 Увеличить |
XIII
Когда встали из-за стола, Левину хотелось идти за Кити в
гостиную; но он боялся, не будет ли ей это неприятно по слишком большой
очевидности его ухаживанья за ней. Он остался в кружке мужчин, принимая участие
в общем разговоре, и, не глядя на Кити, чувствовал ее движения, ее взгляды и то
место, на котором она была в гостиной.
Он сейчас уже и без малейшего усилия исполнял то обещание,
которое он дал ей, – всегда думать хорошо про всех людей и всегда всех
любить. Разговор зашел об общине[121],
в которой Песцов видел какое-то особенное начало, называемое им хоровым
началом. Левин был не согласен ни с Песцовым, ни с братом, который как-то
по-своему и признавал и не признавал значение русской общины. Но он говорил с
ними, стараясь только помирить их и смягчить их возражения. Он нисколько не
интересовался тем, что он сам говорил, еще менее тем, что они говорили, и
только желал одного – чтоб им и всем было хорошо и приятно. Он знал теперь то,
что одно важно. И это одно было сначала там, в гостиной, а потом стало
подвигаться и остановилось у двери. Он, не оборачиваясь, почувствовал
устремленный на себя взгляд и улыбку и не мог не обернуться. Она стояла в
дверях с Щербацким и смотрела на него.
– Я думал, вы к фортепьянам идете, – сказал он,
подходя к ней. – Вот это, чего мне недостает в деревне: музыки.
– Нет, мы шли только, чтоб вас вызвать, и
благодарю, – сказала она, как подарком, награждая его улыбкой, – что
вы пришли. Что за охота спорить? Ведь никогда один не убедит другого.
– Да, правда, – сказал Левин, – большею
частью бывает, что споришь горячо только оттого, что никак не можешь понять,
что именно хочет доказать противник.
Левин часто замечал при спорах между самыми умными людьми,
что после огромных усилий, огромного количества логических тонкостей и слов
спорящие приходили, наконец, к сознанию того, что то, что они долго бились
доказать друг другу, давным-давно, с начала спора, было известно им, но что они
любят разное и потому не хотят назвать того, что они любят, чтобы не быть
оспоренными. Он часто испытывал, что иногда во время спора поймешь то, что
любит противник, и вдруг сам полюбишь это самое и тотчас согласишься, и тогда
все доводы отпадают, как ненужные; а иногда испытывал наоборот: выскажешь,
наконец, то, что любишь сам и из-за чего придумываешь доводы, и если случится,
что выскажешь это хорошо и искренно, то вдруг противник соглашается и перестает
спорить. Это-то самое он хотел сказать.
Она сморщила лоб, стараясь понять. Но только что он начал
объяснять, она уже поняла.
– Я понимаю: надо узнать, за что он спорит, что он
любит, тогда можно…
Она вполне угадала и выразила его дурно выраженную мысль.
Левин радостно улыбнулся: так ему поразителен был этот переход от запутанного
многословного спора с Песцовым и братом к этому лаконическому и ясному, без
слов почти, сообщению самых сложных мыслей.
Щербацкий отошел от них, и Кити, подойдя к расставленному
карточному столу, села и, взяв в руки мелок, стала чертить им по новому
зеленому сукну расходящиеся круги.
Они возобновили разговор, шедший за обедом: о свободе,
занятиях женщин. Левин был согласен с мнением Дарьи Александровны, что девушка,
не вышедшая замуж, найдет себе дело женское в семье. Он подтверждал это тем,
что ни одна семья не может обойтись без помощницы, что в каждой бедной и
богатой семье есть и должны быть няньки, наемные или родные.
– Нет, – сказала Кити, покраснев, но тем смелее
глядя на него своими правдивыми глазами, – девушка может быть так
поставлена, что не может без унижения войти в семью, а сама…
Он понял ее с намека.
– О! да! – сказал он, – да, да, да, вы правы,
вы правы!
И он понял все, что за обедом доказывал Песцов о свободе женщин,
только тем, что видел в сердце Кити страх девства и униженья, и, любя ее, он
почувствовал этот страх и униженье и сразу отрекся от своих доводов.
Наступило молчание. Она все чертила мелом по столу. Глаза ее
блестели тихим блеском. Подчиняясь ее настроению, он чувствовал во всем
существе своем все усиливающееся напряжение счастия.
– Ах! я весь стол исчертила! – сказала она и,
положив мелок, сделала движенье, как будто хотела встать.
«Как же я останусь один… без нее?» – с ужасом подумал он и
взял мелок. – Постойте, – сказал он, садясь к столу. – Я давно
хотел спросить у вас одну вещь.
Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные глаза.
– Пожалуйста, спросите.
– Вот, – сказал он и написал начальные буквы: к,
в, м, о: э, н, м, б , з, л, э, н, и, т? Буквы эти значили: когда вы мне
ответили: этого не может быть , значило ли это, что никогда, или тогда?»
Не было никакой вероятности, чтоб она могла понять эту сложную фразу; но он
посмотрел на нее с таким видом, что жизнь его зависит от того, поймет ли она эти
слова.
Она взглянула на него серьезно, потом оперла нахмуренный лоб
на руку и стала читать. Изредка она взглядывала на него, спрашивая у него
взглядом: «То ли это, что я думаю?»
– Я поняла, – сказала она, покраснев.
– Какое это слово? – сказал он, указывая на н,
которым означалось слово никогда .
– Это слово значит никогда , – сказала
она, – но это неправда!
Он быстро стер написанное, подал ей мел и встал. Она
написала: т, я, н, м, и, о.
Долли утешилась совсем от горя, причиненного ей разговором с
Алексеем Александровичем, когда она увидела эти две фигуры: Кити с мелком в
руках и с улыбкой робкою и счастливою, глядящую вверх на Левина, и его красивую
фигуру, нагнувшуюся над столом, с горящими глазами, устремленными то на стол,
то на нее. Он вдруг просиял: он понял. Это значило: «тогда я не могла иначе
ответить».
Он взглянул на нее вопросительно, робко.
– Только тогда?
– Да, – отвечала ее улыбка.
– А т… А теперь? – спросил он.
– Ну, так вот прочтите. Я скажу то, чего бы желала.
Очень бы желала! – Она написала начальные буквы: ч, в, м, з, и, п, ч, б.
Это значило: «чтобы вы могли забыть и простить, что было».
Он схватил мел напряженными, дрожащими пальцами и, сломав
его, написал начальные буквы следующего: «мне нечего забывать и прощать, я не
переставал любить вас».
Она взглянула на него с остановившеюся улыбкой.
– Я поняла, – шепотом сказала она.
Он сел и написал длинную фразу. Она все поняла и, не
спрашивая его: так ли? взяла мел и тотчас же ответила.
Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал
в ее глаза. На него нашло затмение от счастия. Он никак не мог подставить те
слова, какие она разумела; но в прелестных сияющих счастьем глазах ее он понял
все, что ему нужно было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил
писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: Да.
– В секретаря играете? – сказал князь,
подходя. – Ну, поедем, однако, если ты хочешь поспеть в театр.
Левин встал и проводил Кити до дверей.
В разговоре их все было сказано; было сказано, что она любит
его и что скажет отцу и матери, что завтра он приедет утром.
|
