XXI
К чаю больших Долли вышла из своей комнаты. Степан Аркадьич
не выходил. Он, должно быть, вышел из комнаты жены задним ходом.
– Я боюсь, что тебе холодно будет наверху, –
заметила Долли, обращаясь к Анне, – мне хочется перевести тебя вниз, и мы
ближе будем.
– Ах, уж, пожалуйста, обо мне не заботьтесь, –
отвечала Анна, вглядываясь в лицо Долли и стараясь понять, было или не было
примирения.
– Тебе светло будет здесь, – отвечала невестка.
– Я тебе говорю, что я сплю везде и всегда как сурок.
– Об чем это? – сказал Степан Аркадьич, выходя из
кабинета и обращаясь к жене.
По тону его и Кити и Анна сейчас поняли, что примирение
состоялось.
– Я Анну хочу перевести вниз, но надо гардины
перевесить. Никто не сумеет сделать, надо самой, – отвечала Долли,
обращаясь к нему.
«Бог знает, вполне ли помирились?» – подумала Анна, услышав
ее тон, холодный и спокойный.
– Ах, полно, Долли, все делать трудности, – сказал
муж. – Ну, хочешь, я все сделаю…
«Да, должно быть, помирились», – подумала Анна.
– Знаю, как ты все сделаешь, – отвечала
Долли, – скажешь Матвею сделать то, чего нельзя сделать, сам уедешь, а он
все перепутает, – и привычная насмешливая улыбка морщила концы губ Долли,
когда она говорила это.
«Полное, полное примиренье, полное, – подумала
Анна, – слава Богу!» – и, радуясь тому, что она была причиной этого, она
подошла к Долли и поцеловала ее.
– Совсем нет, отчего ты так презираешь нас с
Матвеем? – сказал Степан Аркадьич, улыбаясь чуть заметно и обращаясь к
жене.
Весь вечер, как всегда, Долли была слегка насмешлива по
отношению к мужу, а Степан Аркадьич доволен и весел, но настолько, чтобы не
показать, что он, будучи прощен, забыл свою вину.
В половине десятого особенно радостная и приятная вечерняя
семейная беседа за чайным столом у Облонских была нарушена самым, по-видимому,
простым событием, но это простое событие почему-то всем показалось странным.
Разговорившись об общих петербургских знакомых, Анна быстро встала.
– Она у меня есть в альбоме, – сказала она, –
да и кстати я покажу моего Сережу, – прибавила она с гордою материнскою
улыбкой.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и
часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что
она так далеко от него; и о чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась
мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и
поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою,
решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх, в ее комнату, выходила
на площадку большой входной теплой лестницы.
В то время, как она выходила из гостиной, в передней
послышался звонок.
– Кто это может быть? – сказала Долли.
– За мной рано, а кому-нибудь поздно, – заметила
Кити.
– Верно, с бумагами, – прибавил Степан Аркадьич,
и, когда Анна проходила мимо лестницы, слуга взбегал наверх, чтобы доложить о
приехавшем, а сам приехавший стоял у лампы. Анна, взглянув вниз, узнала тотчас
же Вронского, и странное чувство удовольствия и вместе страха чего-то вдруг
шевельнулось у нее в сердце. Он стоял, не снимая пальто, и что-то доставал из
кармана. В ту минуту как она поравнялась с серединой лестницы, он поднял глаза,
увидал ее, и в выражении его лица сделалось что-то пристыженное и испуганное.
Она, слегка наклонив голову, прошла, а вслед за ней послышался громкий голос
Степана Аркадьича, звавшего его войти, и негромкий, мягкий и спокойный голос
отказывавшегося Вронского.
Когда Анна вернулась с альбомом, его уже не было, а Степан
Аркадьич рассказывал, что он заезжал узнать об обеде, который они завтра давали
приезжей знаменитости.
– Он ни за что не хотел войти. Какой-то он
странный, – прибавил Степан Аркадьич.
Кити покраснела. Она думала, что она одна поняла, зачем он
приезжал и отчего не вошел. «Он был у нас, – думала она, – и не
застал и подумал, я здесь; но не вошел, оттого что думал – поздно, и Анна
здесь».
Все переглянулись, ничего не сказав, и стали смотреть альбом
Анны.
Ничего не было ни необыкновенного, ни странного в том, что
человек заехал к приятелю в половине десятого узнать подробности затеваемого
обеда и не вошел; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо
это показалось Анне.
|
