XII
В затеянном разговоре о правах женщин были щекотливые при
дамах вопросы о неравенстве прав в браке. Песцов во время обеда несколько раз
налетал на эти вопросы, но Сергей Иванович и Степан Аркадьич осторожно
отклоняли его.
Когда же встали из-за стола и дамы вышли, Песцов, не следуя
за ними, обратился к Алексею Александровичу и принялся высказывать главную
причину неравенства. Неравенство супругов, по его мнению, состояло в том, что
неверность жены и неверность мужа казнятся неравно и законом и общественным
мнением.
Степан Аркадьич поспешно подошел к Алексею Александровичу,
предлагая ему курить.
– Нет, я не курю, – спокойно отвечал Алексей
Александрович и, как бы умышленно желая показать, что он не боится этого
разговора, обратился с холодною улыбкой к Песцову.
– Я полагаю, что основания такого взгляда лежат в самой
сущности вещей, – сказал он и хотел пройти в гостиную; но тут вдруг
неожиданно заговорил Туровцын, обращаясь к Алексею Александровичу.
– А вы изволили слышать о Прячникове? – сказал
Туровцын, оживленный выпитым шампанским и давно ждавший случая прервать
тяготившее его молчание. – Вася Прячников, – сказал он с своею доброю
улыбкой влажных и румяных губ, обращаясь преимущественно к главному гостю,
Алексею Александровичу, – мне нынче рассказывали, он дрался на дуэли в
Твери с Квытским и убил его.
Как всегда кажется, что зашибаешь, как нарочно, именно
больное место, так и теперь Степан Аркадьич чувствовал, что на беду нынче
каждую минуту разговор нападал на больное место Алексея Александровича. Он
хотел опять отвести зятя, но сам Алексей Александрович с любопытством спросил:
– За что дрался Прячников?
– За жену. Молодцом поступил! Вызвал и убил!
– А! – равнодушно сказал Алексей Александрович и,
подняв брови, прошел в гостиную.
– Как я рада, что вы пришли, – сказала ему Долли с
испуганною улыбкой, встречая его в проходной гостиной, – мне нужно
поговорить с вами. Сядемте здесь.
Алексей Александрович с тем же выражением равнодушия,
которое придавали ему приподнятые брови, сел подле Дарьи Александровны и
притворно улыбнулся.
– Тем более, – сказал он, – что я и хотел
просить вашего извинения и тотчас откланяться. Мне завтра надо ехать.
Дарья Александровна была твердо уверена в невинности Анны и
чувствовала, что она бледнеет и губы ее дрожат от гнева на этого холодного,
бесчувственного человека, так покойно намеревающегося погубить ее невинного
друга.
– Алексей Александрович, – сказала она, с
отчаянною решительностью глядя ему в глаза. – Я спрашивала у вас про Анну,
вы мне не ответили. Что она?
– Она, кажется, здорова, Дарья Александровна, – не
глядя на нее, отвечал Алексей Александрович.
– Алексей Александрович, простите меня, я не имею
права… но я, как сестру, люблю и уважаю Анну; я прошу, умоляю вас сказать
мне, что такое между вами? в чем вы обвиняете ее?
Алексей Александрович поморщился и, почти закрыв глаза,
опустил голову.
– Я полагаю, что ваш муж передал вам те причины, почему
я считаю нужным изменить прежние свои отношения к Анне Аркадьевне, –
сказал он, не глядя ей в глаза, а недовольно оглядывая проходившего через
гостиную Щербацкого.
– Я не верю, не верю, не могу верить этому! –
сжимая пред собой свои костлявые руки, с энергическим жестом проговорила Долли.
Она быстро встала и положила свою руку на рукав Алексея Александровича. –
Нам помешают здесь. Пойдемте сюда, пожалуйста.
Волнение Дарьи Александровны действовало на Алексея
Александровича. Он встал и покорно пошел за нею в классную комнату. Они сели за
стол, обтянутый изрезанною перочинными ножами клеенкой.
– Я не верю, не верю этому! – проговорила Долли,
стараясь уловить его избегающий ее взгляд.
– Нельзя не верить фактам, Дарья Александровна, –
сказал он, ударяя на слово фактам .
– Но что же она сделала? Что? Что? – говорила
Дарья Александровна. – Что именно она сделала?
– Она презрела свои обязанности и изменила своему мужу.
Вот что она сделала, – сказал он.
– Нет, нет, не может быть! Нет, ради Бога, вы
ошиблись! – говорила Долли, дотрагиваясь руками до висков и закрывая
глаза.
