XVIII
В продолжение всего дня за самыми разнообразными разговорами,
в которых он как бы только одной внешней стороной своего ума принимал участие,
Левин, несмотря на разочарование в перемене, долженствовавшей произойти в нем,
не переставал радостно слышать полноту своего сердца.
После дождя было слишком мокро, чтобы идти гулять; притом же
и грозовые тучи не сходили с горизонта и то там, то здесь проходили, гремя и
чернея, по краям неба. Все общество провело остаток дня дома.
Споров более не затевалось, а, напротив, после обеда все
были в самом хорошем расположении духа.
Катавасов сначала смешил дам своими оригинальными шутками,
которые всегда так нравились при первом знакомстве с ним, но потом, вызванный
Сергеем Ивановичем, рассказал очень интересные свои наблюдения о различии
характеров и даже физиономий самок и самцов комнатных мух и об их жизни. Сергей
Иванович тоже был весел и за чаем, вызванный братом, изложил свой взгляд на
будущность восточного вопроса, и так просто и хорошо, что все заслушались его.
Только одна Кити не могла дослушать его, – ее позвали
мыть Митю.
Через несколько минут после ухода Кити и Левина вызвали к
ней в детскую.
Оставив свой чай и тоже сожалея о перерыве интересного
разговора и вместе с тем беспокоясь о том, зачем его звали, так как это
случалось только при важных случаях, Левин пошел в детскую.
Несмотря на то, что недослушанный план Сергея Ивановича о
том, как освобожденный сорокамиллионный мир славян должен вместе с Россией
начать новую эпоху в истории, очень заинтересовал его, как нечто совершенно
новое для него, несмотря на то, что и любопытство и беспокойство о том, зачем
его звали, тревожили его, – как только он остался один, выйдя из гостиной,
он тотчас же вспомнил свои утренние мысли. И все эти соображения о значении
славянского элемента во всемирной истории показались ему так ничтожны в
сравнении с тем, что делалось в его душе, что он мгновенно забыл все это и
перенесся в то самое настроение, в котором был нынче утром.
Он не вспоминал теперь, как бывало прежде, всего хода мысли
(этого не нужно было ему). Он сразу перенесся в то чувство, которое руководило
им, которое было связано с этими мыслями, и нашел в душе своей это чувство еще
более сильным и определенным, чем прежде. Теперь с ним не было того, что бывало
при прежних придумываемых успокоениях, когда надо было восстановить весь ход
мысли для того, чтобы найти чувство. Теперь, напротив, чувство радости и
успокоения было живее, чем прежде, а мысль не поспевала за чувством.
Он шел через террасу и смотрел на выступавшие две звезды на
потемневшем уже небе и вдруг вспомнил: «Да, глядя на небо, я думал о том, что
свод, который я вижу, не есть неправда, и при этом что-то я недодумал, что-то я
скрыл от себя, – подумал он. – Но что бы там ни было, возражения не
может быть. Стоит подумать – и все разъяснится!»
Уже входя в детскую, он вспомнил, что такое было то, что он
скрыл от себя. Это было то, что если главное доказательство божества есть его
откровение о том, что есть добро, то почему это откровение ограничивается одною
христианскою церковью? Какое отношение к этому откровению имеют верования
буддистов, магометан, тоже исповедующих и делающих добро?
Ему казалось, что у него есть ответ на этот вопрос; но он не
успел еще сам себе выразить его, как уже вошел в детскую.
Кити стояла с засученными рукавами у ванны над полоскавшимся
в ней ребенком и, заслышав шаги мужа, повернув к нему лицо, улыбкой звала его к
себе. Одною рукою она поддерживала под голову плавающего на спине и корячившего
ножонки пухлого ребенка, другою она, равномерно напрягая мускул, выжимала на
него губку.
– Ну вот, посмотри, посмотри! – сказала она, когда
муж подошел к ней. – Агафья Михайловна права. Узнает.
Дело шло о том, что Митя с нынешнего дня, очевидно,
несомненно уже узнавал всех своих.
Как только Левин подошел к ванне, ему тотчас же был
представлен опыт, и опыт вполне удался. Кухарка, нарочно для этого призванная,
заменила Кити и нагнулась к ребенку. Он нахмурился и отрицательно замотал
головой. Кити нагнулась к нему, – он просиял улыбкой, уперся ручками в
губку и запрукал губами, производя такой довольный и странный звук, что не
только Кити и няня, но и Левин пришел в неожиданное восхищение.
Ребенка вынули на одной руке из ванны, окатили водой,
окутали простыней, вытерли и после пронзительного крика подали матери.
– Ну, я рада, что ты начинаешь любить его, –
сказала Кити мужу, после того как она с ребенком у груди спокойно уселась на
привычном месте. – Я очень рада. А то это меня уже начинало огорчать. Ты
говорил, что ничего к нему не чувствуешь.
– Нет, разве я говорил, что я не чувствую? Я только
говорил, что я разочаровался.
– Как, в нем разочаровался?
– Не то что разочаровался в нем, а в своем чувстве;
я ждал больше. Я ждал, что, как сюрприз, распустится во мне новое приятное
чувство. И вдруг вместо этого – гадливость, жалость…
Она внимательно слушала его через ребенка, надевая на тонкие
пальцы кольца, которые она снимала, чтобы мыть Митю.
– И главное, что гораздо больше страха и жалости, чем
удовольствия. Нынче после этого страха во время грозы я понял, как я люблю его.
Кити просияла улыбкой.
– А ты очень испугался? – сказала она. – И я
тоже, но мне теперь больше страшно, как уж прошло. Я пойду посмотреть дуб. А
как мил Катавасов! Да и вообще целый день было так приятно. И ты с Сергеем
Иванычем так хорош, когда ты захочешь… Ну, иди к ним. А то после ванны здесь
всегда жарко и пар…
|
