XXXV
Князь передал свое веселое расположение духа и домашним
своим, и знакомым, и даже немцу-хозяину, у которого стояли Щербацкие.
Вернувшись с Кити с вод и пригласив к себе к кофе и полковника,
и Марью Евгеньевну, и Вареньку, князь велел вынести стол и кресла в садик, под
каштан, и там накрыть завтрак. И хозяин и прислуга оживились под влиянием его
веселости. Они знали его щедрость, и чрез полчаса больной гамбургский доктор,
живший наверху, с завистью смотрел в окно на эту веселую русскую компанию
здоровых людей, собравшуюся под каштаном. Под дрожащею кругами тенью листьев, у
покрытого белою скатертью и уставленного кофейниками, хлебом, маслом, сыром,
холодною дичью стола, сидела княгиня в наколке с лиловыми лентами, раздавая
чашки и тартинки. На другом конце сидел князь, плотно кушая и громко и весело
разговаривая. Князь разложил подле себя свои покупки – резные сундучки,
бирюльки, разрезные ножики всех сортов, которых он накупил кучу на всех водах,
и раздаривал их всем, в том числе Лисхен, служанке, и хозяину, с которым он
шутил на своем комическом дурном немецком языке, уверяя его, что не воды
вылечили Кити, но его отличные кушанья, в особенности суп с черносливом.
Княгиня подсмеивалась над мужем за его русские привычки, но была так оживлена и
весела, как не была во все время жизни на водах. Полковник, как всегда,
улыбался шуткам князя; но насчет Европы, которую он внимательно изучал, как он
думал, он держал сторону княгини. Добродушная Марья Евгеньевна покатывалась со
смеху от всего, что говорил смешного князь, и Варенька, чего еще Кити никогда
не видала, раскисала от слабого, но сообщающегося смеха, который возбуждали в
ней шутки князя.
Все это веселило Кити, но она не могла не быть озабоченною.
Она не могла разрешить задачи, которую ей невольно задал отец своим веселым
взглядом на ее друзей и на ту жизнь, которую она так полюбила. К задаче этой
присоединилась еще перемена ее отношений к Петровым, которая нынче так очевидно
и неприятно высказалась. Всем было весело, но Кити не могла быть веселою, и это
еще более мучило ее. Она испытывала чувство вроде того, какое испытывала в
детстве, когда под наказанием была заперта в своей комнате и слушала веселый
смех сестер.
– Ну, на что ты накупил эту бездну? – говорила
княгиня, улыбаясь и подавая мужу чашку с кофеем.
– Пойдешь ходить, ну, подойдешь к лавочке, просят
купить: «Эрлаухт, эксцеленц, дурхлаухт».[78] Ну,
уж как скажут: «Дурхлаухт», уж я и не могу: десяти талеров и нет.
– Это только от скуки, – сказала княгиня.
– Разумеется, от скуки. Такая скука, матушка, что не
знаешь, куда деться.
– Как можно скучать, князь? Так много интересного
теперь в Германии, – сказала Марья Евгеньевна.
– Да я все интересное знаю: суп с черносливом знаю,
гороховую колбасу знаю. Все знаю.
– Нет, но как хотите, князь, интересны их
учреждения, – сказал полковник.
– Да что же интересного? Все они довольны, как медные
гроши: всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил,
а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай,
сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься
не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, все
обдумаешь, не торопишься.
– А время – деньги, вы забываете это, – сказал
полковник.
– Какое время! Другое время такое, что целый месяц за
полтинник отдашь, а то так никаких денег за полчаса не возьмешь. Так ли,
Катенька? Что ты, какая скучная?
– Я ничего.
– Куда же вы? Посидите еще, – обратился он к
Вареньке.
– Мне надо домой, – сказала Варенька, вставая, и
опять залилась смехом.
Оправившись, она простилась и пошла в дом, чтобы взять
шляпу. Кити пошла за нею. Даже Варенька представлялась ей теперь другою. Она не
была хуже, но она была другая, чем та, какою она прежде воображала ее себе.
– Ах, я давно так не смеялась! – сказала Варенька,
собирая зонтик и мешочек. – Какой он милый, ваш папа!
Кити молчала.
– Когда же увидимся? – спросила Варенька.
– Maman хотела зайти к Петровым. Вы не будете
там? – сказала Кити, испытывая Вареньку.
– Я буду, – отвечала Варенька. – Они
собираются уезжать, так я обещалась помочь укладываться.
– Ну, и я приду.
– Нет, что вам?
– Отчего, отчего, отчего? – широко раскрывая
глаза, заговорила Кити, чтобы не выпускать Вареньку, взявшись за ее
зонтик. – Нет, постойте, отчего?
– Так; ваш папа приехал, и потом с вами они стесняются.
– Нет, вы мне скажите, отчего вы не хотите, чтоб я
часто бывала у Петровых? Ведь вы не хотите? Отчего?