Алексей Александрович холодно улыбнулся одними губами, желая
показать ей и самому себе твердость своего убеждения; но эта горячая защита,
хотя и не колебала его, растравляла его рану. Он заговорил с бóльшим
оживлением.
– Весьма трудно ошибаться, когда жена сама объявляет о
том мужу. Объявляет, что восемь лет жизни и сын – что все это ошибка и что она
хочет жить сначала, – сказал он сердито, сопя носом.
– Анна и порок – я не могу соединить, не могу верить
этому.
– Дарья Александровна! – сказал он, теперь прямо
взглянув в доброе взволнованное лицо Долли и чувствуя, что язык его невольно
развязывается. – Как бы я дорого дал, чтобы сомнение еще было возможно.
Когда я сомневался, мне было тяжело, но легче, чем теперь. Когда я сомневался,
то была надежда; но теперь нет надежды, и я все-таки сомневаюсь во всем. Я
сомневаюсь во всем, я ненавижу сына, я иногда не верю, что это мой сын. Я очень
несчастлив.
Ему не нужно было говорить этого. Дарья Александровна поняла
это, как только он взглянул ей в лицо; и ей стало жалко его, и вера в
невинность ее друга поколебалась в ней.
– Ах! это ужасно, ужасно! Но неужели это правда, что вы
решились на развод?
– Я решился на последнюю меру. Мне больше нечего
делать.
– Нечего делать, нечего делать… – проговорила она
со слезами на глазах. – Нет, не нечего делать! – сказала она.
– То-то и ужасно в этом роде горя, что нельзя, как во
всяком другом – в потере, в смерти, нести крест, а тут нужно
действовать, – сказал он, как будто угадывая ее мысль. – Нужно выйти
из того унизительного положения, в которое вы поставлены: нельзя жить втроем.
– Я понимаю, я очень понимаю это, – сказала Долли
и опустила голову. Она помолчала, думая о себе, о своем семейном горе, и вдруг
энергическим жестом подняла голову и умоляющим жестом сложила руки. – Но
постойте! Вы христианин. Подумайте о ней! Что с ней будет, если вы бросите ее?
– Я думал, Дарья Александровна, и много думал, –
говорил Алексей Александрович. Лицо его покраснело пятнами, и мутные глаза
глядели прямо на нее. Дарья Александровна теперь всею душой уже жалела
его. – Я это самое сделал после того, как мне объявлен был ею же самой мой
позор; я оставил все по-старому. Я дал возможность исправления, я старался
спасти ее. И что же? Она не исполнила самого легкого требования – соблюдения
приличий, – говорил он, разгорячаясь. – Спасать можно человека,
который не хочет погибать; но если натура вся так испорчена, развращена, что
самая погибель кажется ей спасением, то что же делать?
– Все, только не развод! – отвечала Дарья
Александровна.
– Но что же все?
– Нет, это ужасно. Она будет ничьей женой, она
погибнет!
– Что же я могу сделать? – подняв плечи и брови,
сказал Алексей Александрович. Воспоминание о последнем проступке жены так
раздражило его, что он опять стал холоден, как и при начале разговора. – Я
очень вас благодарю за ваше участие, но мне пора, – сказал он, вставая.
– Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я
вам скажу про себя. Я вышла замуж. Муж обманывал меня; в злобе, ревности я
хотела все бросить, я хотела сама… Но я опомнилась; и кто же? Анна спасла
меня. И вот я живу. Дети растут, муж возвращается в семью и чувствует свою
неправоту, делается чище, лучше, и я живу… Я простила, и вы должны простить!
Алексей Александрович слушал ее, но слова ее уже не
действовали на него. В душе его опять поднялась вся злоба того дня, когда он
решился на развод. Он отряхнулся и заговорил пронзительным, громким голосом:
– Простить я не могу, и не хочу, и считаю
несправедливым. Я для этой женщины сделал все, и она затоптала все в грязь,
которая ей свойственна. Я не злой человек, я никогда никого не ненавидел, но ее
я ненавижу всеми силами души и не могу даже простить ее, потому что слишком
ненавижу за все то зло, которое она сделала мне! – проговорил он со
слезами злобы в голосе.
– Любите ненавидящих вас… – стыдливо прошептала
Дарья Александровна.
Алексей Александрович презрительно усмехнулся. Это он давно
знал, но это не могло быть приложимо к его случаю.
– Любите ненавидящих вас, а любить тех, кого
ненавидишь, нельзя. Простите, что я вас расстроил. У каждого своего горя
достаточно! – И, овладев собой, Алексей Александрович спокойно простился и
уехал.
|
