XXIII
Долли уже хотела ложиться, когда Анна в ночном костюме вошла
к ней.
В продолжение дня несколько раз Анна начинала разговоры о
задушевных делах и каждый раз, сказав несколько слов, останавливалась. «После,
наедине все переговорим. Мне столько тебе нужно сказать», – говорила она.
Теперь они были наедине, и Анна не знала, о чем говорить.
Она сидела у окна, глядя на Долли и перебирая в памяти все те, казавшиеся
неистощимыми, запасы задушевных разговоров, и не находила ничего. Ей казалось в
эту минуту, что все уже было сказано.
– Ну, что Кити? – сказала она, тяжело вздохнув и
виновато глядя на Долли. – Правду скажи мне, Долли, не сердится она на
меня?
– Сердится? Нет, – улыбаясь, сказала Дарья
Александровна.
– Но ненавидит, презирает?
– О нет! Но ты знаешь, это не прощается.
– Да, да, – отвернувшись и глядя в открытое окно,
сказала Анна. – Но я не была виновата. И кто виноват? Что такое виноват?
Разве могло быть иначе? Ну, как ты думаешь? Могло ли быть, чтобы ты была не
жена Стивы?
– Право, не знаю. Но вот что ты мне скажи…
– Да, да, но мы не кончили про Кити. Она счастлива? Он
прекрасный человек, говорят.
– Это мало сказать, что прекрасный. Я не знаю лучше
человека.
– Ах, как я рада! Я очень рада! Мало сказать, что
прекрасный человек, – повторила она.
Долли улыбнулась.
– Но ты мне скажи про себя. Мне с тобой длинный
разговор. И мы говорили с… – Долли не знала, как его назвать. Ей было
неловко называть его графом и Алексей Кириллычем.
– С Алексеем, – сказала Анна, – я знаю, что
вы говорили. Но я хотела спросить тебя прямо, что ты думаешь обо мне, о моей
жизни?
– Как так вдруг сказать? Я, право, не знаю.
– Нет, ты мне все-таки скажи… Ты видишь мою жизнь. Но
ты не забудь, что ты нас видишь летом, когда ты приехала, и мы не одни… Но мы
приехали раннею весной, жили совершенно одни и будем жить одни, и лучше этого я
ничего не желаю. Но представь себе, что я живу одна без него, одна, а это
будет… Я по всему вижу, что это часто будет повторяться, что он половину времени
будет вне дома, – сказала она, вставая и присаживаясь ближе к Долли.
– Разумеется, – перебила она Долли, хотевшую
возразить, – разумеется, я насильно не удержу его. Я и не держу. Нынче
скачки, его лошади скачут, он едет, и я очень рада. Но ты подумай обо мне,
представь себе мое положение… Да что говорить про это! – Она
улыбнулась. – Так о чем же он говорил с тобой?
– Он говорил о том, о чем я сама хочу говорить, и мне
легко быть его адвокатом: о том, нет ли возможности и нельзя ли… – Дарья
Александровна запнулась, – исправить, улучшить твое положение… Ты знаешь,
как я смотрю… Но все-таки, если возможно, надо выйти замуж…
– То есть развод? – сказала Анна. – Ты
знаешь, единственная женщина, которая приехала ко мне в Петербурге, была Бетси
Тверская? Ты ведь ее знаешь? Au fond c’est la femme la plus dépravée qui
existe.[212] Она была в связи с
Тушкевичем, самым гадким образом обманывая мужа. И она мне сказала, что она
меня знать не хочет, пока мое положение будет неправильно. Не думай, чтобы я
сравнивала… Я знаю тебя, душенька моя. Но я невольно вспомнила… Ну, так что же
он сказал тебе? – повторила она.
– Он сказал, что страдает за тебя и за себя. Может
быть, ты скажешь, что это эгоизм, но такой законный и благородный эгоизм! Ему
хочется, во-первых, узаконить свою дочь и быть твоим мужем, иметь право на
тебя.
– Какая жена, раба, может быть до такой степени рабой,
как я, в моем положении? – мрачно перебила она.
– Главное же, чего он хочет… хочет, чтобы ты не
страдала.
– Это невозможно! Ну?
– Ну, и самое законное – он хочет, чтобы дети ваши
имели имя.
– Какие же дети? – не глядя на Долли и щурясь,
сказала Анна.
– Ани и будущие…
– Это он может быть спокоен, у меня не будет больше
детей.