– Я не говорила этого, – спокойно сказала
Варенька.
– Нет, пожалуйста, скажите!
– Все говорить? – спросила Варенька.
– Все, все! – подхватила Кити.
– Да особенного ничего нет, а только то, что Михаил
Алексеевич (так звали живописца) прежде хотел ехать раньше, а теперь не хочет
уезжать, – улыбаясь, сказала Варенька.
– Ну! Ну! – торопила Кити, мрачно глядя на
Вареньку.
– Ну, и почему-то Анна Павловна сказала, что он не
хочет оттого, что вы тут. Разумеется, это было некстати, но из-за этого, из-за
вас вышла ссора. А вы знаете, как эти больные раздражительны.
Кити все более и более хмурилась, и Варенька говорила одна,
стараясь смягчить и успокоить ее, видя собиравшийся взрыв, она не знала чего –
слез или слов.
– Так лучше вам не ходить… И вы понимаете, вы не
обижайтесь…
– И поделом мне, и поделом мне! – быстро
заговорила Кити, схватывая зонтик из рук Вареньки и глядя мимо глаз своего
друга.
Вареньке хотелось улыбнуться, глядя на детский гнев своего
друга, но она боялась оскорбить ее.
– Как поделом? Я не понимаю, – сказала она.
– Поделом за то, что все это было притворство, потому
что это все выдуманное, а не от сердца. Какое мне дело было до чужого человека?
И вот вышло, что я причиной ссоры и что я делала то, чего меня никто не просил.
Оттого что все притворство! притворство! притворство!..
– Да с какою же целью притворяться? – тихо сказала
Варенька.
– Ах, как глупо, гадко! Не было мне никакой нужды… Все
притворство! – говорила она, открывая и закрывая зонтик.
– Да с какою же целью?
– Чтобы казаться лучше пред людьми, пред собой, пред
Богом, всех обмануть. Нет, теперь уж я не поддамся на это! Быть дурною, но по
крайней мере не лживою, не обманщицей!
– Да кто же обманщица? – укоризненно сказала
Варенька. – Вы говорите, как будто…
Но Кити была в своем припадке вспыльчивости. Она не дала ей
договорить.
– Я не об вас, совсем не об вас говорю. Вы
совершенство. Да, да, я знаю, что вы все совершенство; но что же делать, что я
дурная? Этого бы не было, если б я не была дурная. Так пускай я буду какая
есть, но не буду притворяться. Что мне за дело до Анны Павловны! Пускай они
живут как хотят, и я как хочу. Я не могу быть другою… И все это не то, не то!..
– Да что же не то? – в недоумении говорила
Варенька.
– Все не то. Я не могу иначе жить, как по сердцу, а вы
живете по правилам. Я вас полюбила просто, а вы, верно, только затем, чтобы спасти
меня, научить меня!
– Вы несправедливы, – сказала Варенька.
– Да я ничего не говорю про других, я говорю про себя.
– Кити! – послышался голос матери, – поди
сюда, покажи папа свои коральки.
Кити с гордым видом, не помирившись с своим другом, взяла со
стола коральки в коробочке и пошла к матери.
– Что с тобой? Что ты такая красная? – сказали ей
мать и отец в один голос.
– Ничего, – отвечала она, – я сейчас
приду, – и побежала назад.
«Она еще тут! – подумала она. – Что я скажу ей,
Боже мой! что я наделала, что я говорила! За что я обидела ее? Что мне делать?
Что я скажу ей?» – думала Кити и остановилась у двери.
Варенька в шляпе и с зонтиком в руках сидела у стола,
рассматривая пружину, которую сломала Кити. Она подняла голову.
– Варенька, простите меня, простите! – прошептала
Кити, подходя к ней. – Я не помню, что я говорила. Я…
– Я, право, не хотела вас огорчать, – сказала
Варенька улыбаясь.
Мир был заключен. Но с приездом отца для Кити изменился весь
тот мир, в котором она жила. Она не отреклась от всего того, что узнала, но
поняла, что она себя обманывала, думая, что может быть тем, чем хотела быть.
Она как будто очнулась; почувствовала всю трудность без притворства и
хвастовства удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме
того, она почувствовала всю тяжесть этого мира горя, болезней, умирающих, в
котором она жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла
над собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух, в Россию,
в Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли с
детьми.
Но любовь ее к Вареньке не ослабела. Прощаясь, Кити
упрашивала ее приехать к ним в Россию.
– Я приеду, когда вы выйдете замуж, – сказала
Варенька.
– Я никогда не выйду.
– Ну, так я никогда не приеду.
– Ну, так я только для этого выйду замуж. Смотрите ж,
помните обещание! – сказала Кити.
Предсказания доктора оправдались. Кити возвратилась домой, в
Россию, излеченная. Она не была так беззаботна и весела, как прежде, но она
была спокойна, и московские горести ее стали воспоминанием.
|
