тоненьким своим голоском закричала оттуда:
– А король-то ведь я! Король-то ведь я!
– Это ты наш король? – воскликнули птицы, ещё пуще
разгневавшись. – Ты думаешь, твои хитрости чего-нибудь стоят?
И они порешили держать её в той норе взаперти и там заморить
её голодом. Поставили они в сторожа сову: пусть-де, если жизнь ей мила,
плутовку не выпускает. Но вот наступил вечер, и птицы устали от напряжённых
полётов и улеглись с жёнами и детьми спать. Осталась у мышиной норы одна лишь
сова, она пристально всматривалась в неё своими большими глазами. Но утомилась
и она и подумала: «Один глаз можно, пожалуй, будет закрыть. Я могу сторожить и
одним глазом, маленький злодей из этой норы никак не выберется». И она закрыла
один глаз, а другим пристально глядела на мышиную нору. Высунула голову маленькая
плутовка, хотела было ускользнуть, но сова тотчас подошла, и та спрятала голову
назад. Тогда сова открыла опять один глаз, а другой закрыла, и решила так
делать всю ночь напролёт. Но, закрыв снова один глаз, она позабыла открыть
другой, и как только оба глаза закрылись, она уснула. Маленькая плутовка это
вскоре заметила и ускользнула из норы.
И с той поры сова не смеет больше показываться днём на свет,
а не то нападают на неё сзади разные птицы и выдёргивают у неё перья. Она
вылетает только по ночам, она ненавидит и преследует мышей за то, что они
делают такие хитрые норы. И маленькая птица тоже не очень любит показываться на
свет, она боится, что ей несдобровать, если её поймают. Она прыгает по плетням
и заборам и, чувствуя себя в безопасности, иной раз прокричит: «А король-то
ведь я!», и потому остальные птицы называют её в насмешку: «Король на заборе».
Но никто так не радовался, как жаворонок, что не надо ему
корольку подчиняться. Только покажется солнце, подымается жаворонок
высоко-высоко в воздух и поёт:
– Ах, как хорошо на свете! Как хорошо! Хорошо-то как!
Хорошо!
|
