IX
Окруженная всеми выкупанными, с мокрыми головами, детьми,
Дарья Александровна, с платком на голове, уже подъезжала к дому, когда кучер
сказал:
– Барин какой-то идет, кажется, покровский.
Дарья Александровна выглянула вперед и обрадовалась, увидав
в серой шляпе и сером пальто знакомую фигуру Левина, шедшего им навстречу. Она
и всегда рада ему была, но теперь особенно рада была, что он видит ее во всей
ее славе. Никто лучше Левина не мог понять ее величия и в чем оно состояло.
Увидав ее, он очутился пред одною из картин своего когда-то
воображаемого семейного быта.
– Вы точно наседка, Дарья Александровна.
– Ах, как я рада! – сказала она, протягивая ему
руку.
– Рады, а не дали знать. У меня брат живет. Уж я от
Стивы получил записочку, что вы тут.
– От Стивы? – с удивлением спросила Дарья
Александровна.
– Да, он пишет, что вы переехали, и думает, что вы
позволите мне помочь вам чем-нибудь, – сказал Левин и, сказав это, вдруг
смутился и, прервав речь, молча продолжал идти подле линейки, срывая липовые
побеги и перекусывая их. Он смутился вследствие предположения, что Дарье
Александровне будет неприятна помощь постороннего человека в том деле, которое
должно было быть сделано ее мужем. Дарье Александровне действительно не
нравилась эта манера Степана Аркадьича навязывать свои семейные дела чужим. И
она тотчас же поняла, что Левин понимает это. За эту-то тонкость понимания, за
эту деликатность и любила Левина Дарья Александровна.
– Я понял, разумеется, – сказал Левин, – что
это только значит то, что вы хотите меня видеть, и очень рад. Разумеется, я
воображаю, что вам, городской хозяйке, здесь дико, и, если что нужно, я весь к
вашим услугам.
– О нет! – сказала Долли. – Первое время было
неудобно, а теперь все прекрасно устроилось благодаря моей старой няне, –
сказала она, указывая на Матрену Филимоновну, понимавшую, что говорят о ней, и
весело и дружелюбно улыбавшуюся Левину. Она знала его и знала, что это хороший
жених барышне, и желала, чтобы дело сладилось.
– Извольте садиться, мы сюда потеснимся, – сказала
она ему.
– Нет, я пройдусь. Дети, кто со мной наперегонки с
лошадьми?
Дети знали Левина очень мало, не помнили, когда видали его,
но не высказывали в отношении к нему того странного чувства застенчивости и
отвращения, которое испытывают дети так часто к взрослым притворяющимся людям и
за которое им так часто и больно достается. Притворство в чем бы то ни было
может обмануть самого умного, проницательного человека; но самый ограниченный
ребенок, как бы оно ни было искусно скрываемо, узнáет его и отвращается. Какие
бы ни были недостатки в Левине, притворства не было в нем и признака, и потому
дети высказали ему дружелюбие такое же, какое они нашли на лице матери. На
приглашение его два старшие тотчас же соскочили к нему и побежали с ним так же
просто, как бы они побежали с няней, с мисс Гуль или с матерью. Лили тоже стала
проситься к нему, и мать передала ее ему, он посадил ее на плечо и побежал с
ней.
– Не бойтесь, не бойтесь, Дарья Александровна! –
говорил он, весело улыбаясь матери, – невозможно, чтоб я ушиб или уронил.
И, глядя на его ловкие, сильные, осторожно заботливые и
слишком напряженные движения, мать успокоилась и весело и одобрительно
улыбалась, глядя на него.
Здесь, в деревне, с детьми и с симпатичною ему Дарьей
Александровной, Левин пришел в то, часто находившее на него детски-веселое
расположение духа, которое Дарья Александровна особенно любила в нем. Бегая с
детьми, он учил их гимнастике, смешил мисс Гуль своим дурным английским языком
и рассказывал Дарье Александровне свои занятия в деревне.
После обеда Дарья Александровна, сидя с ним одна на балконе,
заговорила о Кити.
– Вы знаете? Кити приедет сюда и проведет со мною лето.
– Право? – сказал он, вспыхнув, и тотчас же, чтобы
переменить разговор, сказал: – Так прислать вам двух коров? Если вы хотите
считаться, то извольте заплатить мне по пяти рублей в месяц, если вам не
совестно.
– Нет, благодарствуйте. У нас устроилось.
– Ну, так я ваших коров посмотрю, и, если позволите, я
распоряжусь, как их кормить. Все дело в корме.
И Левин, чтобы только отвлечь разговор, изложил Дарье
Александровне теорию молочного хозяйства, состоявшую в том, что корова есть
только машина для переработки корма в молоко, и т. д.
Он говорил это и страстно желал услыхать подробности о Кити
и вместе боялся этого. Ему страшно было, что расстроится приобретенное им с
таким трудом спокойствие.
– Да, но, впрочем, за всем этим надо следить, а кто же
будет? – неохотно отвечала Дарья Александровна.
Она так теперь наладила свое хозяйство через Матрену
Филимоновну, что ей не хотелось ничего менять в нем; да она и не верила знанию
Левина в сельском хозяйстве. Рассуждения о том, что корова есть машина для
деланья молока, были ей подозрительны. Ей казалось, что такого рода рассуждения
могут только мешать хозяйству. Ей казалось все это гораздо проще: что надо
только, как объясняла Матрена Филимоновна, давать Пеструхе и Белопахой больше
корму и пойла и чтобы повар не уносил помои из кухни для прачкиной коровы. Это
было ясно. А рассуждения о мучном и травяном корме были сомнительны и неясны.
Главное же, ей хотелось говорить о Кити.
|