Увеличить |
XI
Когда Левин со Степаном Аркадьичем пришли в избу мужика, у
которого всегда останавливался Левин, Весловский уже был там. Он сидел в
средине избы и, держась обеими руками за лавку, с которой его стаскивал солдат,
брат хозяйки, за облитые тиной сапоги, смеялся своим заразительно веселым
смехом.
– Я только что пришел. Ils ont étécharmants.[163] Представьте себе, напоили
меня, накормили. Какой хлеб, это чудо! Délicieux![164] И водка – я никогда вкуснее не пил! И ни за
что не хотели взять деньги. И всё говорили: «не обсудись», как-то.
– Зачем же деньги брать? Они вас, значит, поштовали.
Разве у них продажная водка? – сказал солдат, стащив, наконец, с
почерневшим чулком замокший сапог.
Несмотря на нечистоту избы, загаженной сапогами охотников и
грязными, облизывавшимися собаками, на болотный и пороховой запах, которым она
наполнилась, и на отсутствие ножей и вилок, охотники напились чаю и поужинали с
таким вкусом, как едят только на охоте. Умытые и чистые, они пошли в
подметенный сенной сарай, где кучера приготовили господам постели.
Хотя уж смерклось, никому из охотников не хотелось спать.
Поколебавшись между воспоминаниями и рассказами о стрельбе,
о собаках, о прежних охотах, разговор напал на заинтересовавшую всех тему. По
случаю несколько раз уже повторяемых выражений восхищения Васеньки о прелести
этого ночлега и запаха сена, о прелести сломанной телеги (ему она казалась
сломанною, потому что была снята с передков), о добродушии мужиков, напоивших
его водкой, о собаках, лежавших каждая у ног своего хозяина, Облонский
рассказал про прелесть охоты у Мальтуса, на которой он был прошлым летом.
Мальтус был известный железнодорожный богач. Степан Аркадьич рассказывал, какие
у этого Мальтуса были в Тверской губернии откуплены болота, и как сбережены, и
о том, какие экипажи, догкарты, подвезли охотников, и какая палатка с завтраком
была раскинута у болота.
– Не понимаю тебя, – сказал Левин, поднимаясь на
своем сене, – как тебе не противны эти люди. Я понимаю, что завтрак с
лафитом очень приятен, но неужели тебе не противна именно эта роскошь? Все эти
люди, как наши откупщики, наживают деньги так, что при наживе заслуживают
презренье людей, пренебрегают этим презреньем, а потом бесчестно нажитым
откупаются от прежнего презренья.
– Совершенно справедливо! – отозвался Васенька
Весловский. – Совершенно! Разумеется, Облонский делает это из bonhomie,[165] а другие говорят:
«Облонский ездит…»
– Нисколько, – Левин слышал, что Облонский
улыбался, говоря это, – я просто не считаю его нисколько не более
бесчестным, чем кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те и эти
нажили одинаково трудом, умом.
– Да, но каким трудом? Разве это труд, чтобы добыть
концессию и перепродать?
– Разумеется, труд. Труд в том смысле, что если бы не
было его или других ему подобных, то и дорог бы не было.
– Но труд не такой, как труд мужика или ученого.
– Положим, но труд в том смысле, что деятельность его
дает результат – дорогу. Но ведь ты находишь, что дороги бесполезны.
– Нет, это другой вопрос; я готов признать, что
они полезны. Но всякое приобретение, не соответственное положенному труду,
нечестно.
– Да кто ж определит соответствие?
– Приобретение нечестным путем, хитростью, –
сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным и
бесчестным, – так, как приобретение банкирских контор, – продолжал
он. – Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было
при откупах, только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi![166] Только что успели
уничтожить откупа, как явились железные дороги, банки: тоже нажива без труда.
– Да, это все, может быть, верно и остроумно… Лежать,
Крак! – крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую все сено
собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и
неторопливо. – Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом.
То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня
знает дело, – это бесчестно?
– Я не знаю.
– Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой
труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а наш хозяин мужик, как бы он ни
трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то,
что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного
мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное
отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть…
– Нет, это несправедливо, – сказал
Весловский, – зависти не может быть, а что-то есть нечистое в этом деле.
– Нет, позволь, – продолжал Левин. – Ты говоришь,
что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это
правда. Это несправедливо, и я чувствую это, но…
– Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся,
ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? – сказал Васенька Весловский,
очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.
– Да, ты чувствуешь, но ты не отдашь ему свое
именье, – сказал Степан Аркадьич, как будто нарочно задиравший Левина.
В последнее время между двумя свояками установилось как бы
тайное враждебное отношение: как будто с тех пор, как они были женаты на
сестрах, между ними возникло соперничество в том, кто лучше устроил свою жизнь,
и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок
разговоре.
– Я не отдаю потому, что никто этого от меня не
требует, и если бы я хотел, то мне нельзя отдать, – отвечал Левин, –
и некому.
– Отдай этому мужику; он не откажется.
– Да, но как же я отдам ему? Поеду с ним и совершу
купчую?
– Я не знаю; но если ты убежден, что ты не имеешь права…
– Я вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не
имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье.
– Нет, позволь; но если ты считаешь, что это
неравенство несправедливо, то почему же ты не действуешь так?..
– Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что
я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между
мною и им.
– Нет, уж извини меня; это парадокс.
– Да, это что-то софистическое объяснение, –
подтвердил Весловский. – А! хозяин, – сказал он мужику, который,
скрипя воротами, входил в сарай. – Что, не спишь еще?
– Нет, какой сон! Я думал, господа наши спят, да слышу,
гуторят. Мне крюк взять тута. Не укусит она? – прибавил он, осторожно
ступая босыми ногами.
– А ты где же спать будешь?
– Мы в ночное.
– Ах, какая ночь! – сказал Весловский, глядя на
видневшиеся при слабом свете зари в большой раме отворенных теперь ворот край
избы и отпряженных катков. – Да слушайте, это женские голоса поют и,
право, недурно. Это кто поет, хозяин?
– А это дворовые девки, тут рядом.
– Пойдемте погуляем! Ведь не заснем. Облонский, пойдем!
– Как бы это и лежать и пойти, – потягиваясь,
отвечал Облонский. – Лежать отлично.
– Ну, я один пойду, – живо вставая и обуваясь,
сказал Весловский. – До свиданья, господа. Если весело, я вас позову. Вы
меня дичью угощали, и я вас не забуду.
– Не правда ли, славный малый? – сказал Облонский,
когда Весловский ушел и мужик за ним затворил ворота.
– Да, славный, – ответил Левин, продолжая думать о
предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел,
ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и
искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.
– Так так-то, мой друг. Надо одно из двух: или
признавать, что настоящее устройство общества справедливо, и тогда отстаивать
свои права; или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами,
как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием.
– Нет, если бы это было несправедливо, ты бы не мог
пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне,
главное, надо чувствовать, что я не виноват.
– А что, в самом деле, не пойти ли? – сказал
Степан Аркадьич, очевидно устав от напряжения мысли. – Ведь не заснем.
Право, пойдем!
Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово о том, что
он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его. «Неужели
только отрицательно можно быть справедливым?» – спрашивал он себя.
– Однако как сильно пахнет свежее сено! – сказал
Степан Аркадьич, приподнимаясь. – Не засну ни за что. Васенька что-то
затеял там. Слышишь хохот и его голос? Не пойти ли? Пойдем!
– Нет, я не пойду, – отвечал Левин.
– Неужели ты это тоже из принципа? – улыбаясь,
сказал Степан Аркадьич, отыскивая в темноте свою фуражку.
– Не из принципа, а зачем я пойду?
– А знаешь, ты себе наделаешь бед, – сказал Степан
Аркадьич, найдя фуражку и вставая.
– Отчего?
– Разве я не вижу, как ты себя поставил с женой? Я
слышал, как у вас вопрос первой важности – поедешь ли ты, или нет на два дня на
охоту. Все это хорошо как идиллия, но на целую жизнь этого не хватит. Мужчина
должен быть независим, у него есть свои мужские интересы. Мужчина должен быть
мужествен, – сказал Облонский, отворяя ворота.
– То есть что же? Пойти ухаживать за дворовыми
девками? – спросил Левин.
– Отчего же и не пойти, если весело. Ça ne tire pas а
cеnséquence.[167] Жене
моей от этого не хуже будет, а мне будет весело. Главное дело – блюди святыню
дома. В доме чтобы ничего не было. А рук себе не завязывай.
– Может быть, – сухо сказал Левин и повернулся на
бок. – Завтра рано надо идти, и я не бужу никого, а иду на рассвете.
– Messieurs, venez vite![168] – послышался голос возвратившегося
Весловского. – Charmante![169] Это
я открыл. Charmante, совершенная Гретхен, и мы с ней уж познакомились. Право,
прехорошенькая! – рассказывал он с таким одобряющим видом, как будто
именно для него сделана она была хорошенькою, и он был доволен тем, кто
приготовил это для него.
Левин притворился спящим, а Облонский, надев туфли и закурив
сигару, пошел из сарая, и скоро голоса их затихли.
Левин долго не мог спать. Он слышал, как его лошади жевали
сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом
слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником,
маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде
свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными;
потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат
хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и
будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он
сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и все затихло;
только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса. «Неужели только отрицательно? –
повторил он себе. – Ну и что ж? Я не виноват». И он стал думать о
завтрашнем дне.
«Завтра пойду рано утром и возьму на себя не горячиться.
Бекасов пропасть. И дупеля есть. А приду домой, будет записка от Кити. Да,
Стива, пожалуй, и прав: я не мужествен с нею, я обабился… Но что ж делать!
Опять отрицательно!»
Сквозь сон он услыхал смех и веселый говор Весловского и
Степана Аркадьича. Он на мгновенье открыл глаза: луна взошла, и в отворенных
воротах, ярко освещенные лунным светом, они стояли, разговаривая. Что-то Степан
Аркадьич говорил про свежесть девушки, сравнивая ее с только что вылупленным
свежим орешком, и что-то Весловский, смеясь своим заразительным смехом,
повторял, вероятно сказанные ему мужиком слова: «Ты своей как можно домогайся!»
Левин сквозь сон проговорил:
– Господа, завтра чем свет! – и заснул.
|