 Увеличить |
XXXI
Вновь избранный губернский предводитель и многие из
торжествующей партии новых обедали в этот день у Вронского.
Вронский приехал на выборы и потому, что ему было скучно в
деревне и нужно было заявить свои права на свободу пред Анной, и для того, чтоб
отплатить Свияжскому поддержкой на выборах за все его хлопоты для Вронского на
земских выборах, и более всего для того, чтобы строго исполнить все обязанности
того положения дворянина и землевладельца, которые он себе избрал. Но он никак
не ожидал, чтоб это дело выборов так заняло его, так забрало за живое и чтоб он
мог так хорошо делать это дело. Он был совершенно новый человек в кругу дворян,
но, очевидно, имел успех и не ошибался, думая, что приобрел уже влияние между
дворянами. Влиянию его содействовало: его богатство и знатность; прекрасное
помещение в городе, которое уступил ему старый знакомый, Ширков, занимавшийся
финансовыми делами и учредивший процветающий банк в Кашине; отличный повар
Вронского, привезенный из деревни; дружба с губернатором, который был
товарищем, и еще покровительствуемым товарищем Вронского; а более всего –
простые, ровные ко всем отношения, очень скоро заставившие большинство дворян
изменить суждение о его мнимой гордости. Он чувствовал сам, что, кроме этого
шального господина, женатого на Кити Щербацкой, который а propos de bottes[222] с смешной злобой
наговорил ему кучу ни к чему нейдущих глупостей, каждый дворянин, с которым он
знакомился, делался его сторонником. Он ясно видел, и другие признавали это,
что успеху Неведовского очень много содействовал он. И теперь у себя за столом,
празднуя выбор Неведовского, он испытывал приятное чувство торжества за своего
избранника. Самые выборы так заманили его, что, если он будет женат к будущему
трехлетию, он и сам подумывал баллотироваться, – вроде того, как после
выигрыша приза чрез жокея ему захотелось скакать самому.
Теперь же праздновался выигрыш жокея. Вронский сидел в
голове стола, по правую руку его сидел молодой губернатор, свитский генерал.
Для всех это был хозяин губернии, торжественно открывавший выборы, говоривший
речь и возбуждавший и уважение и раболепность во многих, как видел Вронский;
для Вронского же это был Маслов Катька, – такое было у него прозвище в Пажеском
корпусе, – конфузившийся пред ним, и которого Вронский старался mettre а
son aise.[223] По левую руку сидел
Неведовский со своим юным, непоколебимым и ядовитым лицом. С ним Вронский был
прост и уважителен.
Свияжский переносил свою неудачу весело. Это даже не была
неудача для него, как он сам сказал, с бокалом обращаясь к Неведовскому: лучше
нельзя было найти представителя того нового направления, которому должно
последовать дворянство. И потому все честное, как он сказал, стояло на стороне
нынешнего успеха и торжествовало его.
Степан Аркадьич был также рад, что весело провел время и что
все довольны. За прекрасным обедом перебирались эпизоды выборов. Свияжский
комически передал слезливую речь предводителя и заметил, обращаясь к
Неведовскому, что его превосходительству придется избрать другую, более
сложную, чем слезы, поверку сумм. Другой шутливый дворянин рассказал, как
выписаны были лакеи в чулках для бала губернского предводителя и как теперь их
придется отослать назад, если новый губернский предводитель не даст бала с
лакеями в чулках.
Беспрестанно во время обеда, обращаясь к Неведовскому,
говорили: «наш губернский предводитель» и «ваше превосходительство».
Это говорилось с тем же удовольствием, с каким молодую
женщину называют «madame» и по имени мужа. Неведовский делал вид, что он не
только равнодушен, но и презирает это звание, но очевидно было, что он счастлив
и держит себя под уздцы, чтобы не выразить восторга, не подобающего той новой,
либеральной среде, в которой все находились.
За обедом было послано несколько телеграмм людям,
интересовавшимся ходом выборов. И Степан Аркадьич, которому было очень весело,
послал Дарье Александровне телеграмму такого содержания: «Неведовский выбран
двенадцатью шарами. Поздравляю. Передай». Он продиктовал ее вслух, заметив:
«Надо их порадовать». Дарья же Александровна, получив депешу, только вздохнула
о рубле за телеграмму и поняла, что дело было в конце обеда. Она знала, что
Стива имеет слабость в конце хороших обедов «faire jouer le télégraphe».[224]
Все было, вместе с отличным обедом и винами не от русских
виноторговцев, а прямо заграничной разливки, очень благородно, просто и весело.
Кружок людей в двадцать человек был подобран Свияжским из единомышленных,
либеральных, новых деятелей и вместе остроумных и порядочных. Пили тосты, тоже
полушутливые, и за нового губернского предводителя, и за губернатора, и за
директора банка, и за «любезного нашего хозяина».
Вронский был доволен. Он никак не ожидал такого милого тона
в провинции.
В конце обеда стало еще веселее. Губернатор просил Вронского
ехать в концерт в пользу братии , который устраивала его жена, желающая
с ним познакомиться.
– Там будет бал, и ты увидишь нашу красавицу. В самом
деле замечательно.
– Not in my line,[225] –
отвечал Вронский, любивший это выражение, но улыбнулся и обещал приехать.
Уже пред выходом из-за стола, когда все закурили, камердинер
Вронского подошел к нему с письмом на подносе.
– Из Воздвиженского с нарочным, – сказал он с
значительным выражением.
– Удивительно, как он похож на товарища прокурора
Свентицкого, – сказал один из гостей по-французски про камердинера, в то
время как Вронский, хмурясь, читал письмо.
Письмо было от Анны. Еще прежде чем он прочел письмо, он уже
знал его содержание. Предполагая, что выборы кончатся в пять дней, он обещал
вернуться в пятницу. Нынче была суббота, и он знал, что содержанием письма были
упреки в том, что он не вернулся вовремя. Письмо, которое он послал вчера
вечером, вероятно, не дошло еще.
Содержание было то самое, как он ожидал, но форма была
неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор говорит, что
может быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница, а
помеха. Я ждала тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где ты и что
ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная, что это будет тебе неприятно. Дай
ответ какой-нибудь, чтоб я знала, что делать».
Ребенок болен, а она сама хотела ехать. Дочь больна, и этот
враждебный тон.
Это невинное веселье выборов и та мрачная, тяжелая любовь, к
которой он должен был вернуться, поразили Вронского своею противоположностью.
Но надо было ехать, и он по первому поезду, в ночь, уехал к себе.
|