– Как же ты можешь сказать, что не будет?..
– Не будет, потому что я этого не хочу.
И, несмотря на все свое волнение, Анна улыбнулась, заметив
наивное выражение любопытства, удивления и ужаса на лице Долли.
– Мне доктор сказал после моей болезни…. . . . . . . .
.
– Не может быть! – широко открыв глаза, сказала
Долли. Для нее это было одно из тех открытий, следствия и выводы которых так
огромны, что в первую минуту только чувствуется, что сообразить всего нельзя,
но что об этом много и много придется думать.
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные
для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два ребенка, вызвало
в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не
умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну.
Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что
это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком простое
решение слишком сложного вопроса.
– N’est ce pas immoral?[213] – только сказала она, помолчав.
– Отчего? Подумай, у меня выбор из двух: или быть беременною,
то есть больною, или быть другом, товарищем своего мужа, все равно мужа, –
умышленно поверхностным и легкомысленным тоном сказала Анна.
– Ну да, ну да, – говорила Дарья Александровна,
слушая те самые аргументы, которые она сама себе приводила, и не находя в них
более прежней убедительности.
– Для тебя, для других, – говорила Анна, как будто
угадывая ее мысли, – еще может быть сомнение; но для меня… Ты пойми, я не
жена; он любит меня до тех пор, пока любит. И что ж, чем же я поддержу его
любовь? Вот этим?
Она вытянула белые руки пред животом.
С необыкновенною быстротой, как это бывает в минуты
волнения, мысли и воспоминания толпились в голове Дарьи Александровны.
«Я, – думала она, – не привлекала к себе Стиву; он ушел от меня к
другим, и та первая, для которой он изменил мне, не удержала его тем, что она
была всегда красива и весела. Он бросил ту и взял другую. И неужели Анна этим
привлечет и удержит графа Вронского? Если он будет искать этого, то найдет
туалеты и манеры еще более привлекательные и веселые. И как ни белы, как ни
прекрасны ее обнаженные руки, как ни красив весь ее полный стан, ее
разгоряченное лицо из-за этих черных волос, он найдет еще лучше, как ищет и
находит мой отвратительный, жалкий и милый муж».
Долли ничего не отвечала и только вздохнула. Анна заметила
этот вздох, выказывавший несогласие, и продолжала. В запасе у ней были еще
аргументы, уже столь сильные, что отвечать на них ничего нельзя было.
– Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо
рассудить, – продолжала она. – Ты забываешь мое положение. Как я могу
желать детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай, кто будут мои
дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя. По самому своему
рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца, своего
рождения.
– Да ведь для этого-то и нужен развод.
Но Анна не слушала ее. Ей хотелось договорить те самые
доводы, которыми она столько раз убеждала себя.
– Зачем же мне дан разум, если я не употреблю его на
то, чтобы не производить на свет несчастных?
Она посмотрела на Долли, но, не дождавшись ответа,
продолжала:
– Я бы всегда чувствовала себя виноватою пред этими
несчастными детьми, – сказала она. – Если их нет, то они не несчастны
по крайней мере, а если они несчастны, то я одна в этом виновата.
Это были те самые доводы, которые Дарья Александровна
приводила самой себе; но теперь она слушала и не понимала их. «Как быть
виноватою пред существами не существующими?» – думала она. И вдруг ей пришла
мысль: могло ли быть в каком-нибудь случае лучше для ее любимца Гриши, если б
он никогда не существовал? И это ей показалось так дико, так странно, что она
помотала головой, чтобы рассеять эту путаницу кружащихся сумасшедших мыслей.
– Нет, я не знаю, это не хорошо, – только сказала
она с выражением гадливости на лице.
– Да, но ты не забудь, чтó ты и чтó я… И кроме
того, – прибавила Анна, несмотря на богатство своих доводов и на бедность
доводов Долли, как будто все-таки сознаваясь, что это не хорошо, – ты не
забудь главное, что я теперь нахожусь не в том положении, как ты. Для тебя
вопрос: желаешь ли ты не иметь более детей, а для меня: желаю ли иметь я их. И
это большая разница. Понимаешь, что я не могу этого желать в моем положении.
Дарья Александровна не возражала. Она вдруг почувствовала,
что стала уж так далека от Анны, что между ними существуют вопросы, в которых
они никогда не сойдутся и о которых лучше не говорить.
|