II
На террасе собралось все женское общество. Они и вообще
любили сидеть там после обеда, но нынче там было еще и дело. Кроме шитья
распашонок и вязанья свивальников, которым все были заняты, нынче там варилось
варенье по новой для Агафьи Михайловны методе, без прибавления воды. Кити
вводила эту новую методу, употреблявшуюся у них дома. Агафья Михайловна,
которой прежде было поручено это дело, считая, что то, что делалось в доме
Левиных, не могло быть дурно, все-таки налила воды в клубнику и землянику,
утверждая, что это невозможно иначе; она была уличена в этом, и теперь варилась
малина при всех, и Агафья Михайловна должна была быть приведена к убеждению,
что и без воды варенье выйдет хорошо.
Агафья Михайловна с разгоряченным и огорченным лицом,
спутанными волосами и обнаженными по локоть худыми руками кругообразно
покачивала тазик над жаровней и мрачно смотрела на малину, от всей души желая,
чтоб она застыла и не проварилась. Княгиня, чувствуя, что на нее, как на
главную советницу по варке малины, должен быть направлен гнев Агафьи
Михайловны, старалась сделать вид, что она занята другим и не интересуется
малиной, говорила о постороннем, но искоса поглядывала на жаровню.
– Я на дешевом товаре всегда платья девушкам покупаю
сама, – говорила княгиня, продолжая начатый разговор… – Не снять ли
теперь пенки, голубушка? – прибавила она, обращаясь к Агафье
Михайловне. – Совсем тебе не нужно это делать самой, и жарко, –
остановила она Кити.
– Я сделаю, – сказала Долли и, встав, осторожно
стала водить ложкой по пенящемуся сахару, изредка, чтоб отлепить от ложки
приставшее к ней, постукивая ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми,
с подтекающими кровяным сиропом, пенками. «Как они будут это лизать с чаем!» –
думала она о своих детях, вспоминая, как она сама, бывши ребенком, удивлялась,
что большие не едят самого лучшего – пенок.
– Стива говорит, что гораздо лучше давать
деньги, – продолжала между тем Долли начатый занимательный разговор о том,
как лучше дарить людей, – но…
– Как можно деньги! – в один голос заговорили
княгиня и Кити. – Они ценят это.
– Ну, я, например, в прошлом году купила нашей Матрене
Семеновне не поплин, а вроде этого, – сказала княгиня.
– Я помню, она в ваши именины в нем была.
– Премиленький узор; так просто и благородно. Я сама
хотела себе сделать, если б у нее не было. Вроде как у Вареньки. Так мило и
дешево.
– Ну, теперь, кажется, готово, – сказала Долли,
спуская сироп с ложки.
– Когда крендельками, тогда готово. Еще поварите,
Агафья Михайловна.
– Эти мухи! – сердито сказала Агафья
Михайловна. – Все то же будет, – прибавила она.
– Ах, как он мил, не пугайте его! – неожиданно
сказала Кити, глядя на воробья, который сел на перила и, перевернув стерженек
малины, стал клевать его.
– Да, но ты бы подальше от жаровни, – сказала
мать.
– A propos de Варенька,[150] – сказала Кити по-французски, как они и все
время говорили, чтоб Агафья Михайловна не понимала их. – Вы знаете, maman,
что я нынче почему-то жду решения. Вы понимаете какое. Как бы хорошо было!
– Однако какова мастерица сваха! – сказала
Долли. – Как она осторожно и ловко сводит их…
– Нет, скажите, maman, что вы думаете?
– Да что же думать? Он (они разумели Сергея Ивановича)
мог всегда сделать первую партию в России; теперь он уж не так молод, но
все-таки, я знаю, за него и теперь пошли бы многие… Она очень добрая, но он мог
бы…
– Нет, вы поймите, мама, почему для него и для нее
лучше нельзя придумать. Первое – она прелесть! – сказала Кити, загнув один
палец.
– Она очень нравится ему, это верно, – подтвердила
Долли.
– Потом второе: он такое занимает положение в свете,
что ему ни состояние, ни положение в свете его жены совершенно не нужны. Ему
нужно одно – хорошую, милую жену, спокойную.
– Да, уж с ней можно быть спокойным, – подтвердила
Долли.
– Третье, чтоб она его любила. И это есть… То есть это
так бы хорошо было!.. Жду, что вот они явятся из леса, и все решится. Я сейчас
увижу по глазам. Я бы так рада была! Как ты думаешь, Долли?
– Да ты не волнуйся. Тебе совсем не нужно
волноваться, – сказала мать.
– Да я не волнуюсь, мама. Мне кажется, что он нынче
сделает предложение.
– Ах, это так странно, как и когда мужчина делает
предложение… Есть какая-то преграда, и вдруг она прорвется, – сказала
Долли, задумчиво улыбаясь и вспоминая свое прошедшее со Степаном Аркадьичем.
– Мама, как вам папа сделал предложение? – вдруг
спросила Кити.
– Ничего необыкновенного не было, очень просто, –
отвечала княгиня, но лицо ее все просияло от этого воспоминания.
– Нет, но как? Вы все-таки его любили, прежде чем вам
позволили говорить?
Кити испытывала особенную прелесть в том, что она с матерью
теперь могла говорить, как с равною, об этих самых главных вопросах в жизни
женщины.
