Часть первая
Мне отмщение, и Аз воздам
I
Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая
несчастливая семья несчастлива по-своему.
Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в
связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не
может жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день и
мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и домочадцами.
Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что
на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой,
чем они, члены семьи и домочадцы Облонских. Жена не выходила из своих комнат,
мужа третий день не было дома. Дети бегали по всему дому, как потерянные;
англичанка поссорилась с экономкой и написала записку приятельнице, прося
приискать ей новое место; повар ушел еще вчера со двора, во время самого обеда;
черная кухарка и кучер просили расчета.
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский –
Стива, как его звали в свете, – в обычный час, то есть в восемь часов
утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване. Он
повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять
заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой;
но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
«Да, да, как это было? – думал он, вспоминая
сон. – Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в
Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да,
Алабин давал обед на стеклянных столах, да, – и столы пели: Il mio tesoro
и не Il mio tesoro,[1] а
что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины», – вспоминал
он.
Глаза Степана Аркадьича весело заблестели, и он задумался,
улыбаясь. «Да, хорошо было, очень хорошо. Много еще что-то там было отличного,
да не скажешь словами и мыслями даже наяву не выразишь». И, заметив полосу
света, пробившуюся сбоку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с
дивана, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения в прошлом году),
обделанные в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке, не
вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него висел халат. И тут
он вспомнил вдруг, как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете; улыбка
исчезла с его лица, он сморщил лоб.
«Ах, ах, ах! Ааа!..» – замычал он, вспоминая все, что было.
И его воображению представились опять все подробности ссоры с женою, вся
безвыходность его положения и мучительнее всего собственная вина его.
«Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то,
что виной всему я, виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, – думал
он. – Ах, ах, ах!» – приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые
для себя впечатления из этой ссоры.
Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись
из театра, веселым и довольным, с огромною грушей для жены в руке, не нашел
жены в гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и, наконец, увидал
ее в спальне с несчастною, открывшею все, запиской в руке.
Она, эта вечно озабоченная, и хлопотливая, и недалекая,
какою он считал ее, Долли, неподвижно сидела с запиской в руке и с выражением
ужаса, отчаяния и гнева смотрела на него.
– Что это? это? – спрашивала она, указывая на
записку.
И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучало
Степана Аркадьича не столько самое событие, сколько то, как он ответил на эти
слова жены.
С ним случилось в эту минуту то, что случается с людьми, когда
они неожиданно уличены в чем-нибудь слишком постыдном. Он не сумел приготовить
свое лицо к тому положению, в которое он становился пред женой после открытия
его вины. Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить
прощения, оставаться даже равнодушным – все было бы лучше того, что он
сделал! – его лицо совершенно невольно («рефлексы головного мозга»[2], – подумал Степан
Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось
привычною, доброю и потому глупою улыбкой.
Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту
улыбку, Долли вздрогнула, как от физической боли, разразилась, со свойственною
ей горячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех пор она не
хотела видеть мужа.
«Всему виной эта глупая улыбка», – думал Степан
Аркадьич.
«Но что ж делать? что ж делать?» – с отчаянием говорил он
себе и не находил ответа.
|
