 Увеличить |
XXVIII
Приехав в Петербург, Вронский с Анной остановились в одной
из лучших гостиниц. Вронский отдельно, в нижнем этаже, Анна наверху с ребенком,
кормилицей и девушкой, в большом отделении, состоящем из четырех комнат.
В первый же день приезда Вронский поехал к брату. Там он
застал приехавшую из Москвы по делам мать. Мать и невестка встретили его как
обыкновенно; они расспрашивали его о поездке за границу, говорили об общих
знакомых, но ни словом не упомянули о его связи с Анной. Брат же, на другой
день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо
сказал ему, что он смотрит на свою связь с Карениной как на брак; что он
надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до тех пор считает ее такою
же своею женой, как и всякую другую жену, и просит его так передать матери и
своей жене.
– Если свет не одобряет этого, то мне все равно, –
сказал Вронский, – но если родные мои хотят быть в родственных отношениях
со мною, то они должны быть в таких же отношениях с моею женой.
Старший брат, всегда уважавший суждения меньшего, не знал
хорошенько, прав ли он, или нет, до тех пор, пока свет не решил этого вопроса;
сам же, с своей стороны, ничего не имел против этого и вместе с Алексеем пошел
к Анне.
Вронский при брате говорил, как и при всех, Анне вы
и обращался с нею как с близкою знакомой, но было подразумеваемо, что брат знает
их отношения, и говорилось о том, что Анна едет в имение Вронского.
Несмотря на всю свою светскую опытность, Вронский,
вследствие того нового положения, в котором он находился, был в странном
заблуждении. Казалось, ему надо бы понимать, что свет закрыт для него с Анной;
но теперь в голове его родились какие-то неясные соображения, что так было
только в старину, а что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно для себя
теперь был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд общества изменился
и что вопрос о том, будут ли они приняты в общество, еще не решен.
«Разумеется, – думал он, – свет придворный не примет ее, но люди
близкие могут и должны понять это как следует».
Можно просидеть несколько часов, поджав ноги в одном и том
же положении, если знаешь, что ничто не помешает переменить положение; но если
человек знает, что он должен сидеть так с поджатыми ногами, то сделаются
судороги, ноги будут дергаться и тискаться в то место, куда бы он хотел
вытянуть их. Это самое испытывал Вронский относительно света. Хотя он в глубине
души знал, что свет закрыт для них, он пробовал, не изменится ли теперь свет и
не примут ли их. Но он очень скоро заметил, что хотя свет был открыт для него
лично, он был закрыт для Анны. Как в игре в кошку-мышку, руки, поднятые для
него, тотчас же опускались пред Анной.
Одна из первых дам петербургского света, которую увидел
Вронский, была его кузина Бетси.
– Наконец! – радостно встретила она его. – А
Анна? Как я рада! Где вы остановились? Я воображаю, как после вашего прелестного
путешествия вам ужасен наш Петербург; я воображаю ваш медовый месяц в
Риме. Что развод? Всё это сделали?
Вронский заметил, что восхищение Бетси уменьшилось, когда
она узнала, что развода еще не было.
– В меня кинут камень, я знаю, – сказала
она, – но я приеду к Анне; да, я непременно приеду. Вы не долго пробудете
здесь?
И действительно, она в тот же день приехала к Анне; но тон
ее был уже совсем не тот, как прежде. Она, очевидно, гордилась своею смелостью
и желала, чтоб Анна оценила верность ее дружбы. Она пробыла не более десяти
минут, разговаривая о светских новостях, и при отъезде сказала:
– Вы мне не сказали, когда развод. Положим, я забросила
свой чепец через мельницу, но другие поднятые воротники будут вас бить холодом,
пока вы не женитесь. И это так просто теперь. Ça se fait.[144] Так вы в пятницу едете? Жалко, что мы
больше не увидимся.
По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от
света; но он сделал еще попытку в своем семействе. На мать свою он не надеялся.
Он знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства,
теперь была неумолима к ней за то, что она была причиной расстройства карьеры
сына. Но он возлагал большие надежды на Варю, жену брата. Ему казалось, что она
не бросит камня и с простотой и решительностью поедет к Анне и примет ее.
На другой же день по своем приезде Вронский поехал к ней и,
застав одну, прямо высказал свое желание.
– Ты знаешь, Алексей, – сказала она, выслушав
его, – как я люблю тебя и как готова все для тебя сделать, но я молчала,
потому что знала, что не могу тебе и Анне Аркадьевне быть полезною, –
сказала она, особенно старательно выговорив «Анна Аркадьевна». – Не думай,
пожалуйста, чтобы я осуждала. Никогда; может быть, я на ее месте сделала бы то
же самое. Я не вхожу и не могу входить в подробности, – говорила она,
робко взглядывая на его мрачное лицо. – Но надо называть вещи по имени. Ты
хочешь, чтобы я поехала к ней, принимала бы ее и тем реабилитировала бы ее в
обществе; но ты пойми, что я не могу этого сделать. У меня дочери
растут, и я должна жить в свете для мужа. Ну, я приеду к Анне Аркадьевне; она
поймет, что я не могу ее звать к себе или должна это сделать так, чтобы она не
встретила тех, кто смотрит иначе: это ее же оскорбит. Я не могу поднять ее…
– Да я не считаю, чтоб она упала более, чем сотни
женщин, которых вы принимаете! – еще мрачнее перебил ее Вронский и молча
встал, поняв, что решение невестки неизменно.
– Алексей! Не сердись на меня. Пожалуйста, пойми, что я
не виновата, – заговорила Варя, с робкою улыбкой глядя на него.
– Я не сержусь на тебя, – сказал он так же
мрачно, – но мне больно вдвойне. Мне больно еще то, что это разрывает нашу
дружбу. Положим, не разрывает, но ослабляет. Ты понимаешь, что и для меня это
не может быть иначе.
И с этим он вышел от нее.
Вронский понял, что дальнейшие попытки тщетны и что надо
пробыть в Петербурге эти несколько дней, как в чужом городе, избегая всяких
сношений с прежним светом, чтобы не подвергаться неприятностям и оскорблениям,
которые были так мучительны для него. Одна из главных неприятностей положения в
Петербурге была та, что Алексей Александрович и его имя, казалось, были везде.
Нельзя было ни о чем начать говорить, чтобы разговор не свернулся на Алексея
Александровича; никуда нельзя было поехать, чтобы не встретить его. Так по
крайней мере казалось Вронскому, как кажется человеку с больным пальцем, что
он, как нарочно, обо все задевает этим самым больным пальцем.
Пребывание в Петербурге казалось Вронскому еще тем тяжелее,
что все это время он видел в Анне какое-то новое, непонятное для него
настроение. То она была как будто влюблена в него, то она становилась холодна,
раздражительна и непроницаема. Она чем-то мучалась и что-то скрывала от него и
как будто не замечала тех оскорблений, которые отравляли его жизнь и для нее, с
ее тонкостью понимания, должны были быть еще мучительнее.
|