– Разумеется, любила; он ездил к нам в деревню.
– Но как решилось? Мама?
– Ты думаешь, верно, что вы что-нибудь новое выдумали?
Все одно: решилось глазами, улыбками…
– Как вы это хорошо сказали, мама! Именно глазами и
улыбками, – подтвердила Долли.
– Но какие слова он говорил?
– Какие тебе Костя говорил?
– Он писал мелом. Это было удивительно… Как это мне
давно кажется! – сказала она.
И три женщины задумались об одном и том же. Кити первая
прервала молчание. Ей вспомнилась вся эта последняя пред ее замужеством зима и
ее увлечение Вронским.
– Одно… это прежняя пассия Вареньки, – сказала
она, по естественной связи мысли вспомнив об этом. – Я хотела сказать
как-нибудь Сергею Ивановичу, приготовить его. Они, все мужчины, –
прибавила она, – ужасно ревнивы к нашему прошедшему.
– Не все, – сказала Долли. – Ты это судишь по
своему мужу. Он до сих пор мучается воспоминанием о Вронском. Да? Правда ведь?
– Правда, – задумчиво улыбаясь глазами, отвечала
Кити.
– Только я не знаю, – вступилась княгиня-мать за
свое материнское наблюдение за дочерью, – какое же твое прошедшее могло
его беспокоить? Что Вронский ухаживал за тобой? Это бывает с каждою девушкой.
– Ну, да не про это мы говорим, – покраснев,
сказала Кити.
– Нет, позволь, – продолжала мать, – и потом
ты сама мне не хотела позволить переговорить с Вронским. Помнишь?
– Ах, мама! – с выражением страдания сказала Кити.
– Теперь вас не удержишь… Отношения твои и не могли
зайти дальше, чем должно; я бы сама вызвала его. Впрочем, тебе, моя душа,
не годится волноваться. Пожалуйста, помни это и успокойся.
– Я совершенно спокойна, maman.
– Как счастливо вышло тогда для Кити, что приехала
Анна, – сказала Долли, – и как несчастливо для нее. Вот именно
наоборот, – прибавила она, пораженная своею мыслью. – Тогда Анна так
была счастлива, а Кити себя считала несчастливой. Как совсем наоборот! Я часто
о ней думаю.
– Есть о ком думать! Гадкая, отвратительная женщина,
без сердца, – сказала мать, не могшая забыть, что Кити вышла не за
Вронского, а за Левина.
– Что за охота про это говорить, – с досадой
сказала Кити, – я об этом не думаю и не хочу думать… И не хочу
думать, – повторила она, прислушиваясь к знакомым шагам мужа по лестнице
террасы.
– О чем это: и не хочу думать? – спросил Левин,
входя на террасу.
Но никто не ответил ему, и он не повторил вопроса.
– Мне жалко, что я расстроил ваше женское
царство, – сказал он, недовольно оглянув всех и поняв, что говорили о
чем-то таком, чего бы не стали говорить при нем.
На секунду он почувствовал, что разделяет чувство Агафьи
Михайловны, недовольство на то, что варят малину без воды, и вообще на чуждое
щербацкое влияние. Он улыбнулся, однако, и подошел к Кити.
– Ну, что? – спросил он ее, с тем самым выражением
глядя на нее, с которым теперь все обращались к ней.
– Ничего, прекрасно, – улыбаясь, сказала
Кити, – а у тебя как?
– Да втрое больше везут, чем телега. Так ехать за
детьми? Я велел закладывать.
– Что ж, ты хочешь Кити на линейке везти? – с
упреком сказала мать.
– Да ведь шагом, княгиня.
Левин никогда не называл княгиню maman, как это делают
зятья, и это было неприятно княгине. Но Левин, несмотря на то, что он очень
любил и уважал княгиню, не мог, не осквернив чувства к своей умершей матери,
называть ее так.
– Поедемте с нами, maman, – сказала Кити.
– Не хочу я смотреть на это безрассудство.
– Ну, я пешком пойду. Ведь мне здорово. – Кити
встала, подошла к мужу и взяла его за руку.
– Здорово, но все в меру, – сказала княгиня.
– Ну что, Агафья Михайловна, готово варенье? –
сказал Левин, улыбаясь Агафье Михайловне и желая развеселить ее. – Хорошо
по-новому?
– Должно быть, хорошо. По-нашему, переварено.
– Оно и лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а то у
нас лед теперь уж растаял, а беречь негде, – сказала Кити, тотчас же поняв
намерение мужа и c тем же чувством обращаясь к старухе. – Зато ваше
соленье такое, что мама говорит, никогда такого не едала, – прибавила она,
улыбаясь и поправляя на ней косынку.
Агафья Михайловна посмотрела на Кити сердито.
– Вы меня не утешайте, барыня. Я вот посмотрю на вас с
ним, мне и весело, – сказала она, и это грубое выражение с ним , а
не с ними тронуло Кити.
– Поедемте с нами за грибами, вы нам местá
покажете. – Агафья Михайловна улыбнулась, покачала головой, как бы говоря:
«И рада бы посердиться на вас, да нельзя».
– Сделайте, пожалуйста, по моему совету, – сказала
старая княгиня, – сверху положите бумажку и ромом намочите: и безо льда
никогда плесени не будет.
|
