XII
Анна с Вронским уже давно переглядывались, сожалея об умной
говорливости своего приятеля, и, наконец, Вронский перешел, не дожидаясь хозяина,
к другой, небольшой картине.
– Ах, какая прелесть, что за прелесть! Чудо! Какая
прелесть! – заговорили они в один голос.
«Что им так понравилось?» – подумал Михайлов. Он и забыл про
эту, три года назад писанную, картину. Забыл все страдания и восторги, которые
он пережил с этою картиной, когда она несколько месяцев одна неотступно день и
ночь занимала его, забыл, как он всегда забывал про оконченные картины. Он не
любил даже смотреть на нее и выставил только потому, что ждал англичанина,
желавшего купить ее.
– Это так, этюд давнишний, – сказал он.
– Как хорошо! – сказал Голенищев, тоже, очевидно,
искренно подпавший под прелесть картины.
Два мальчика в тени ракиты ловили удочками рыбу. Один,
старший, только что закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста,
весь поглощенный этим делом; другой, помоложе, лежал на траве, облокотив
спутанную белокурую голову на руки, и смотрел задумчивыми голубыми глазами на
воду. О чем он думал?
Восхищение пред этою его картиной шевельнуло в Михайлове
прежнее волнение, но он боялся и не любил этого праздного чувства к прошедшему,
и потому, хотя ему и радостны были эти похвалы, он хотел отвлечь посетителей к
третьей картине.
Но Вронский спросил, не продается ли картина. Для Михайлова
теперь, взволнованного посетителями, речь о денежном деле была весьма
неприятна.
– Она выставлена для продажи, – отвечал он, мрачно
насупливаясь.
Когда посетители уехали, Михайлов сел против картины Пилата
и Христа и в уме своем повторял то, что было сказано, и хотя и не сказано, но подразумеваемо
этими посетителями. И странно: то, что имело такой вес для него, когда они были
тут и когда он мысленно переносился на их точку зрения, вдруг потеряло для него
всякое значение. Он стал смотреть на свою картину всем своим полным художественным
взглядом и пришел в то состояние уверенности в совершенстве и потому в
значительности своей картины, которое нужно было ему для того исключающего все
другие интересы напряжения, при котором одном он мог работать.
Нога Христа в ракурсе все-таки была не то. Он взял палитру и
принялся работать. Исправляя ногу, он беспрестанно всматривался в фигуру Иоанна
на заднем плане, которой посетители не заметили, но которая, он знал, была верх
совершенства. Окончив ногу, он хотел взяться за эту фигуру, но почувствовал себя
слишком взволнованным для этого. Он одинаково не мог работать, когда был
холоден, как и тогда, когда был слишком размягчен и слишком видел все. Была
только одна ступень на этом переходе от холодности ко вдохновению, на которой
возможна была работа. А нынче он слишком был взволнован. Он хотел закрыть
картину, но остановился и, держа рукой простыню, блаженно улыбаясь, долго
смотрел на фигуру Иоанна. Наконец, как бы с грустью отрываясь, опустил простыню
и, усталый, но счастливый, пошел к себе.
Вронский, Анна и Голенищев, возвращаясь домой, были особенно
оживлены и веселы. Они говорили о Михайлове и его картинах. Слово талант
, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность,
независимую от ума и сердца, и которым они хотели назвать все, что переживаемо
было художником, особенно часто встречалось в их разговоре, так как оно им было
необходимо, для того чтобы называть то, о чем они не имели никакого понятия, но
хотели говорить. Они говорили, что в таланте ему нельзя отказать, но что талант
его не мог развиться от недостатка образования – общего несчастия наших русских
художников. Но картина мальчиков запала в их памяти, и нет-нет они возвращались
к ней.
– Что за прелесть! Как это удалось ему и как просто! Он
и не понимает, как это хорошо. Да, надо не упустить и купить ее, – говорил
Вронский.
|
